Выпуск #51/Часть 1: «Умереть перед рассветом» — Криминальный нуар в стиле Джеймса Хэдли Чейза - читать бесплатно онлайн

«Умереть перед рассветом» — Криминальный нуар в стиле Джеймса Хэдли Чейза

Погрузитесь в атмосферу настоящего американского криминального нуара 50-х годов с аудиокнигой «Умереть перед рассветом» . Этот захватывающий триллер, написанный в духе Джеймса Хэдли Чейза, перенесёт вас в мрачные переулки Лос-Анджелеса, где в тени неоновых огней вершится правосудие... и предательство. Частный детектив Вик Рено — циник, одиночка и знаток опасностей — получает простое на первый взгляд дело. Но за невинным поручением скрывается паутина интриг, обмана и жестоких преступлений.

____________

аудиокнига, нуар, криминальный детектив, Джеймс Хэдли Чейз, частный детектив, остросюжетная аудиокнига, аудиокниги на ночь, криминальный нуар, триллер, детектив 50-х, Лос-Анджелес, вик рено, гангстеры, шантаж, аудиокнига нуар, аудиокнига в стиле чейза, роковая женщина, преступление, американский нуар, жесткий детектив, классический детектив

____________

Эпизод №1

Я сидел в своём офисе на втором этаже старого здания на Бродвее, где штукатурка отваливалась быстрее, чем уходили клиенты. За окном был Лос-Анджелес — 1957-й, июль, жара и смог в обнимку, как старая супружеская пара, которая друг друга давно ненавидит, но всё ещё держится вместе. В углу бурлил вентилятор, но толку от него было не больше, чем от новогоднего обещания завязать с выпивкой. Я глядел в окно и пытался убедить себя, что не стоит пить до полудня. Получалось плохо.

На столе — пепельница, полная окурков, недопитая бутылка виски и счёт от электрокомпании, который смотрел на меня с укором. Я размышлял, как объяснить арендодателю, что в этом месяце клиенты исчезли, как добродетель в квартале красных фонарей. Мой день катился под откос, когда дверь открылась.

Она вошла, как заходит ночь в пустую комнату — плавно, бесшумно, не оставляя шанса. Её звали Лорин Мэйсон. Я узнал это позже. А в тот момент я заметил только красные губы, чёрную вуаль и походку, за которую мужчины отдают свои принципы, а иногда и жизни.

— Вы — Вик Рено? — спросила она. Голос — как виски из стеклянного графина: гладкий, тёмный, с лёгкой ноткой дыма.

— Зависит от того, кто спрашивает, — буркнул я и кивнул на стул. — Присаживайтесь. И закройте дверь — жара вытягивает даже запах денег.

Она села. Вуаль дрожала на ветру от вентилятора. Пальцы у неё были длинные, ухоженные, с кольцом на безымянном — тонкая змейка с изумрудом. Всё в ней кричало о деньгах. Или о том, как хорошо она умеет делать вид, что деньги есть.

— Я пришла по делу, мистер Рено, — сказала она, открывая клатч. Изнутри появился белый конверт. — Пятьсот долларов. Аванс. Я хочу, чтобы вы нашли моего брата.

Я взял конверт, прикинул на вес. Настоящие. Бумага пахла сигаретами и духами. Запах жасмина — слишком утончённый для этого города, где даже церковные свечи пахнут табаком.

— Продолжайте, — сказал я, убирая деньги в ящик стола. — Кто он и почему исчез?

— Его зовут Бобби Мэйсон. Он музыкант. Пианист. Играл в клубе на Саут-Стрит… в «Blue Fire».

Я приподнял бровь. «Blue Fire» — это больше чем просто ночной клуб. Это место, где джаз идёт рука об руку с кокаином, а официанты больше стреляют, чем разносят напитки. Владельцем там был Карлос Монро — человек, у которого совесть умерла ещё до того, как он научился завязывать шнурки.

— И что случилось с вашим братом? — спросил я. — Перестал играть и начал умирать?

Она прикусила губу. Не ради эффекта — от страха.

— Он исчез неделю назад. Просто пропал. Телефон молчит. Друзья не знают, где он. Полиция говорит — взрослый человек, имеет право делать, что хочет. Но я… я чувствую, что с ним что-то случилось.

Я налил себе виски. Полдень, в конце концов, уже почти наступил.

— С чего вы решили, что он не просто сбежал? — спросил я.

— Потому что он звонил мне накануне. Был напуган. Говорил, что ввязался в плохое дело, что его могут убить. Я пыталась узнать больше — он бросил трубку.

Она достала из сумочки фотографию. Бобби Мэйсон. Молодой парень с прической в стиле джаза и глазами, которые видели больше, чем стоило. Я взял фото, сунул в карман.

— У вас есть враги, мисс Мэйсон?

— Только один. Правда.

Я хмыкнул. Фраза достойна афиши.

— Хорошо, — сказал я, допивая виски. — Я поищу вашего брата. Но предупреждаю сразу — я не волшебник. Если он закопан где-то в пустыне, я могу только найти лопату.

— Найдите его, — прошептала она. — Просто найдите.

Она поднялась. Оставила запах духов и предчувствие беды.

Я вышел за ней на лестничную площадку, посмотрел, как она садится в чёрный «Кадиллак» и уезжает. Кто-то держал ей дверь — мужчина в светлом костюме и шляпе. Шофёр? Возможно. А может — тень из прошлого.

Я вернулся в кабинет, закрыл дверь, достал револьвер из ящика, проверил патроны. Пятьсот долларов — это серьёзный стимул. Но не причина умереть. Хотя… иногда граница между ними тоньше, чем бумага, на которой печатают эти самые доллары.

Лос-Анджелес за окном начинал плавиться в полуденном солнце. Машины сигналили. Где-то внизу свистел газетчик. В этом городе всё имеет цену. Даже пропавший брат.

Я взял плащ, шляпу и фото Бобби.

Время начинать игру.

Эпизод №2

Имя её брата было Бобби Мэйсон. И с первых же минут, как я взялся за это дело, оно стало звучать в моей голове чаще, чем звук льда в стакане. Мэйсон, Бобби Мэйсон. Мелкий джазовый пианист с руками, созданными, чтобы играть по клавишам, и мозгом, не созданным для больших игр. Он работал в клубе «Blue Fire» — месте, где музыка часто перебивается криками, а каждый аккорд может стать последним.

Я стоял у окна и курил, разглядывая улицу, где Лорин недавно скрылась в чёрном «Кадиллаке». Дым резал глаза, но я не отводил взгляда. Этот город учит — не доверяй лицам, доверяй жестам. А жесты Лорин говорили: она напугана до дрожи в голосе, но всё равно что-то недоговаривает.

Я сел за стол, достал из ящика записную книжку. Пару звонков, пара слов — и имя Бобби начало всплывать из тумана, как труп из воды. Он действительно играл в «Blue Fire». Несколько месяцев назад. Потом, говорят, стал нервным, дерганым. Один бармен уверял, что видел, как Бобби разговаривал с кем-то в тёмном углу, за столиком у стены — тем самым, где обычно сидят те, у кого на кармане больше, чем совести.

Я снова взглянул на фотографию. Парень выглядел так, будто мог сыграть тебе похоронный марш и при этом успевал флиртовать с официанткой. Но в его взгляде было что-то такое, что я видел раньше — тревога, граничащая с отчаянием. Люди с такими глазами или спасают мир, или заканчивают в канаве.

Вечером я пошёл в «Blue Fire». Место было всё тем же — неон на входе, низкий потолок, дым сигарет, смешанный с ароматом дешёвых духов и дорогой лжи. Джазовый квартет издавал звуки, которые можно было бы назвать музыкой, если закрыть глаза и заткнуть уши. Бармен полировал стойку, как будто пытался стереть с неё следы пули.

Я подошёл ближе. Он был лыс, как правда, и пах лавандовым одеколоном.

— Виски, без льда, — бросил я. — И немного информации. Бобби Мэйсон. Играл здесь.

Он налил мне виски и поставил стакан на стойку.

— Много людей тут играют, — пробормотал он. — Некоторые потом исчезают. Куда — меня не касается.

— А если касается меня? — Я посмотрел на него прямо. — Он говорил с кем-то. Кому-то что-то знал. Может, кому-то угрожал?

Бармен усмехнулся — уголками губ, без участия глаз.

— Он ввязался не в ту игру. И не с теми игроками. А в этом клубе, если ты хочешь остаться живым — лучше вообще не играть.

