Под вечер, когда в Крутобережье расплывается тусклый янтарь заката и от сырого луга поднимается запах молодой мелиссы, почтовая тропинка, ведущая к реке Тугляй, кажется пуще прежнего длинной; особенно — если плестись по ней с продранным мешком писем да ещё подхрамывать от ветхих валенок, как это делал старожил Игнат Еремеич Бревнов. Смотрел он через подмерзающее стекло очков на шаткие дощечки моста и думал, что все сообщения мира стоят не дороже одного тёплого огонька в избёнке, а огонька за холмами, похоже, не предвидится: солярка в котельной на исходе, генератор и тот к утру кашляет, словно старый пёс.
С другой стороны Тугляя, почти у воды, притулился дом — старый рыбачий сарай, переделанный четверть века назад под библиотеку. Доски почернели, но на подоконнике внутри неизменно стояла стеклянная банка, наполненная крупной горбушкой соли. Зачем? О том знали немногие. Считалось: если вечером влить в банку пригревший за день дождевой воды, к утру соль утянет лишнюю влагу, а туман над рекой осядет тише, и рыбаки поймут, к какому перекату ставить невода. Может, чушь, а может, тихое колдовство. Однако старухи, зачитавшие до дыр Тургенева и Ершова, верили: пока в библиотеке держат солёный подоконник— посёлок отстоится от непогоды.
Но в начале декабря районное начальство прислало бумагу: «Здание ветхое, фонд перевести в клуб, помещение — признать непригодным». То есть снести. Солёный подоконник должен уйти вместе со стенами.
Письмо с печатью лежало как раз в дырявом мешке Игната Еремеича. Бумага пахла прелой канцелярией и чем-то ещё — будто сладковатой ртутью. Читая на ходу чиновничьи строки, почтальон не заметил, как поскользнулся на корке ночного льда, и конверты высыпались в снег. Подбирая их, он тихо выругался: без тепла всё крошится, даже упрямые слова.
Утром, когда школьная колотушка позвала ребят на урок труда, к библиотеке уже шагали трое: учительница биологии Надежда Савельевна, плотник-самоучка Тимоха Вязов и библиотекарша Тоня Дорошина. Тоня, хрупкая, как горная шиповник, держала в руках ушат: решила выгнать из углов декабрьскую сырость горячей щёлочью. Тимоха нёс короб с рубанком и молотком; Надежда — стопку тетрадей для проекта «Живая география». Все трое остановились, глядя на почерневший фасад.
— Гнать нас захотели, — первой нарушила тишину Тоня. — Ишь… а куда книги денутся? В клубе сахара пахнет, мыши сгрызут.
— А мы ветхость новую сделаем, — Тимоха подкинул рубанок на ладони. — Доска доску держит, пока вера держится. Переберём брусья, подоткнём свайку, елки-палки.
— Генератор же, — скептически заметила Надежда. — Ночью сел. Без света и шкафы не скроишь.
В этот момент к порогу как вихрь примчался пятиклассник Артём Глушков, прозванный друзьями «Аккумулятором»: за любые два урока он успевал перепаять радиоприёмник и написать заметку в сельскую газету. Артём держал в руках банку с рассолом:
— Тётя Тоня! Смотрите: соль за ночь выпила всю воду, осталась густая каша. Дед сказал: «Соль сыта — к морозу». Значит, светлое утречко выдастся, солнце дёрнет лопасти «ветряка». Генератор мы не запустим, зато можно собрать панельки от теплиц — я бы спаял инвертор, хватит на лампу и токарь Тимохе!
Слова мальчишки, будто горсть горячего зерна, осыпались в промёрзшие ладони взрослых. Решили: спасать нужно не только книги, но и сам дом.
Дальнейшие дни тянулись щепками дыма. Тимоха распахнул пол и, ругаясь ласково, менял сгнившие лаги на сухие осиновые жерди. Старик-электрик Ларион-Далматинец вынес из сарая ведро медных катушек: когда-то хотел наладить звонницу для колокольского праздника. Артём со своим приятелем Витькой втащили на чердак рой солнечных батарей: стёкла пыльные, но целые. Плотник спозаранку рубил в пролеске тонкие берёзки, на крутонахах тянул их к околице. Надежда Савельевна записывала в тетрадь, сколько досок заменили, сколько килограммов краски одолжили из школьного склада — для отчёта, как-никак.
