— Господи, бабуля, ну как же ты умела всех ставить на место... — пробормотала Анастасия, глядя на пожелтевшую фотографию, где та в фартуке и с неизменной серьёзностью гладила бельё. — Ты бы мне сейчас пригодилась. Очень.
Она сидела на кухне, всё ещё в халате, с чашкой давно остывшего кофе. День не задался с самого утра: ноутбук опять начал хрипеть, как дедовский «Юпитер», соседка сверху третий день сверлила потолок, а в голове крутились слова Ольги Петровны:
— Настенька, ну что тебе жалко, пусть у нас тоже будет свой уголок. Это же не чужие люди, это мы — семья!
Вот только слово «семья» в устах свекрови звучало, как «экспроприируем твою жилплощадь».
Анастасия встала, подошла к окну, и, как по заказу, в домофон раздался пронзительный звон.
— Только не она... — прошептала она, но голос в трубке был как ледяной душ:
— Это я, Ольга Петровна. У меня тут чемоданчик, только на пару деньков, дорогая!
Пару деньков. У Ольги Петровны «пару деньков» однажды обернулись четырьмя месяцами, когда у них делали ремонт в ванной. Анастасия тогда впервые узнала, каково это — ходить по дому, словно по минному полю. Свекровь комментировала всё: от количества соли в супе до фасона трусов, случайно замеченного на сушилке.
Анастасия открыла дверь с каменным лицом.
— Проходите. Снимайте обувь. А лучше и тапки свои захватите, а то мои потом надо будет выкидывать.
— Ну вот опять ты в своём репертуаре, — с нажимом проговорила Ольга Петровна, обнимая её как бульдозер. — Сколько лет уже в семье, а всё как чужая. Тёплого слова не услышишь!
— Простите, я не знала, что в этом доме действует платная система гостеприимства. За «тёплое слово» — десять минут вашего молчания.
Свекровь молча стянула пальто и уже привычно повесила его... на ручку двери спальни. Прямо поверх жакета Анастасии.
— Кстати, — Ольга Петровна устроилась на диване, как на троне, — я тут с Иваном говорила. Он сказал, что ты не против, если я останусь на недельку. Пока у Люды стены покрасят.
— Люда — это та ваша троюродная, у которой сын в армии и плешивый кот?
— Не передёргивай. Это та, у которой, между прочим, квартира всего лишь двушка, и ей просто некуда меня деть. А у тебя — три комнаты. Три, Настя. Ты что, сама в них по очереди спишь?
Анастасия выдохнула, как будто сейчас бы отжалась двадцать раз, лишь бы не взорваться.
— Я в этих комнатах отдыхаю от жизни. В одной сплю. Во второй работаю. А в третьей храню терпение. Которое, к слову, скоро кончится.
— Ты бы лучше ребёнка там хранила, — буркнула Ольга Петровна.
— Что?
— Говорю, жаль, что у вас до сих пор детей нет. Квартиры у вас, а счастья — кот наплакал. У Люды вон — трое, и все без всяких наследств.
Вот и началось. Квартиру бабушка завещала Анастасии. Честно. С нотариусом, печатями, справками и слезами на подписи. Когда Анастасия вышла замуж, она уже жила в этой квартире одна. Иван просто переехал к ней, не спросив: «Можно?» — а, как большинство мужчин, с чемоданом и уверенностью, что жена — это бонусный апгрейд, включающий в себя еду, постель и квадратные метры.
А теперь вот и свекровь тут, с чемоданом. Прямо по семейной традиции.
— Ольга Петровна, вы когда говорите «у вас квартиры», вы, случаем, не себя во множественном числе имеете в виду?
— Я говорю — по совести. Мы же одна семья. И эта квартира... Ну ты же понимаешь, как она будет восприниматься, когда у вас с Ванечкой будет общий ребёнок. Всё это — для семьи. Для будущего.
— А если будущего нет? — тихо спросила Анастасия.
— Что ты такое говоришь? — резко подняла голову свекровь. — Ты, случаем, не развод затеяла? Опомнись, девочка. Ты думаешь, Ванечка второй раз на такую, как ты, нарвётся?