Он снова потёр стойку, как будто уже вытирал кровь. Я оставил купюру, не для него — для молчания. Затем обернулся. Публика была разная — гангстеры, певички, мужчины в дорогих костюмах и женщины, которые стоили дороже. На балконе мелькнула знакомая фигура — Карлос Монро. Хозяин заведения, властелин теней, акула в смокинге.

Он сидел в кресле, окружённый парой парней, которые выглядели так, будто спят с револьверами. Наши взгляды пересеклись. Он улыбнулся — медленно, как человек, который уже знает твой финал, но не торопится рассказать. Я развернулся и ушёл. За мной уже начали следить — это чувствуется затылком, как капля пота под воротником.

На улице Лос-Анджелес по-прежнему кипел: машины, сирены, люди, которые либо бежали от чего-то, либо шли убивать время — а иногда и друг друга. Я пересёк улицу, свернул в переулок и прислонился к стене, чтобы переварить услышанное. Карлос знает. Бармен сказал больше, чем хотел. И теперь я в этой игре.

Вечером, под скрип старого вентилятора, я записал в блокнот: «Бобби ввязался в грязное дело. Карлос — центр паутины. Лорин знает больше, чем говорит. Возможно, шантаж. Возможно, наркотики. Возможно, всё сразу.»

Потом я налил себе ещё виски и сел у окна. Город медленно погружался в ночь. Свет фонарей играл на асфальте, как отблеск лезвия. Где-то рядом кто-то смеялся, но в этом смехе не было радости. В Лос-Анджелесе никто не смеётся от счастья — только от усталости или боли.

А я смотрел в темноту и знал — запах беды уже в воздухе. Он пахнет духами жасмина. И старыми банкнотами в белом конверте.

Эпизод №3

Клуб «Blue Fire» начинал оживать ближе к полуночи. Днём он был просто зданием с облупленной штукатуркой и неоном, дрожащим даже при выключенном свете. Ночью же — превращался в капкан. Музыка душила тишину басами, а люди — свои остатки совести стаканами виски. Я знал: если где и начинать, то здесь. Потому что этот клуб не просто место, где играют джаз. Это нарыв. И в нём что-то начинало гнить.

Я шёл мимо вышибалы, показал сигарету, как будто это пропуск. Он не спросил, кто я и зачем. В этом городе таких вопросов не задают. Просто запоминают лица, чтобы потом указать на них в полицейском протоколе — или в списке на устранение.

Внутри было темно и густо от дыма. Сцена освещалась синим и красным светом, будто полицейская сирена. На ней корчился саксофонист, выдувая ноты, похожие на крики. Под сценой — столики с мужчинами в костюмах, которые стоили больше, чем мой офис и прошлогодняя жизнь. Женщины — как в рекламе: накладные ресницы, фальшивая искренность, улыбки, за которые обычно платят отдельно.

Я подошёл к бару. Бармен был новый — или делал вид. Я заказал виски, сел в тень и стал ждать. Через пятнадцать минут он появился.

Карлос Монро.

Он вошёл, как бог входит в храм, уверенный в своей власти. Высокий, с мускулистыми плечами, в белом костюме и с сигарой в углу рта. Он знал, что на него смотрят. И любил это. У него была походка кобры — плавная, неспешная, с обещанием смерти. За ним шли двое — молчаливые, в чёрных рубашках. Один держал руку в кармане, другой смотрел по сторонам. Пальцы у обоих были длинные, словно созданные нажимать на курки.

Карлос сел за свой столик на балконе — там, где он мог видеть всех, а его почти никто. Его взгляд пересекся с моим. Он приподнял бровь. Узнал.

Через пару минут ко мне подошёл официант. Он протянул записку.

«Вик Рено. 00:15. Кабинет на втором. — К.М.»

Я улыбнулся. Он хотел поиграть. Ну что ж.

Когда часы показали 00:14, я поднялся по лестнице. Пол был выстлан ковром, который заглушал шаги, но не тревогу. Перед дверью стоял громила. Я показал записку. Он кивнул, открыл дверь. Я вошёл.

Кабинет был просторным. У стены — бар, напротив — огромный кожаный диван. На стенах картины, где женщины глядели с такой тоской, словно знали, что висели в логове дьявола.

Карлос сидел в кресле, нога на ногу. Он улыбался. Как акула. Улыбка была доброй, но глаза — мёртвыми.

— Мистер Рено, — сказал он, вытягивая имя, как струну. — Частный сыщик, верно? Чем обязан вашему визиту в мой… скромный дом?

Я сел напротив. Спина касалась кожаной обивки, рука — револьвера в кобуре под плащом.

— Бобби Мэйсон, — ответил я. — Играл здесь. Потом исчез.

Карлос закатил глаза.

— Опять это? Сколько можно? Парень играл, потом перестал. Ушёл. Кто-то сказал — уехал в Сан-Франциско, кто-то — в Мексику. Мне-то какое дело? Я даю сцену, а не подписываю контракты на кровь.

Я не ответил. Ждал.

Он вздохнул. Взял сигару, поджёг.

— Знаете, что мне не нравится в вас, частниках? — продолжил он. — У вас слишком много вопросов. А в моём бизнесе это плохая привычка. Вредная. Как туберкулёз.

Я наклонился вперёд.

— Мне платят не за молчание. А вы слишком много говорите, как для человека, которому всё равно.

Он усмехнулся.

— Может быть. А может, я просто не люблю, когда люди копают под меня. Особенно если они уже стоят у края ямы.

Он встал, подошёл к бару, налил себе коньяк.

— Вы зря тратите время, Рено. Этот Мэйсон — никто. Паршивый музыкант с большими амбициями и маленькими мозгами. И если он исчез — значит, сам выбрал свой путь. Тут таких много. Одни тонут в бутылке, другие — в реке.

Он повернулся ко мне. Лицо — каменное. Только голос дрожал от еле сдерживаемой угрозы.

— Прекратите поиски. Иначе вы исчезнете вместе с ним.

Я поднялся.

— Угроза?

— Совет.

Я вышел, не оборачиваясь.

Внизу музыка сменилась — кто-то начал играть блюз. Стон трубы отзывался во мне, как эхо из подземелья. Я дошёл до выхода. Оглянулся. Один из телохранителей Карлоса что-то прошептал второму. Тот кивнул и пошёл следом.

Я вышел на улицу. За спиной — неон «Blue Fire», горящий, как адская печь. Передо мной — ночь. Холодная, густая, как дёготь. Где-то в ней исчез Бобби Мэйсон. А теперь — туда же собирались отправить и меня.

Карлос Монро солгал. Он знал, где Бобби. И знал — я близко.

А это значит, что я на правильном пути. Только этот путь, похоже, ведёт прямиком в ад.

Эпизод №4

Когда дверь за мной захлопнулась, я не пошёл прямо к выходу. В таких местах выход не всегда означает спасение. Я знал, что за мной теперь следят — возможно, с момента, как только я открыл дверь своего офиса утром. Карлос не тот, кто забывает лица. Особенно лица тех, кто интересуется тем, что ему не нравится. Особенно — бесплатно.

Я сделал круг по залу, заказал ещё один виски, на этот раз — просто для вида. Внимание к себе в этом клубе было похоже на объятия удава — мягкие, плотные, смертельные. Двое в углу у сцены мельком глянули на меня и тут же отвернулись. У них на плечах были шрамы от оружейных ремней, на запястьях — следы часов, которые снимают только перед дракой или пыткой. Один из них поправил рукав, и я заметил татуировку — змея, сворачивающаяся в спираль. Плохой знак. Очень плохой.

Я подошёл к стойке. Бармен — тот же, что днём. Терпеливо вытирал мокрые следы от стаканов, будто ему платили за каждую стерую каплю.

— Ты говорил, что Бобби ввязался не в ту игру, — напомнил я, опираясь на стойку.

Он не посмотрел на меня. Смотрел в бок, на сцену, где женщина в белом платье пела голосом, который звучал как алкоголь, выпитый в одиночестве.

— А ты ещё здесь, — пробормотал он. — Значит, не слишком умен. Или слишком упрям.

— Я не умный. Просто терпеливый.

Он наконец повернулся, глядя в упор.

— Бобби что-то знал. Или думал, что знает. Тут за меньшее умирали. Он шептался с кем-то, что-то записывал, потом приходил — как будто видел черта за барной стойкой. А потом исчез. Всё просто.

