В обветшалой пятиэтажке, где воздух настоян на запахе тополиного пуха и летнего зноя, а по утрам заливаются трелями юркие воробьи, доживает свой век пенсионерка Валентина Николаевна. Два года назад ушёл её муж, её единственная опора, а теперь ещё и между детьми, дочерью и сыном, пролегла зловещая трещина. Валентина Николаевна, движимая благими намерениями, оформила дарственную на квартиру только на сына, полагая, что так будет проще, меньше бумажной волокиты. Но дочь, Настя, словно почуяв неладное, примчалась, готовая к бою. Впереди их ждал тяжёлый разговор, где обветшалый халат, терпкий компот из крыжовника и ласковое солнце, робко заглядывающее в кухонное окно, станут немыми свидетелями старых семейных обид, недосказанных упрёков и, быть может, хрупкого перемирия…
…Лето стояло в зените. Запах раскалённой краски на лестничной клетке – неизменный, словно время здесь остановилось, несмотря на то, что ремонт не делали лет пятнадцать. Да и зачем? Всё до боли знакомо: облупившаяся плитка, выцветший коврик у двери, чахлые фикусы на подоконнике, чудом дожившие до этих дней.
Настя обычно взлетала по этим ступеням, словно боялась передумать на полпути. Сегодня же она поднималась медленно, шаг за шагом, будто шла на вынесение приговора. Пакет с яблоками немилосердно впивался в пальцы, ладонь предательски вспотела, а в груди клокотало злое гудение. Сердце колотилось не от волнения… Нет, от возмущения!
– Мам, открывай! – привычные три коротких звонка, чтобы мать знала: это своя.
Дверь распахнулась мгновенно, словно ждали. Валентина Николаевна казалась… совсем маленькой. В выцветшем халате с невнятным рисунком, в нелепых бахилах, явно не по сезону – «чтоб пол не марать!», – и со старомодной ватной причёской, из-под которой предательски проглядывали седые корни. Глаза – голубые, как летние васильки, – ещё до слов вопрошали: «Ну чего ты так поздно, доча? Почему не позвонила вчера?»
Настя не выдержала долгого молчания и взорвалась:
– МАМА, зачем ты оформила дарственную только на брата?! – выпалила дочка прямо с порога, яростно вскинув подбородок.
Валентина Николаевна будто бы сжалась ещё сильнее. У уголка губ предательски выступила капля сиропа. Она пробормотала:
– Настюша, ну чего ты так громко… Люди же услышат. Давай хотя бы на кухню, ладно? Не на людях же, – голос дрогнул, но взгляд остался твёрдым.
Настя грузно поставила пакет на пол, словно водрузила не яблоки, а весомую точку в их споре.
– Я хочу понять! Я твоя дочь. Или только сына ты считаешь своей семьёй?!
– Не говори ерунду, – устало, почти по-матерински строго ответила мать, уже направляясь на кухню.
Кухня благоухала крыжовниковым компотом и свежеиспечённым хлебом. Вот он – вечный семейный очаг: стол, испятнанный следами от чашек, и скатерть в наивный горошек. На плите тихонько булькала кастрюлька, крышка лениво постукивала о края, а за окном задумчиво покачивала ветвями рябина.
– Садись, доча, компоту налью. Чай будешь? Или лучше холодненького – жара же.
– Мне не чай нужен! Мне ответ нужен! – сорвалась Настя и сама ужаснулась, как предательски дрогнул её голос.
– Не кричи, – тихо попросила мать.
Наступила тишина. За окном промелькнула стайка галдящей детворы, но казалось, что в городе наступила звенящая пауза, словно в кино перед самой кульминационной сценой.
– Ну? – нетерпеливо потребовала Настя. – Ты что, считаешь, что я тебе чужая? Или… или что я хуже? Или я чудовище, что ли?! Почему всё брату?!
– Да хватит… – устало вздохнула Валентина Николаевна и погладила ладонью ткань на коленях, словно собирая в пальцы остатки сил. – Я ведь… Я просто хотела как проще. Знаешь, у меня сил-то осталось – кот наплакал. Думала – сын рядом, проще оформить, чтоб не бегать потом по судам да нотариусам. Ты вон – Настюша, у тебя семья, дела, давай поговорим спокойно…
Настя буквально выпросила себе паузу – закрыла глаза, чтобы не разрыдаться. А внутри всё бурлило… Царапало.
– Ну да, конечно… У него семья, у меня семья… А где же тут я, мама? Или мы уже не про любовь, а только про удобство?
Валентина Николаевна тяжело вздохнула. Треугольники морщин у глаз превратились в целую карту прожитой жизни. Женщина бережно достала из старого серванта потёртый семейный альбом.