— Именно это меня и пугает.
На кухне повисла тишина. Такая густая, что даже холодильник, казалось, решил притихнуть.
— Я всё слышала, как вы с ним обсуждали мою квартиру, — Анастасия смотрела прямо. — «Семейное имущество», да? Только семейка у вас получается избирательная: мама, сын и недвижимость. А жена — как временная субаренда.
Ольга Петровна вскочила, покраснела и встала в позу, будто собиралась петь арию.
— Ах, вот как. Значит, теперь я — нежеланная? А кто тебе бульон носил, когда ты болела? Кто покупал те конфеты, которые ты жрёшь ночами, будто у тебя с сахаром прощальный вечер?
— А кто меня поучал, что я мужа плохо кормлю, трусы не так стираю и в гости не приглашаю ваших родственников с третьего колена?
— Это всё — воспитание! — крикнула свекровь, дрожа. — Женщина должна быть... должна быть...
— На кухне и в молчании? Угу. Всё, что вам в жизни мешает, вы предлагаете либо засунуть подальше, либо забрать себе.
— Ты... ты неблагодарная!
Анастасия подошла вплотную.
— А вы — непрошеная. И у меня ещё осталась бабушкина привычка ставить точку. Сейчас будет первая.
Она открыла дверь.
— Ваш чемодан — туда. А Ивану скажите, что у него две недели, чтобы решить, он со мной или с вами. И если он выберет вас — заберите его с мебелью. Только без табуретки, бабушка на ней сидела.
Ольга Петровна с минуту стояла в проёме. Потом молча взяла сумку, вскинула на плечо и вышла, хлопнув дверью.
Анастасия облокотилась о стену, вытерла лоб и прошептала:
— Один-один. Мама против невестки. Раунд второй будет с Иваном.
Она знала — этот вечер не закончится спокойно. Иван всё ещё был на работе. Но звонок раздастся. И раунд начнётся снова.
Анастасия зажгла в прихожей свет, но не включала люстру — стояла у окна с телефоном в руке, как часовой на посту. На экране — время: 21:47. Снизу глухо хлопнула дверь подъезда.
Через три минуты в замке заскрежетал ключ. Секунда. Две. Скрип. Он пришёл. Иван ввалился с привычным «Привет», будто не ждал, что в доме уже объявлено военное положение.
— А чего тут темно? У нас что, романтический вечер или ты лампочку опять не поменяла? — усмехнулся он, ставя пакет с пивом на тумбу.
— Романтика закончилась вместе с твоей мамой, — тихо ответила Анастасия.
Иван замер.
— Что значит «с мамой»?
— Она ушла. С чемоданом. С вещами. С бульоном и претензиями.
— Ты что, выгнала её?!
— Не совсем. Просто показала, где дверь. С остальным она справилась сама.
Иван снял куртку медленно, будто собирался с мыслями.
— Ты в своём уме, Настя?
— А ты, Ваня?
Она прошла мимо него на кухню. Он пошёл следом. Остановился у стола, посмотрел на тарелку с недоеденным ужином.
— Ты даже мне поесть не оставила?
— Я оставила тебе выбор. Между мной и ней. Ты по-прежнему думаешь, что это игра?
— Подожди, — Иван поднял руки. — Ты хочешь сказать, что я должен выбирать между мамой и женой?
— Да. Именно это. Потому что я устала жить втроём. Хотя у нас тут, напомню, не коммуналка.
— А ты не подумала, что у мамы нет никого кроме меня? Что я её единственный сын?
— А у меня, по-твоему, кто есть? Ты? С твоим молчаливым согласием на всё, что она делает?
— Не начинай. Мама — женщина в возрасте. Ей тяжело.
— А мне? Мне легко, да? Жить в собственной квартире, как на съёмной! Слушать, как она по телефону обсуждает, какую комнату лучше «оставить для Ванечки, когда дети появятся».
Иван сел на табурет. Лицо у него было сдержанным, но скулы ходили, как будто он глотал злость.
— Ну прости, что у нас пока нет детей.
— Это к делу не относится.
— Относится. Ты просто злишься, что мама с тобой не церемонится. А ты — не умеешь отстаивать себя, кроме как с ультиматумами.