— Не так просто, если мне за это платят, — сказал я.

Он вытер ладонь полотенцем, наклонился вперёд.

— Если я тебе скажу больше, я умру раньше, чем успею допить смену. Но одну вещь ты должен знать.

Он опустил голос до шёпота:

— Бобби пытался шантажировать кого-то. Кого — я не знаю. Может, Карлоса. Может, кого-то повыше. И если ты суёшь нос туда же — будь готов потерять лицо. В буквальном смысле.

Он выпрямился, снова взялся за полотенце.

— Теперь уходи, пока тебя не унесли. Молча.

Я оставил банкноту, развернулся и пошёл к выходу.

На тротуаре было влажно. Асфальт блестел, как будто кто-то недавно вылил на него ведро крови и попытался вытереть. Неоновый свет дрожал на стекле припаркованных машин. Я двинулся в сторону своей.

За спиной щёлкнула зажигалка.

Я не обернулся сразу — сделал ещё два шага, как бы не заметив. Потом резко повернулся.

Никого.

Переулок был пуст. Только дым от сигареты в воздухе. Кто-то стоял здесь. Кто-то наблюдал. Или ждал.

Я вернулся к машине, сел за руль и завёл двигатель. Радио зашипело блюзом. Протянул руку, выключил. В голове крутились фразы бармена: шантаж, страх, исчезновение. Всё это пахло не только бедой. Это пахло смертью.

Я не сразу поехал домой. Сделал крюк, проверяя, не следят ли за мной. Несколько машин держались слишком ровно, одна — слишком близко. На третьем повороте свернул в глухую аллею и заглушил двигатель. Через минуту мимо проехал «Плимут» — тот самый, что ехал за мной с клуба. Я дождался, пока его фонари исчезнут в ночи, потом развернулся и выехал через противоположный выезд.

Добравшись до офиса, я поднялся по лестнице. Дверь… была приоткрыта.

Это был сигнал.

Тревожный, чёткий, как раскат грома над пустыней.

Я медленно достал револьвер и вошёл внутрь.

Всё вверх дном.

Мой стол был перевёрнут. Бумаги — раскиданы. Пепельница разбита. Сигары в ящике — исчезли. Кто-то искал что-то. И знал, что именно. На ковре — едва заметные следы грязных подошв. На стене — отпечатки пальцев, как будто кто-то схватился за неё, теряя равновесие.

Я прошёл вглубь, проверил ящик. Револьвер — на месте. Заначка из восьмидесяти баксов — нет. Но не деньги были целью. Их оставили бы. Деньги всегда оставляют, если ищут другое.

На подоконнике — окурок. Кубинский фильтр. Сигарета дороже, чем мой костюм. Кто-то из верхушки. Кто-то, кто не боится быть узнанным.

Я вышел на лестничную площадку. Там было пусто. Только запах табака в воздухе и эхо шагов, исчезающее внизу.

Вернувшись, я закрыл дверь на цепочку, налил себе остатки виски и сел в темноте. За окном город дышал: тревожно, нервно, с перебоями. Словно чувствовал — эта история начинает вонять.

Бобби Мэйсон не просто исчез. Он утащил с собой какую-то тайну. А теперь, похоже, за ней пришли. Или уже нашли. И если я не выясню, что это было — следующий кубинский окурок окажется в моём пепельнице. Последним.

Я допил виски, встал, пошёл в ванную и умывался. Вода была холодной. В ней было больше правды, чем в словах Карлоса. Я взглянул в зеркало.

На меня смотрел человек, которому грозят.

И который не привык отступать.

Эпизод №5

Лос-Анджелес не спал. Он ворочался, как больной, которому забыли дать обезболивающее. Ветер с океана гонял по улицам пустые пачки сигарет и чьи-то сорванные обещания. Ночь пахла бензином, страхом и грозой, хотя на небе не было ни облака.

Я ехал по Уилшир-бульвару, выжимая из своей старой «Форд» всё, на что она была способна. Радио молчало, улицы были пусты, но у меня не покидало ощущение, что за мной кто-то едет. Может, это был паранойя. А может, всё, что творилось вокруг — предупреждение.

Мне нужен был Фрэнки Доусон. Бывший коп, а теперь — стукач на вольных хлебах. Он знал больше, чем говорил. И если кто-то мог пролить свет на то, что задумал Бобби Мэйсон — это был он.

Фрэнки жил на крыше отеля на Восьмой. Не в пентхаусе — в буквальном смысле на крыше. Заброшенный технический этаж, пара старых кресел, армейская койка и ящик, полный пустых бутылок из-под бурбона. Ему не нужно было больше. Фрэнки прятался от прошлого, как боксёр — от последнего удара в бою, который он уже проиграл.

Я поднялся по пожарной лестнице. Металл скрипел под ногами, как предсмертный стон. Ночь была тиха. На крыше горела тусклая лампа, питающаяся от проводов, протянутых через дырку в стене.

Фрэнки сидел в кресле, ноги на табуретке, в руке — бутылка, взгляд — куда-то в пустоту.

— Привет, Фрэнк, — сказал я, выходя из тени. — Надеюсь, ты ещё не совсем мёртв.

Он повернул голову, моргнул. Его лицо напоминало старый чемодан — потрёпанное, пыльное, но ещё держалось на пряжках.

— Рено… — протянул он. — Ты всегда появляешься, как похмелье: неожиданно и с болью.

— А ты всё такой же трепещущий источник информации.

Он хмыкнул, протянул бутылку. Я отказался. Он пожал плечами и сделал глоток.

— Ты пришёл за Бобби, — сказал он, не спрашивая.

— Он пропал. Лорин заплатила мне, чтобы я его нашёл. Карлос Монро знал его, но делает вид, что первый раз слышит имя. А бармен в «Blue Fire» говорит, что Бобби ввязался не в ту игру. Я хочу знать, в какую.

Фрэнки потёр лицо.

— Бобби был глуп. Слишком глуп для такой игры.

— Что он сделал?

Фрэнки замолчал. Глотнул бурбон. Потом ещё.

— Он решил шантажировать кого-то. Точнее — Карлоса. Или, может, не только его. Он записал что-то. Разговор. Или сделку. Не знаю. Он приходил ко мне, спрашивал, как устроены прослушки, как спрятать диктофон. Тогда я не придал значения. Думал — девка, измена, муж с ружьём. Обычная грязь.

— И что было потом?

— Потом он исчез. Сначала я думал — уехал. Но потом ко мне пришли. Пара парней, один с золотым зубом, другой — с акцентом. Спрашивали, говорил ли Бобби со мной. Я соврал. Сказал — не знаю такого. А они просто кивнули… и ушли. Не угрожали. Не били. Это меня и испугало. Когда такие, как они, улыбаются — это хуже, чем когда лупят.

Он замолчал, глядя в пустоту. Луна отражалась в его глазах, полных сожаления и страха.

— Что именно он записал? — спросил я.

Фрэнки пожал плечами.

— Он не говорил. Но сказал, что если с ним что-то случится, плёнка не пропадёт. Он доверил её кому-то. Или где-то спрятал. Он знал, что за ним идут.

— И ты не знаешь, кому он доверил?

— Нет. И знать не хочу. Слишком много крови из-за этой плёнки. Я уже стар, Вик. У меня нет желания умирать за чужие секреты.

— А я?

Он посмотрел на меня.

— У тебя нет выбора. Тебе платят. А мне — нет.

Я встал.

— Спасибо, Фрэнк. Если вспомнишь что-то ещё — позвони. Или напиши на стене кровью. Что будет раньше.

Он не ответил. Просто вернулся к бутылке.

Я спустился, сел в машину, завёл двигатель. В голове звучали слова Фрэнки: «слишком много крови». Значит, Бобби и вправду наткнулся на нечто серьёзное. Плёнка. Запись. Кто-то хотел её. Кто-то был готов за неё убивать.

А Бобби? Он, может, и мёртв уже.

Я не знал. Но знал другое — теперь это дело стало моим. Не потому, что мне заплатили. А потому, что кто-то лазил у меня в офисе. Кто-то шепчет по телефону Лорин. Кто-то следит за каждым моим шагом. И это значит только одно.

Я слишком близко к истине.

А значит — мне осталось либо докопаться до конца, либо лечь лицом вниз в переулке с дыркой в груди.

И честно сказать, я не был уверен, чего именно я жду.