– Помнишь этот день? Видишь, какая ты малюсенькая, в синей курточке с капюшоном? А Серёжа за тобой тащит советский самокат…
На страницах альбома – ещё детство, ещё то далёкое время, когда всё казалось незыблемым. Но сейчас – словно расплавился фундамент, на котором стояла их семья.
Настя молчала. Не в силах больше ни злиться, ни спорить. Только с горечью думала: неужели семья – это и вправду всегда так сложно?
– Мам, – шёпотом, с голосом, полным усталости и тоски, – а если бы я не спросила, я бы так и не узнала?
– Я бы рассказала… – Валентина Николаевна виновато улыбнулась. – Просто хотела ещё немного времени. Думала позвонить. Или тебя дождаться на огонёк. Сердце ведь одно на всех… А как его разделить поровну – сама не знаю.
Тишина воцарилась на кухне – почти нежная, как лёгкий июльский ветерок.
…Минуты ползли медленно и тяжело, как свинцовые капли дождя, некстати обрушившегося на город посреди лета. За окном, где виднелись новостройки и унылые огородики, уже не щебетали воробьи, а лишь изредка доносились крики соседских мальчишек.
– Ну и что теперь? – первой нарушила дрожащую тишину Настя. Она поднесла ладонь к виску, словно пытаясь стереть всё то тягостное, что сейчас разливалось между ними. – Я теперь чужая? Квартира твоя – но ведь и дом вроде тоже мой… Да?
Валентина Николаевна тяжело опустилась на стул, словно внезапно ощутила всю тяжесть своих шестидесяти семи лет. Взгляд её стал мягче, слабее – вот-вот скатится скупая слеза.
– Ты не чужая. Никогда. Я ведь… – она потянула за уголок скатерти, рассеянно размазывая клетчатый узор пальцем. – Для меня вы оба – дети мои, одинаково любимые. Только, знаешь… Тебя судьба в Москву увела, к новой жизни, а Серёжа – он… Ну, он здесь осел, каждый день помогает, сигареты мне не даёт покупать, суп приносит. Я думала – тебе вся эта эпопея не нужна, тебе проще, если всё будет по закону…
– Мам, я только и прошу – не отталкивай меня, – перебила дочь. – Пусть я далеко, но я же твоя, хоть на Луне бы жила! Разве не так?
– Не отталкиваю… Боялась только тебя обидеть. Вот и промолчала. Думала… Думала, сама ко мне приедешь, скажешь – «мам, мне ничего не надо», а я тогда тоже скажу, как всё оформила, – мать заторопилась, оправдываясь, путаясь в словах. – Глупо, наверное. По-стариковски.
– Почему не позвонила сразу? Почему не сказала? – голос у Насти вновь задрожал, но уже не от злости, а от обиды на ту пропасть, за которой стояла эта кухня, эта мятая скатерть и остывший компот.
Валентина Николаевна всхлипнула, но быстро сдержалась, словно запрещая себе эти непрошеные слёзы.
– Боялась… Что поссоритесь. Или ругать станете. Или ещё что. Всё ведь так переменилось, а я – старая, наивная, хочу, чтобы у детей сор из избы не выносили… – она замотала головой, то ли извиняясь, то ли уговаривая сегодняшний день простить её за эту слабость.
– А Серёжа знал? – тихо спросила Настя.
– Знал. Я ему сразу сказала. Он тоже не хотел, клялся: «Давай напополам». Я настояла… Мне казалось, так будет легче…
– А мне? – с укором, почти по-детски обиженно.
– Настюша, прости… Нет у меня оправданий. Полагалась на здравый смысл – а вышло, что сердце подвела, – Валентина Николаевна сжала руки в кулак и вдруг рассмеялась сквозь слёзы. – Вот ведь бабка старая… вечно ошибок боится, а всё равно их делает!
Настя вдруг поймала себя на странном ощущении: обида – ещё жива, горяча, но где-то там, за пеленой слёз, проступает странное облегчение. Можно злиться, ругать, кричать, но – тебя никто не вычеркнул. Мама по-прежнему здесь. Вот её рука на скатерти. Вот старый альбом. Вот крыжовник, лопающийся сладостью на языке – точно таким же было её детство.
– Мам, – тихо, выдыхая, – я же не у Серёжи квартиру отнимать приехала, не бойся. Просто… Не дели нас по удобству, ладно? Я – всегда твоя. Даже если… – она запнулась – даже если однажды мама будет читать эти строки на старой почтовой открытке, которую Настя напишет издалека.
– Глупости говоришь! – мать вновь улыбнулась, посветлев лицом. – Оба мои. В обиду не дам ни одного. Можно я тебя обниму? А? Настюша-злюка…
Эти объятия, казалось, прощают всё. Внутри стало тепло, почти как раньше, когда тебе пять лет и мама гладит по голове.