В середине недели приехал чиновник из райцентра, мёрзлый, как прошлогодний ледник. Он посмотрел на строительные козлы, на развешанные панели, на замазанные паклей щели и изрёк:
— Самодеятельность. Приедет комиссия — закроют.
Тимоха, сняв перчатку, провёл пальцем по шероховатому брусу и спокойно спросил:
— Скажите, начальник, если у вас дверь клинит, вы всю избу рушите или струганый тёс подставите?
Чиновник, дёрнув воротник, ушёл, ничего не ответив.
На двенадцатый день работы полы скрипели свежо, стены пропахли руном хвои, а панельки, подмигивая с крыши, собрали достаточно тока, чтобы зажечь три светильника и обогреватель на тёплом полу. Оставалась сущая мелочь — вернуть душе дома голос. Это означало: найти мастерскую сиреневую краску и снова вывесть белой ниткой на дверях слова «Библиотека имени тихого тепла».
Артём бегал взад-вперёд с паяльником, подключал аккумуляторы от списанных бесперебойников. Ближе к полуночи, когда за рекой поднялся первый заставший полноценно мороз, лампы вспыхнули густым жёлтым светом. Внутри стало как в сказке — полки сияли новыми обоями, пахло мелиссовым воском (Тоня натирала полиролью столы) и лёгкой гарью от старого чайника.
И всё же чего-то не хватало. Библиотекарша поднялась на стремянку и, словно по сигналу сердца, поставила банку с солью на отремонтированный подоконник. Соль шевельнула крупинками, словно писала первое письмо весне.
Той же ночью ветер, бродивший над замёрзшей Тугляйью, поднялся, тронул лопасти маленького «ветряка». Встал тихий гул, тонкий, как жужжанье сверхдалёкого трансформатора. И в эту самую минуту прорезался автобусный гудок: курьерский УАЗ из райцентра, объехав по ледяному насту болотистый просёлок, показался в темноте. В кузове — два мешка писем, коробка левомицетина, рулон бугорчатой бумаги и… ящик абрикосовых косточек для школьного проекта сада.
Утром Игнат Еремеич вытащил свежую почту, заглянул внутрь обновлённого дома: лампы горят, тепло льётся, книги стоят по росту, и на подоконнике баночка бликует — словно маленькое солнце в стеклянной клетке. Почтальон, смахнув, будто соринку, слезу, тихонько щёлкнул языком: «Теперь письма домой не замерзнут».
Днём переулок к библиотеке заполнился людьми. Старушки несли по три-четыре книги снежного цвета — читать в длинные послеполуденные сумерки. Ребята раскладывали на столах абрикосовые косточки — ровно, двумя руками, соблюдая инструкцию биолога. Тоня Дорошина записывала читателей, а Тимоха, опершись плечом в косяк, слушал, как под досками пола стучит новый домовой — звук капризный, но тёплый: будто медленно переворачивают страницы огромного, нигде не изданного романа о людях, умеющих чинить время между обычными делами.
А когда наступил «вечер подсолнухового месяца» — так в тех краях называли ночь после первого июльского грозового дождя — луна высветила оконное стекло, и соли в банке показалось мало: она вытянула из влажного воздуха каплю росы. На рассвете, блестя золотой коркой, соль заснула опять. До следующего письма дождя.
Вот так в Ломоватке-Прудной теперь проверяют погоду: если на солёном подоконнике в библиотеке появляются прозрачные слёзы — значит, скоро туманы уснут, рыба пойдёт к перекатам, а люди — к книгам. И пока эта баночка стоит, никто не сомневается: даже если глина схватит дороги, молоко скиснет от жары, а генератор закапризничает — в доме с солёным подоконником хватит тепла, чтобы удержать любую непогоду подальше от человеческого сердца.