Эпизод №6

Когда я вернулся в офис, часы на стене показывали почти три ночи. Лос-Анджелес за окном дышал реже, чем обычно, будто знал, что впереди что-то грядёт — что-то плохое. Под ногами хрустнул песок, которого днём тут не было, а в воздухе пахло не городом, не пылью, не дождём, а чем-то чужим. Сигара. Кубинская. Те самые, что не купить в ларьке за углом. Те, которые курят только те, у кого в одном кармане лежит пистолет, а в другом — целая полиция.

Дверь не поддавалась с первого толчка. Заела. Или её уже толкали до меня. Я вытащил револьвер, щёлкнул предохранителем. Второй толчок — и я вошёл.

Холодный воздух ударил в лицо. Окно было распахнуто. Ветер терзал жалюзи, заставляя их хлопать, будто кто-то медленно, методично аплодировал.

Офис был не просто обыскан. Он был вывернут наизнанку, словно хирург в спешке искал пулю в теле мертвеца.

Стол перевёрнут, ящики выдернуты и брошены, как покойники в братской могиле. Книги разорваны, бумаги раскиданы по полу. Даже картина на стене — старая фотография с обгоревшими краями, где я ещё был в форме и улыбался — теперь валялась под ногами, стекло треснуло по диагонали. Они не искали деньги. Деньги остались. Даже бутылка виски стояла на месте — недопитая, но не тронутая. Значит, искали что-то конкретное.

Я закрыл дверь, задвинул засов, медленно подошёл к окну и закрыл его. Затем опустился на корточки и начал разбирать завалы.

Сигара всё ещё тлела в пепельнице. Только не моя. Кубинский фильтр, плотно скрученный край. Продукт для избранных. Карлос любил такие. Или те, кто работал на него. Я взял окурок в салфетку, положил в ящик. Может, потом пригодится. Хотя в этом городе доказательства обычно тонут в реке вместе с телами.

Я пошёл в спальню — маленькая комната за перегородкой, где стояла кровать, на которой я спал с револьвером под подушкой чаще, чем с женщиной. Сначала проверил шкаф. Ничего. Потом заглянул под кровать. Там, где я хранил конверт с деньгами, лежала только пустота. Неважно. Деньги можно вернуть. Жизнь — нет.

Я вытащил револьвер из кобуры и сел на край кровати. Усталость навалилась тяжело, как мокрое пальто. Сигареты закончились. Виски тёплый. Покой — недостижим. В голове крутилась одна мысль: они искали что-то. Что-то, что, по их мнению, у меня было. Может быть, то, что знал Бобби. Или — то, что знал Фрэнки. Или — то, чего никто не знал, но все хотели найти.

Я снова встал, вернулся в основную комнату. На полу валялся мой блокнот. Открытый. Последняя запись: «Фрэнки. Бобби. Диктофон». Подчёркнуто дважды. Чёрт. Они могли подумать, что плёнка у меня. Или хотя бы, что я знаю, где она. Это объясняло обыск.

Они не нашли. Но теперь знали, что я слишком близко.

Я подошёл к бару, налил виски, выпил залпом. Ночной город за окном молчал, как будто ждал выстрела. Я закрыл жалюзи, выключил свет и сел в кресло с револьвером в руке.

Чуть позже в телефонной трубке коротко щёлкнуло. Кто-то проверял линию. Я знал этот звук. После того, как тебя слушают, всегда остаётся след. Я снял трубку. Тишина. Потом короткий треск, будто кто-то почесал щетину, и затем — тишина снова.

Я повесил трубку. Всё ясно.

Значит, они не просто следят. Они теперь рядом.

Я лёг, не раздеваясь. Револьвер под подушкой, дверь закрыта, сердце стучит ровно, но в голове шумит. Сон не пришёл. Только воспоминания.

Глаза Бобби на фото. Напуганные, растерянные.

Руки Лорин, сжимавшие клатч, как будто там был не аванс, а ключ от спасения.

Голос Карлоса: «Ты зря тратишь время, Рено».

И шёпот Фрэнки: «Он что-то знал. Шантажировал».

Снаружи прошёл автомобиль. Медленно. Остановился. Потом поехал дальше.

В этом городе никто не ездит просто так в три ночи по улицам, где даже собаки боятся лаять.

Я закрыл глаза и заставил себя дышать ровно.

Теперь всё стало личным.

Они залезли в мой офис, вывернули мою жизнь наизнанку и оставили свой вонючий окурок, как визитку. И если я раньше искал Бобби для Лорин, за деньги — теперь я искал его, потому что они считали, что я уже слишком много знаю.

А я, может быть, ещё и не знал ничего.

Но теперь собирался узнать всё. До последней грёбаной ноты.

Эпизод №7

Утро начиналось с сигаретного дыма, тишины и тяжелых шагов на лестнице. Я сидел у окна, в руках кружка с остывшим кофе, взгляд — сквозь жалюзи, за которыми прятался город. Лос-Анджелес не менялся: тот же смог, тот же шум, те же чужие глаза в чужих лицах. Но в этот раз в этом городе что-то изменилось. Что-то внутри.

Когда раздался стук, я уже знал, кто это. Не потому что предчувствие, а потому что в этой работе быстро учишься различать шаги тех, кто стучит, потому что должен, а не потому что хочет.

— Открыто, — сказал я.

Дверь распахнулась, и в офис вошли двое. Один был высоким, в сером костюме с залоснившимися локтями. Второй — ниже ростом, в плаще, который был чище, чем сам человек. Первый — лейтенант Грэйнер. Второй — его тень, сержант Миллер, который говорил меньше, чем револьвер с заглушителем.

Грэйнер снял шляпу, бросил её на край стола, оглядел помещение, как будто уже видел в нём мертвое тело.

— Ты рано сегодня, Рено, — сказал он. — Обычно в это время ты только просыпаешься и пьёшь с похмелья.

— Времена меняются, — ответил я. — И кофе стал дешевле виски.

Он подошёл ближе, остановился напротив. Миллер остался у двери, не шелохнувшись.

— Мы тут по поводу Бобби Мэйсона, — начал Грэйнер.

— Поздновато спохватились. Парень пропал уже неделю как.

— Пропал — не преступление. Но вот ты — ты подозрительно часто мелькаешь рядом с теми, кто имеет привычку исчезать. Сначала Бобби. Потом визит к Карлосу. Потом ночь, в которой кто-то взломал тебе дверь.

Я ничего не ответил. Грэйнер взял сигарету, закурил, не спрашивая. Дым пополз по комнате, как тень.

— Мы знаем, что ты был в «Blue Fire». Мы знаем, что ты говорил с Доусоном. Мы знаем, что ты ищешь не просто Бобби, а что-то большее. Может, расскажешь?

Я рассмеялся. Коротко. Без радости.

— Если вы так много знаете, лейтенант, зачем пришли?

Он прищурился.

— Потому что ты ходишь по лезвию, Рено. Карлос — не тот, с кем стоит шутить. Он имеет друзей. И связи. И ты слишком близко к нему, чтобы мне было комфортно. Понимаешь?

— А ты за него боишься? — спросил я.

Он резко подошёл ближе, наклонился ко мне.

— Я боюсь, что ты вытащишь на свет то, что должно было остаться в темноте. Я боюсь, что завтра мне придётся собирать твои мозги по обоям. И я не хочу заполнять этот рапорт.

— Благородно с твоей стороны.

Он выпрямился, стряхнул пепел на пол.

— Где он?

— Кто?

— Мэйсон.

— Не знаю.

Он посмотрел мне в глаза. Его взгляд был тяжёлым, как фонарик, которым бьют по почкам.

— Ты играешь с огнём, Рено. А в этом городе, если обожжёшься — никто не подует.

Он развернулся к выходу. Миллер открыл дверь.

Перед тем как уйти, Грэйнер остановился.

— Если найдёшь его — не вздумай геройствовать. Позвони нам. Пока ещё не поздно.

Дверь закрылась. Комната снова наполнилась тишиной. Только дым от сигареты поднимался вверх, словно шептал: «Ты уже выбрал сторону».

Я налил себе виски, наконец-то — не для гостей, не для храбрости, а потому что понял: полиция теперь в игре. И если они в этом замешаны, то мне стоит ещё крепче держать револьвер под рукой.

На столе осталась шляпа. Я подошёл, взял её, перевернул. Внутри — карточка.

Лейтенант Грэйнер. Отдел внутренних расследований.