Они просидели на кухне допоздна. Говорили обо всём – про Серёжу, про детство, про ту самую синюю курточку с капюшоном и даже про деда, который однажды всё-таки научился варить варенье без сахара. За разговорами незаметно стемнело, лампа отбрасывала тёплый круглый свет, и в этом мягком сиянии все обиды будто бы растаяли, оставив только главное – они по-прежнему семья.
…Был уже поздний вечер, когда на кухне остались лишь два полупустых стакана, блюдце с огрызками яблок и мягкий, успокаивающий свет лампы. Вдалеке, на лестничной клетке, хлопнула дверь – видно, Серёжа вернулся после работы. На душе у Насти было ощущение сдвинувшейся с места льдины: всё ещё тяжело, но стало чуть легче дышать.
– Я пойду встречу Серёжу, – Валентина Николаевна нерешительно поднялась с места, – пусть зайдёт, раз вы всё равно дома…
Через минуту он вошёл – широкий, немного неуклюжий, с добрыми, усталыми глазами. В руках – огромная сетка картошки, которую он умудрился раздобыть у каких-то знакомых на базаре. Принёс, как всегда, «впрок». Даже в этом простом жесте – вся его непритязательная забота.
– О! Сестрёнка! – Серёжа виновато улыбнулся, смахнул пот со лба. – Ты чего так резко сорвалась? Всё в порядке у мамы, надеюсь?
Настя хотела ответить резко, но махнула рукой, устало вздохнув.
– Привет, Серёж… В порядке, да, кажется, всё в порядке. Просто поговорили.
Тот облегчённо кивнул и поставил сетку с картошкой у дверей.
– Мама волнуется, – тихо проговорил он, чтобы Валентина Николаевна не услышала из коридора. – Я же ей говорил – ты обидишься. Она – упёртая! Не переубедить.
Настя поджала губы.
– А ты бы как поступил, если б был на моём месте?
На секунду Серёжа замялся. Глаза его стали серьёзнее, чем обычно, даже чуточку глубже. В его лице вдруг явственно проступили отцовские черты: такой же упрямый подбородок, такая же едва заметная тень грусти в уголках глаз.
– Я бы… не знаю, – медленно произнёс он. – Наверное, всё поровну. Мне и больше не надо. Но мама – она про другое думает. Избавить всех от лишней мороки, вот и всё. А ты… ты ведь всегда здесь желанная гостья. Нет у нас с тобой споров-то настоящих. Только маму пугать не стоит.
Настя вдруг тихонько засмеялась, хотя слёзы подступили совсем близко.
– Смешные вы оба. Как дети. Говорите «для всех проще», а выходит – ещё тяжелее.
Он пожал плечами.
– Да ладно… Главное, чтоб ругани не было. Всё остальное – дело наживное, не обижайся, сестрёнка.
Валентина Николаевна внесла в кухню тарелку с домашними булочками – старый семейный рецепт, который много раз выручал их во время чаепитий «на применение ».
— Ну что вы здесь, как на исповеди, — усмехнулась она, и в уголках ее добрых глаз заиграли морщинки. — Давайте хоть булочек попробуйте. Остыли уже, конечно… Ах, старею, что поделать! — но в голосе прозвенела такая ласковая нотка, что мир вдруг перестал быть металлическим и тревожным, каким казался Насте утром, и снова обрел тепло домашнего очага.
Трое сидели за столом, каждый — со своей тенью грусти, со своей накопившейся усталостью, но и с робкой надеждой. Надеждой на то, что когда в сторону отложены все доли, договора и подаренные квартиры, остается вот это: простая возможность собраться на кухне, под мерный шепот чайника. Сказать «я тебя люблю» самым незамысловатым способом: порезать яблоко дольками, испечь румяные булочки, просто обнять после долгой разлуки.
— Мам, — тихонько проговорила Настя, словно уговаривая саму себя, — я не из-за квартиры к тебе приехала… Я соскучилась.
Валентина Николаевна бережно прижала ее ладонь к своей, шершавой от забот руке. А Серёжа, сглотнув ком в горле, отвернулся к окну, пряча внезапно нахлынувшие чувства.
Тёплый июльский вечер лениво перетекал в ночь. За окнами липкий, сырой воздух обволакивал дома, но на кухне было светло, уютно и, самое главное, по-семейному правильно.
— Нам бы почаще вот так собираться, а не копить обиды, — тихо заметил Серёжа.
— Вот что скажу вам, мои дорогие, — мама вдруг улыбнулась, как в далеком детстве, — если бы мне теперь разрешили все исправить, я бы квартиру поделила не между вами, а умножила на ваши улыбки. Пусть порой и трудно, пусть и тернии на пути, а главное — быть вместе.
Тройное приглушенное «угу» раскатилось эхом по кухне. И в этой маленькой, видавшей виды кухоньке, под затёртой до дыр скатертью семейной истории, зародилось хрупкое, но настоящее примирение.