— Ультиматум — это когда ты выбираешь между двумя странами. А я — между свободой и сумасшествием.
— Она всего-то попросилась пожить неделю!
— Сколько уже этих «недель» было, Ваня? Я тебе даты могу назвать. Январь — «ремонт у Люды». Март — «бессонница у мамы». Май — «у вас кондиционер, у меня нет».
— Ну что я должен был делать? Выставить мать на улицу?
— Нет. Сказать ей, что в моей квартире — мои правила. Но ты выбрал молчать. Как всегда. Потому что проще не лезть, да?
— Да потому что вы обе — с характером. Как волчицы. Только ты почему-то думаешь, что твой — святее.
— Моя квартира. Мои правила. А её характер — пусть проявляет в своём доме. Которого, к слову, у неё полно.
— Она не хочет одна. Ей страшно.
— А мне страшно — с вами двумя.
Пауза. Долгая, мучительная.
— Ладно, — Иван встал. — Я поеду. Переночую у друга.
— У какого? У того, который после развода спит на надувном матрасе и ест макароны с вареньем?
— Ну ты же не оставляешь мне выбора.
— Я тебе его и не предлагала. Либо ты в этом доме муж, либо посыльный от мамы.
Иван долго смотрел на неё. Потом кивнул, как будто подписывал договор.
— Я подумаю. Но ты себя повела... жестоко. Очень.
— А ты — трусливо. Очень.
Он вышел. Тихо. Без скандала. Только куртка зацепилась за ручку, и дверь глухо хлопнула. В эту ночь Анастасия долго сидела на кухне. Слушала тишину. Такая тишина бывает только после грозы или перед бурей.
Она достала фото бабушки, поставила перед собой.
— Ну что, бабуль. Осталась я одна. Пока. Но, знаешь, вот ты бы тоже не стерпела. Ты бы ещё и дверь прикрутила изнутри. И замок поменяла.
На следующее утро в квартире было светло и тихо. Ни запаха кофе от Ольги Петровны, ни шуршания пакетов, ни "А ты не забыла, что Ванечке нельзя острое?"
Но в полдень раздался звонок в домофон.
— Алло. Это нотариус. Меня просили позвонить по поводу документов на квартиру. Тут интересуется третье лицо, у которого... доверенность.
Анастасия побледнела.
— Что?
— Вам это что-то говорит? Иван Николаевич подал запрос на долевую собственность. Видимо, он считает, что имеет на квартиру право.
Настя села прямо на пол.
— Вот так значит. Война началась по-настоящему.
Звонок в домофон она тогда отключила. Просто нажала «отбой», как будто этим могла стереть само существование происходящего. Но нет. Через три дня ей позвонили снова — уже с другого номера.
— Анастасия Дмитриевна? Это Нотариальная палата. К вам поступил повторный запрос о статусе квартиры, оформленной по наследству от гражданки Власовой Евдокии Григорьевны. Мы обязаны вас уведомить...
— Он что, совсем с ума сошёл? — голос дрожал, а руки уже метались по квартире, будто искали, чем можно было бы швырнуть в стену.
Она знала — это не сам Иван. Это Ольга Петровна. Это её длинные ручки, засученные до локтей, лезущие в чужую жизнь через двери, замки, документы.
Она набрала его. Долго. Он не брал. Потом прислал одно:
Не сейчас. Я занят. Потом объясню.
Объяснить?
На следующий день Анастасия надела свои самые удобные джинсы, чёрную футболку, хвост, без косметики — и поехала. К ним. На Тушинскую. Туда, где пахло старой мебелью, валидолом и «Родиной», которую Ольга Петровна всегда считала единственно верной.
Открыла ей сама свекровь. В халате. В тапках. С лицом мученицы, которая только что слезла с креста.
— А, Настя... Здравствуй. Не ожидала. За Ваней пришла?
— Нет. За правдой.
— Проходи, раз уж пришла.
В квартире было душно. Воняло варёной курицей и чем-то горьким. Анастасия села в кресло, поставив сумку рядом. На столе лежали какие-то бумаги. Она сразу увидела знакомые строки: «свидетельство о праве на наследство...»