Я усмехнулся. Внутренние расследования. Значит, они не просто наблюдают. Они боятся. Боятся, что кто-то начнёт говорить. Или уже начал.

И это значит, что дело пахнет не только табаком, кровью и жасмином, но ещё и страхом.

А страх — лучшая улика из всех.

Я бросил карточку в ящик, выпил виски и сел в кресло. За окном начиналось утро. Смог медленно раздвигался, пропуская первые лучи.

День только начинался. А мне уже предлагали молчать.

Но я не из тех, кто умеет.

Эпизод №8

В тот вечер я не курил. Не потому, что не хотел — просто руки дрожали так, что я бы мог поджечь себе лицо. После визита Грэйнера воздух в офисе стал густым, как суп из подозрений. Окна я не открывал. Ночь была влажная, как язык собаки, а в Лос-Анджелесе за окном звенела та тишина, которая случается перед выстрелом.

Она пришла, когда я уже собирался уйти. Тихий стук — неуверенный, как у человека, который не знает, найдёт ли внутри друга или пулю.

Я открыл дверь.

Лорин стояла в проёме. Пальто нараспашку, под ним — платье, которое знало лучшие дни. Лицо заплакано. Макияж — только отголосок. Красные глаза, дрожащие губы. И запах — жасмин. Тот самый, от которого в виски тает лёд, а в голове шумит беда.

— Можно войти? — спросила она.

Я молча отступил, пропуская её. Она прошла в комнату, как человек, который уже однажды уходил и теперь не знает, зачем вернулся.

— Я… — она пыталась начать, но голос предал её. Я налил виски, подал ей стакан. Она выпила залпом, не поморщившись.

— Кто-то звонил, — сказала она наконец. — Сегодня утром. Мужской голос. Хриплый. Он сказал…

Она замолчала, глядя в пол.

— Он сказал, что Бобби мёртв.

Слова повисли в комнате, как верёвка над табуретом.

— Ты веришь ему? — спросил я.

Она покачала головой.

— Я не знаю. Он звучал… как будто наслаждался. Будто хотел, чтобы я услышала это не как предупреждение, а как наказание.

Я сел напротив. Взял сигарету, закурил, дал ей вторую.

— Почему ты пришла ко мне?

— Потому что ты единственный, кто не врёт.

Это была ложь, конечно. Но красивая.

— Я думаю, его нашли. — Голос её стал тише. — Я думаю, они его уже давно нашли. А теперь… теперь они хотят, чтобы я замолчала. Или исчезла. Или оба сразу.

— Ты говоришь о Карлосе?

Она посмотрела на меня. Глаза — как у женщины, которая видела смерть, но ещё не решила, чья она будет.

— Карлос… он не человек. Он зверь. У него есть связи. Деньги. Люди. Он умеет заставить исчезнуть любого — за час, за доллар, за улыбку. Но Бобби… он думал, что сможет его переиграть.

— Из-за записи?

Она кивнула.

— Он записал что-то. Разговор. Сделку. Я не знаю точно. Он говорил, что это всё изменит. Что мы уедем. Что больше не придётся играть по их правилам.

— Где плёнка?

Она посмотрела на меня с ужасом.

— Я не знаю. Я клянусь. Он не сказал. Только намекнул, что спрятал её там, где они никогда не догадаются искать. Я думала, он просто блефует. А теперь…

— А теперь за тобой охотятся.

Она кивнула. Тихо. Почти незаметно.

— Я больше не могу спать. Везде слышу шаги. Тени за окнами. Телефонные звонки с тишиной. Я… я скоро сойду с ума.

Я встал, подошёл к окну, отодвинул жалюзи. На улице — никого. Только фонарь, под которым кто-то недавно стоял. След на асфальте всё ещё тёплый.

— Ты останешься здесь на ночь, — сказал я. — Закроем двери, задвинем шторы. Если кто-то придёт — сначала получит пулю, потом — вопросы.

Она прижалась к моей спине.

— А если мы оба исчезнем?

Я повернулся. Посмотрел в её лицо. В нём было всё — страх, усталость, надежда.

— Тогда хотя бы вместе.

Мы сидели до утра. Пили виски. Молча. Она курила мои сигареты, я слушал шум города. Где-то вдалеке скрипели тормоза. Сирена прорезала тишину, как крик в пустой комнате. Я чувствовал, как её плечо дрожит. Как будто всё внутри неё трещит по швам, и она держится только за счёт того, что рядом кто-то есть.

А я… я смотрел на окно и знал: завтра мы начнём умирать.

Но до рассвета было ещё далеко. И я по-прежнему держал револьвер под рукой. Потому что в этом городе, когда женщина в жасмине плачет у тебя на плече, тебе остаётся только одно — ждать выстрела.

Он всегда приходит. Вовремя.

Эпизод №9

Утро пахло дешёвым кофе, пеплом и жасмином. Лорин ещё спала, свернувшись калачиком на моей кровати — как будто хотела исчезнуть под одеялом, как исчез её брат. Я сидел у окна и курил, глядя, как город просыпается, потягиваясь с похмелья и неохотой. Лос-Анджелес в это время — как старый пёс: вроде и жив, но уже без особого смысла.

Мне нужно было двигаться. Вчерашний страх не рассосался, он просто превратился в зуд под кожей. Лорин боялась — и была права. А я — я всё ближе подходил к самому краю. Осталось только шагнуть.

Я записал Лорин короткую записку: «Будь здесь. Не открывай. Если меня не будет до вечера — выметайся из города». Положил рядом пистолет, ещё один — запасной, который прятал в ящике стола. Женщина в этом городе должна уметь стрелять. Особенно если за ней охотятся.

Дальше был план. Или то, что можно было выдать за план, если сильно прищуриться. Единственная зацепка у меня осталась — старая пассия Бобби. Певичка из захолустного бара на окраине. Я слышал о ней от Фрэнки, мельком, в дыму и недосказанности. Её звали Сэнди Харпер. Пела в баре, где даже крысы уже знали все её песни наизусть. Если Бобби кому-то и мог доверить секрет — это ей.

Я добрался туда к одиннадцати. Бар назывался «Lone Cactus». Название было громче, чем музыка внутри. Место — полумрак, дешёвое пиво, полусонные клиенты и официантки с лицами, на которых давно не появлялась надежда. В углу стояла сцена — старая, с рваным красным занавесом и микрофоном, который держался на стойке только из-за привычки.

Сэнди пела. Голос — хриплый, как песок в виски, глаза — пустые. Она заметила меня, но не выдала ни мускулом. Дотянула до конца куплета, поклонилась — и ушла за занавес. Я подождал пару минут, потом прошёл за ней.

Гримерка была комнатой с одним зеркалом, двумя разбитыми лампами и запахом лака, пота и слёз. Сэнди стояла у стола, закуривая. На ней было чёрное платье, которое когда-то могло быть соблазнительным. Теперь — просто ткань на теле уставшей женщины.

— Ты Рено, — сказала она, не глядя. — Мне уже говорили.

— Кто?

Она затянулась, выдохнула в потолок.

— Люди. Которые задают вопросы. Один даже заплатил. Второй — угрожал. Ты — третий. Какой у тебя стиль?

— Прямой, — сказал я. — Без обещаний.

Она усмехнулась.

— Значит, будем честны. Я любила Бобби. Долго. Потом — меньше. А потом — просто жалела. Он был как ребёнок с гранатой. Хотел справедливости, а получил… ну, сам знаешь.

— Ты знаешь, где он?

Она села на старый табурет.

— Уже нет. Я его не видела больше недели. Последний раз — он пришёл ко мне ночью. В панике. Говорил, что у него есть что-то. Запись. Доказательства. Хотел уехать. Просил денег. Я дала, сколько смогла. Он обнял меня, как будто прощался. И ушёл.

— Он что-нибудь оставил?

Она задумалась. Погладила сигарету пальцем, будто это было что-то живое.

— Оставил. Ключ. Маленький, как от шкафчика в банке. Сказал: если что-то случится — передай его тому, кто придёт первым и будет пахнуть табаком и виски. Кажется, это ты.

Я взял ключ. Маленький, металлический, с номером 17 и логотипом камеры хранения на Брукфилд-стрит.

— Почему ты мне помогаешь?

Она посмотрела на меня.

— Потому что я виновата. Я знала, что он на что-то нарывается. Но не остановила. А ещё — потому что знаю, что если не ты, то никто.

Я кивнул.

— Береги себя.

— Поздно, — сказала она. — Но спасибо.

Я вышел из бара с ключом в кармане и страхом в груди. Что бы Бобби ни оставил — это стоило его жизни. И если я собирался идти за ним по следу — нужно быть готовым к тому, что за углом стоит тот, кто уже прицелился.

Я поехал на Брукфилд-стрит. Отделение хранения было при железнодорожной станции — место, где люди чаще уезжали, чем возвращались. Я показал ключ, расписался в журнале. Служащий выдал мне металлический ящик. Я взял его, прошёл в пустой коридор и открыл.

Внутри — диктофон. Старый, с катушкой и батарейным отсеком. И — пачка плёнок. Четыре штуки. Каждая — с надписью.

«Монро. 17.06.»

«Сенатор Хьюстон. 19.06.»

«Разговор. Сделка. 20.06.»

И — последняя.

«Если я умру».

Я закрыл ящик, спрятал диктофон в портфель и вышел на улицу.

Город будто знал, что я только что взял в руки доказательство смерти. И возможно — ещё не одной. Теперь у меня был повод, цель и, наконец, причина довести это до конца.

Бобби записал правду. А я теперь держал её в руках.

Вопрос был только один: успею ли я рассказать её до того, как кто-то снова выключит свет. Навсегда.

Эпизод №10

В Лос-Анджелесе к середине дня воздух становится вязким, как сироп лжи. Солнце палит сверху, будто кого-то допрос на небесах затянулся. Я ехал медленно, по боковым улицам, стараясь не привлекать внимания. У меня в багажнике был портфель с диктофоном и плёнками — вещами, за которые некоторые были бы готовы убивать, а другие — умереть. Или наоборот.

Я знал, что теперь я на пороге финала. Улики в моих руках. Люди, которых они касаются — слишком влиятельны, чтобы позволить себе потерю лица. И уж точно — свободы. Карлос Монро и сенатор Хьюстон. Один — король улиц, второй — герой газетных разворотов и прямых эфиров. Но оба с руками по локоть в грязи, а Бобби Мэйсон — тот самый идиот, который попытался эту грязь вычерпать чайной ложкой.

Я повернул на Сан-Пауло-драйв, свернул к гостинице, где скрывался. Название у неё было такое же липкое, как и ковры в холле: “La Paloma”. Птица. Только не та, что летит — та, которую давно подстрелили. Ресепшн — пустой, как совесть полицейского с погонами Грэйнера. Поднялся в номер, проверил замок дважды. В комнате — никого. Лорин оставалась у меня, но после вчерашнего я настоял, чтобы она исчезла на время. Я слишком хорошо знал этот город: сначала ты спасаешь даму, потом выкапываешь её тело из канавы.

Я разложил на кровати плёнки, достал диктофон. Старенький, но рабочий. Прокрутил первую — на ней стоял маркировочный код, который оставлял Бобби. Я нажал кнопку, и воздух наполнился голосами.

Первый голос был Карлоса. Узнаваемый — хриплый, уверенный, с легкой насмешкой:

— Деньги завтра. Ты получаешь двадцать. Она — десять. Её имя нигде не должно появиться.

Второй голос был нервный:

— А если она начнёт говорить?

— Тогда она замолчит. Навсегда. У нас для этого есть люди.

Пауза. Потом звук рюмки о стекло.

— Ты ведь не хочешь, чтобы я начал переживать из-за тебя, приятель?

— Нет, Карлос. Конечно, нет.

Плёнка зашипела. Я перемотал. Вторая — сенатор Хьюстон. Голос с округлостями высокомерия:

— В этом отчёте — пятнадцать имён. Все платили. Все молчат. Потому что знают, что их жены не переживут газетных заголовков.

— И если кто-то заговорит?

— Тогда Карлос разберётся. Или полиция. Не забывай — они все зависят от нас.

Я выключил. Сердце стучало, как палец в дверь перед обыском. У меня был удар под дых для всей системы. Вопрос был — кому я его нанесу. И успею ли.

Я решил идти к журналисту. Единственному, кому верил. Его звали Говард Уилкс. Он писал для «Лос-Анджелес Херальд», и ему уже однажды подожгли машину за статью о муниципальных контрактах. Он не испугался. Значит, был либо идиот, либо смелый. А в этом городе — это одно и то же.

Я позвонил. Он ответил сразу.

— Уилкс.

— Это Рено. У меня плёнки. С голосами. Монро, сенатор. Всей этой сволочи. Мне нужен ты. Сегодня.

Пауза.

— Где?

— Мотель «La Paloma». Комната 27. Через час.

Он повесил трубку, не спросив, как я. Это было правильно.

Через сорок минут кто-то постучал. Я не шелохнулся. Потом — повторно. Два коротких, один длинный. Как мы договаривались. Я открыл. Уилкс вошёл быстро. В руках — кожаная сумка. Глаза — живые.

— Покажи.

Я дал ему плёнки. Он включил диктофон, слушал, не перебивая. Потом, не глядя, вытащил блокнот и начал писать. Почерк — острый, как пуля.

— Это выведет их, — сказал он. — Если дашь мне день.

— У тебя есть ночь, — ответил я. — Утро — уже может быть слишком поздно.

Он кивнул. Взял плёнки, положил в сумку.

— Ты не боишься? — спросил я.

Он усмехнулся.

— Боюсь. Но я больше боюсь, что если мы не скажем правду сейчас, то потом уже никто не скажет.

Он ушёл. А я остался.

Остался сидеть в тишине, где даже старые часы тикали громче, чем когда-либо. Остался думать: правильно ли я сделал. Не поздно ли. Не глупо ли.

А потом поехал к Сэнди.

Она не открыла. Дверь была приоткрыта. Внутри — хаос. Разбиты зеркала, сломанный микрофон, пятна на ковре. И пустота. Её не было. Ни тела. Ни следов.

Только тишина. И шепот в голове: «Ты опоздал».

Вечер опускался на город. Медленно. Тяжело.

Я вернулся в номер, сел, налил себе виски.

Мир стал тише. Как перед выстрелом.

И я ждал. Потому что знал — теперь он будет. Потому что теперь они знают, что я всё передал. И следующий ход — за ними. Или за пулей. Или за Богом. Если он здесь ещё бывает.

Эпизод №11

Лос-Анджелес в ту ночь не спал. Он скрежетал по асфальту такси, плевался сигаретными окурками из открытых окон, кричал басами в клубах и выл полицейскими сиренами вдалеке — как будто сам город знал, что завтра всё может измениться.

Я сидел в мотельном кресле, пил тёплый виски и ждал. Уилкс уже ушёл — с диктофоном, плёнками и лицом, в котором поселился холод. Он пообещал, что материал выйдет утром. «Если доживу», — добавил он, не глядя. Я не ответил. Потому что думал то же самое.

Пальцы тянулись к револьверу. Пять патронов. Один — для Карлоса, если он сунется. Один — для сенатора, если подумает, что закон ещё что-то значит. Остальные — на всякий случай. На этот город нельзя положиться. А вот на оружие — вполне.

Часы пробили полночь. За окном мотеля было тихо. Слишком тихо, даже по стандартам района, где с пяти вечера не работают уличные фонари, а полицейские патрули просто не поворачивают.

И тут — тихий стук.

Не в дверь. В окно.

Я замер. Сердце — в горле. Тень за стеклом — высокая, с опущенной головой. Я сжал рукоять пистолета, подошёл на носочках, приподнял угол шторы.

— Открой, Рено, — хриплый голос. — Это я.

Фрэнки Доусон.

Я впустил его, но пистолет из рук не убрал. Он вошёл, закрыл за собой дверь и привалился к стене. Его лицо выглядело так, будто он прошёл сквозь ад. Впрочем, возможно, он и правда оттуда пришёл.

— У тебя был шанс исчезнуть, Фрэнк, — сказал я. — Почему ты здесь?

Он вытер пот со лба рукавом. Руки дрожали.

— Потому что мне всё надоело. Потому что я знаю, кто следующий. И потому что мне больше нечего терять.

Я налил ему виски. Он взял стакан обеими руками, сделал глоток и закашлялся. Как будто каждое глотание — это вопрос, на который он не хочет отвечать.

— Карлос ищет тебя, — сказал он. — Он знает, что плёнки ушли. И он знает, к кому. Но вот что он не знает — это то, что теперь всё пошло не по плану.

Я молчал. Фрэнки сел, вздохнул и опустил голову.