— Значит, вы решили, что у меня можно и квартиру отжать? — спокойно, но твёрдо сказала Анастасия.
Ольга Петровна села напротив. Улыбнулась. Сухо, криво.
— Да никто у тебя ничего не отжимает. Просто Иван хочет оформить всё честно. Он ведь в браке с тобой, а значит, имеет право на часть имущества. Это закон.
— Закон? — Настя усмехнулась. — А как насчёт совести? Или у нас теперь всё по Гражданскому кодексу живём?
— Девочка моя, не заводись. Ты не понимаешь, что жизнь — это не только чувства. Это безопасность. Ивану нужна опора. А вдруг ты его выгонишь? Вот тогда бы он остался без крыши над головой!
— Я его и так выгнала. Только вот не за крышу. А за вас. И ваши липкие лапки.
— Что ты себе позволяешь?! — голос Ольги Петровны сорвался. — Я, между прочим, ему мать!
— Именно. Мать. А не хозяйка. Не судья. И не завхоз моей квартиры.
В комнату вошёл Иван. Вид у него был уставший, небритый. Сел, не глядя на Настю.
— Ты же хотела поговорить. Говори.
— Ты подал документы на раздел имущества?
— Я... Мы просто консультировались. Мама сказала, что так будет правильно.
— Понятно.
Она встала. Медленно. Руки в боки.
— Значит так, Ваня. Слушай внимательно. Бабушка эту квартиру оставила мне. Не нам. Не тебе. Не твоей мамочке. Мне. Потому что я с ней сидела, когда она не вставала. Я кормила её с ложки. Я ей волосы расчёсывала. А ты? Ты где был?
— Да ты сама сказала, что тебе не нужна помощь.
— Потому что гордая. Потому что надеялась, что муж — не мебель. Что скажет: «Настя, давай я помогу». А ты? Ты даже цветы не принёс, когда её не стало. Зато теперь — пожалуйста, долевая собственность. Сюрприз, да?
— Настя... Я просто... Я не думал, что ты так отреагируешь...
— А как мне реагировать? Когда ты подло, за спиной, с мамочкой в обнимку, решаешь, как разделить то, что тебе не принадлежит?
— Это закон! — вдруг взорвалась Ольга Петровна. — По закону он имеет право!
Анастасия подошла к ней вплотную. Глаза в глаза. Мягко, тихо, но с такой сталью в голосе, что даже обои вздрогнули.
— По закону — да. Но знаешь, есть ещё такое слово — подлость. Оно не в Уголовном, оно в душе.
Иван встал.
— Я хотел поговорить с тобой. Всё объяснить. Без истерик.
— А я не истерю. Я прощаюсь.
— Что?
— Я подаю на развод. И знаешь, что самое прекрасное? Квартира у меня по завещанию. До брака. Ни одна доля тебе не светит. Ни тебе, ни твоей маме, ни её брату, которого она, кстати, приглашала на новоселье.
— Ты подслушивала?!
— Нет. Я просто нашла билет в её сумке. Он был на 15-е. На «вечер семейной победы».
Иван сел обратно. Он был растерян. Убит. Смятён.
— Я не хотел, чтобы всё вот так...
— А я не хотела жить под одной крышей с человеком, у которого нет ни чести, ни хребта.
Она взяла сумку.
— Знаешь, я думала, может, мы ещё... может, как-то... Но нет. Всё. Теперь ты свободен. Свободен для неё. Пусть теперь мамочка готовит тебе бульон. А я себе куплю новую кастрюлю. И туда ни один ваш волос не попадёт.
— Настя... — прошептал он.
— Поздно, Ваня.
Она ушла. На улице было шумно. Весенний дождь забарабанил по козырьку.
Анастасия шла, не оборачиваясь.
Прошла полквартала, остановилась. Достала телефон. Открыла сообщения. Удалила всё от Ивана. Всё — подчистую.
И только потом впервые за долгое время — улыбнулась. Чуть. Но уверенно.
Она знала: теперь в её квартире точно никто не будет обсуждать, «какой цвет лучше для стен в детской для внуков».
Конец