— Сенатор в бешенстве. После той записи, где он говорит о взятках и подставах, он понял — ему конец. Он требует от Карлоса «исправить ситуацию». А Карлос — он нервничает. Очень. Он привык контролировать игру, а теперь игра вышла на улицу. Завтра всё всплывёт в прессе. И тогда пойдут трупы.

— Уже пошли, — напомнил я. — Бобби. Возможно — Сэнди. Может, и ты следующий.

— Возможно, — хрипло сказал он. — Но я не хочу умирать зря. Посмотри.

Он достал из внутреннего кармана помятую фотографию. Я узнал её сразу.

Бобби Мэйсон. Молодой, в белой рубашке, с сигаретой в зубах. Рядом — человек в костюме, высокий, с узнаваемым взглядом. Сенатор Хьюстон. На фоне — задний вход в клуб «Blue Fire». Подпись на обороте: «13 июня. 2:47 ночи».

— Это сделал один из фотографов клуба, — сказал Фрэнки. — Он думал, что это просто обычная ночная хроника. Я заплатил ему, чтобы он отдал мне негатив. Потом его уволили. А неделю спустя — сбила машина.

— Удобно.

— Как всегда.

Я взял фото, разглядел фон. На втором плане, почти в тени — силуэт. Пухлое лицо, шрам на щеке. Кто-то, кого я знал. Или должен был знать. Я прикрыл глаза, пытаясь вспомнить.

— Кто это? — спросил я.

Фрэнки пожал плечами.

— Его зовут Луис Фраме. Он работает на сенатора. Тип из Техаса, приехал сюда, когда Хьюстон начал кампанию. Он занимается… грязными делами. Шантаж, угрозы, устранения. Его никто не фотографирует. Никогда. И вот — он на снимке.

— А ты уверен, что Хьюстон не узнает об этом?

Фрэнки пожал плечами.

— Скоро — узнает. Вопрос в том, что он сделает после.

Я вздохнул, допил виски и сел обратно в кресло. Мозг работал на пределе. Плёнки, фото, убийства, грязь — всё сходилось в одну линию. Но что-то всё ещё не сходилось. Почему Бобби? Почему музыкант стал центром всей этой истории?

— Он знал больше, чем нужно, — сказал Фрэнки, будто читая мои мысли. — Он работал в клубе, сидел у рояля, и слушал. Они думали, что музыка глушит разговоры. Но не поняли — он записывал. Постепенно. По кусочкам. Он собирал мозаику. И, похоже, собрал её до конца.

— А потом решил продать.

— Или обнародовать. Он хотел справедливости, Рено. Думал, что если передаст это кому-то — всё изменится.

Я усмехнулся. Горько.

— Дети верят в справедливость. Мужчины — в револьвер.

Фрэнки встал.

— Мне нужно идти. Завтра ты должен быть готов. Утром выйдет статья. Но если до этого что-то случится — ты должен знать: у тебя теперь есть всё. Плёнки, фото, имена.

— А ты?

Он улыбнулся криво.

— Я сжёг все мосты. Может, это и к лучшему.

Он вышел. А я снова остался.

Один. С доказательствами, запахом сигарет, тишиной и револьвером.

Ночь длилась вечно. А потом — с первыми лучами — раздался звонок.

Я поднял трубку.

Мужской голос, ровный, без эмоций:

— Рено. Открой газету.

Щелчок.

Я выбежал в коридор, спустился вниз. Газетная стойка у входа в мотель.

Первый разворот.

Лос-Анджелес Херальд.

Заголовок:

«СЕНАТОР ХЬЮСТОН ВМЕШАН В КОРРУПЦИОННЫЙ СКАНДАЛ. ВОЗМОЖНЫ СВЯЗИ С ПРЕСТУПНЫМ МИРОМ».

И подзаголовок:

«Утечка аудиозаписей. Свидетельства очевидцев. Расследование продолжается».

Я медленно поднял глаза к солнцу, которое вставало над городом.

Началось.

Теперь они будут охотиться.

Но теперь — уже не только за мной. Теперь — за правдой.

А правда, как пуля, не выбирает. Она просто летит.

Эпизод №12

Когда в городе начинает пахнуть газетной бумагой, значит, кому-то совсем плохо. Или уже поздно. Я стоял у стойки мотеля, сжимая утренний выпуск «Лос-Анджелес Херальд», словно в руках у меня была не газета, а револьвер, заряженный фактами. На первой полосе — заголовок, от которого у любого чиновника сжимается сердце: «СЕНАТОР ХЬЮСТОН ПОД ПОДОЗРЕНИЕМ. СВЯЗИ С ПОДПОЛЬНЫМ БИЗНЕСОМ. ШОКИРУЮЩИЕ ЗАПИСИ».

Я дочитал статью до конца, втянул воздух, как перед первым глотком виски. Уилкс сработал быстро — и сильно. Все основные вырезки: голоса на плёнке, имена, связи, упоминание Карлоса Монро. Ни слова про меня — и это правильно. Потому что теперь я был мишенью.

Я вернулся в номер, закрыл дверь на замок, засунул пистолет за пояс. Нервы были натянуты, как струны контрабаса в «Blue Fire». В голове уже крутился вопрос: где они сейчас? Хьюстон и Карлос. Они не будут ждать. Им нечего больше терять — только свободу. А такие мужчины, как они, сдаются только в морг.

Я решил, что пора перейти к наступлению. У меня ещё оставались некоторые козыри — один из них назывался сенатором. Второй — дверь в его офис. Там должно было быть нечто большее. Что-то, чего не сказал даже Бобби. Я знал: если хочу добраться до конца этой трясины, мне нужно попасть туда.

Я переоделся — тёмный костюм, галстук, портфель. Выглядел как адвокат из средней руки. Документы у меня были — фальшивые, но вполне убедительные. Уилкс когда-то подогнал — на случай, если придётся навещать чиновников без приглашения.

Офис Хьюстона находился в центре, на двенадцатом этаже высотки с зеркальными окнами. Внизу — рецепция, лифты, охрана. Всё как в хорошем казино: приветливые лица, за которыми скрываются люди с оружием и инструкцией на случай ЧП.

Я вошёл спокойно. Подошёл к стойке. Молодая секретарша — накрашенные ресницы, улыбка на автопилоте.

— Добрый день, — сказал я. — У меня назначена встреча с мистером Уотерсом. Он работает в юридическом департаменте сенатора.

Она кивнула, пробежалась по журналу.

— Вы из «Bryce & Colman»?

— Да. Передаю документы лично. Сенатор просил.

Она набрала номер, пробормотала в трубку пару слов. Я стоял спокойно, держал портфель, как будто в нём не револьвер, а контракт на поставку бумаги.

— Мистер Уотерс сейчас подойдёт. Прошу пройти к лифту, двенадцатый этаж, офис 1204.

Я кивнул, прошёл мимо охраны. Лифт отвёз меня вверх в тишине. На стене — зеркало. Я посмотрел на своё отражение и подумал: «Если сдохну — хоть с галстуком».

Дверь открылась. Коридор — пустой. Серый ковёр, серые стены, тишина.

Офис 1204 — дверь из ореха, табличка с именем. Я постучал.

Открыл мужчина лет сорока, с пепельной сединой на висках и взглядом, который изучал быстрее, чем сканер в банке.

— Добрый день, — сказал я. — Я от юридической фирмы. У меня доверенность.

Он кивнул. Провёл внутрь.

Офис — стандартный: стол, пара кресел, сейф в углу. На стене — портрет сенатора. Я бросил взгляд на фотографию. Лицо спокойное, надменное. Глаза, которые привыкли смотреть свысока.

— Присаживайтесь, — сказал Уотерс. — Чем обязан?

Я вытащил фальшивый документ.

— Мы пересматриваем договоры по прошлогоднему финансированию кампании. Здесь — список пожертвований, вызывающих сомнение.

Он взял лист, бегло посмотрел. В этот момент я поднялся и вышел из-за стола.

— Вы что-то забыли?

— Нет, — сказал я. — Я просто знаю, что здесь есть документы, которые не попали в эти списки. И я пришёл не за вопросами, а за ответами.

Он нахмурился, сделал шаг назад. Рука пошла к ящику стола.

— Не стоит, — сказал я, доставая револьвер. — Сядь, адвокат. Сейчас ты скажешь, где Хьюстон. Или я начну стрелять — сначала в документы, потом в тебя.

Он застыл. Понял, что я не блефую.

— Он… он исчез вчера. После звонка. Мы не знаем где он. Никто не знает.

— Вр

Эпизод №13

Дождь начал идти под вечер. Он падал на асфальт, как будто кто-то сверху плакал — поздно, но искренне. Лос-Анджелес в 1957-м не умел быть сентиментальным, но иногда даже он выглядел уставшим. Я стоял у окна Лориновой квартиры, теперь опечатанной. На двери — полоска жёлтой бумаги и три печати: полиция, следственный отдел и, кажется, страх. За стеклом — только отражение: моя фигура в плаще, мокрые волосы, револьвер под мышкой. Я смотрел на самого себя и думал — сколько ещё ждать, прежде чем этот город окончательно проглотит меня?

Лорин исчезла. Соседи говорили — уехала ночью. С двумя мужчинами. Один — в шляпе, другой — с револьвером. Это была её последняя сцена. Без аплодисментов, но с занавесом. Я знал — они её нашли. Или она их. А может, просто решила исчезнуть раньше, чем это сделают за неё.

Я вышел на улицу. Дождь лупил по плечам. Воды было больше, чем виски в моей фляге. Но внутри горело. Бобби мёртв. Сэнди — тоже. Фрэнки сдал меня, а потом получил пулю. Осталась только Лорин. А значит, на карте остался последний козырь. Я не знал, играет ли она на моей стороне — но хотел верить.

Вернувшись в офис, я нашёл всё на месте — в смысле, всё так же перевёрнуто, как и раньше. Разве что теперь в воздухе не пахло угрозой. Пахло усталостью. Я прошёл мимо стола, сел в кресло, положил ноги на подоконник и достал сигарету. Огонёк зажигалки озарил комнату, и я на секунду почувствовал себя снова живым.

В дверь постучали.

Тихо. Дважды.

Я встал, подошёл, приоткрыл. Никого. Только конверт на полу. Белый. Запечатанный. На нём — ни адреса, ни имени. Только отпечаток губной помады.

Я вернулся к столу, вскрыл его. Внутри — клочок бумаги:

Порт. Контейнер №6. Сегодня. Полночь. — Л.

Я перечитал трижды. Почерк — её. Почерк женщины, которая писала письма не для романтики, а для прощания. Ветер стучал в стекло. Я снова взглянул на бумагу. Контейнер №6. Порт. Сегодня.

Что ж. В этом городе хуже всего звучит слово «последний». Последний шанс. Последний день. Последний выстрел.

Я оделся: револьвер — под мышку, второй — в карман. Нож — в ботинок. Куртка потяжелела. На улице дождь стал литься гуще. Я сел в машину и поехал.

Порт Лос-Анджелеса — как желудок города. Он глотал всё: грузы, людей, секреты. Особенно — секреты. На въезде — охрана. Я свернул на черный ход, припарковался между двумя фурами. Дальше — пешком. Я знал: если меня ждут, они не будут терпеливыми. Но я пришёл не умирать. Пока нет.

Контейнер №6 стоял у края пирса. Красный. Обшарпанный. От него пахло солью, ржавчиной и чем-то ещё — тревогой, может быть. Я подошёл ближе. Тишина. Только крики чаек и хлюпанье волн.

— Рено.

Я обернулся.

Она стояла там. В тени прожектора. С волосами, мокрыми от дождя, и глазами, которые больше не прятали страха.

— Ты жив, — сказал я.

— Пока.

Я подошёл ближе. Она держала в руке что-то — то ли фонарь, то ли пистолет.

— Ты одна?

Она кивнула. А потом — нет.

— Они где-то рядом, — сказала. — Я думала, успею раньше. Думала, смогу увести их от тебя. Но они всё знали. С самого начала.

— Карлос?

— И сенатор. Они договорились. Один контролирует улицы, другой — законы. А Бобби… он просто мешал. Он записал их. Хотел сдать. Но не успел.

— И ты знала?

Она опустила голову.

— Сначала — нет. Потом — да. И тогда я поняла, что шанса нет. Только — бежать.

— Почему ты вернулась?

— Потому что ты всё ещё здесь. Потому что ты — не Бобби. Ты дойдёшь до конца. А я… я хочу увидеть, как конец будет выглядеть.

Я услышал щелчок — затвор.

Из-за контейнера вышел Карлос. На нём — светлый костюм. Под ним — мокрая от дождя рубашка. В руке — пистолет с глушителем.

— Ты упрямый, Рено, — сказал он. — Но конец — это конец.

— Это ты о себе?

— Я — о нас.

С другой стороны показался второй. Сенатор. Уже без галстука. Лицо — выцветшее, губы — сжаты. В его глазах не было власти. Только страх.

— Дайте мне диктофон, — сказал он. — И никто не умрёт.

Я рассмеялся. Хрипло. Без веселья.

— Никто? Ты опоздал. Слишком много уже умерло.

Я выхватил пистолет. Первым.

Выстрел.

Карлос рухнул.

Сенатор успел выстрелить — пуля прошла рядом.

Лорин крикнула.

Я развернулся и выстрелил снова.

Сенатор упал, хватаясь за живот.

Тишина.

Лишь дождь — стучал по контейнерам, как барабанная дробь в финале плохой пьесы.

Лорин стояла на месте. Не двигалась.

Я подошёл к ней.

— Всё? — спросила она.

— Почти.

Мы открыли контейнер. Внутри — ящик. Старый, железный. А в нём — диктофон. Настоящий. Рабочий. С плёнкой.

— Он успел спрятать его, — сказала она.

— И теперь — его услышат.

Я взял диктофон, и мы пошли прочь.

За спиной остался порт. Тела. Прошлое.

А впереди — улицы города, которые всё ещё дышали ложью.

Но хотя бы одна правда теперь звучала громче пуль.

Эпизод №14

Смерть бывает разной. Иногда она приходит в виде выстрела, иногда — шепчет по телефону. А иногда — просто сидит напротив тебя в баре, пьёт двойной бурбон и ждет, пока ты сам к ней подойдёшь.

После порта мы с Лорин не говорили. Просто ехали. Машина скрипела, как сломанный метроном, и в ритме её дрожащего мотора я чувствовал, как уходит всё, что было важным. Бобби — мёртв. Карлос — на земле с дыркой в груди. Сенатор — истекает кровью в луже, которую нельзя смыть никакими выборами. Остались только мы и диктофон. И этот город. Город, который смотрит на тебя сверху вниз, даже когда ты целишься в него.

Мы остановились у «Lucky Joe’s» — бара на Третьей улице, который я знал давно. Там пахло пролитым виски и вчерашними слезами. Туда не заходили случайные люди — только те, кто больше не верил в случайность.

Я сел у стойки, Лорин — рядом. Она молчала. В глазах — пустота. Та самая, которая остаётся после правды.

Бармен кивнул мне, налил без вопросов. Он знал: если я здесь, значит, случилось что-то, о чём лучше не спрашивать. Я выпил одним глотком, потом второй. Руки дрожали. От напряжения. От воспоминаний. От того, что всё закончилось — и ничего не началось.

— Что теперь? — спросила Лорин.

Я посмотрел на неё. Тени под глазами, губы чуть потрескались от ветра. Та же женщина, что вошла в мой офис с вуалью на глазах, но теперь — без маски. Без лжи.

— Теперь я найду Уилкса, — сказал я. — Передам плёнку. Остальное — его дело.

Она кивнула.

— А ты?

Я пожал плечами.

— Вернусь в офис. Буду сидеть. Смотреть в окно. Ждать, пока кто-нибудь снова предложит пятьсот долларов за чью-то смерть.

Она опустила глаза. Потом достала из сумки сигареты, закурила. Дым заволок лицо, и я снова увидел в ней ту Лорин, которая пряталась за тенью жасмина.

— Я могла всё изменить, — сказала она. — Могла уехать с Бобби, убедить его сжечь эти записи… Но я думала, что мы сможем всё переиграть. Как в кино.

— Это не кино, — сказал я. — Здесь всё заканчивается пулей. Или статьёй в газете. И редко — счастливым концом.

Я вытащил диктофон из кармана. Положил его на стойку. Бармен вопросительно приподнял бровь, но я не стал ничего объяснять.

— Всё, что нужно, — внутри, — сказал я. — Голоса, сделки, угрозы. Хьюстон, Карлос, вся эта мразь. Если Уилкс это опубликует, город немного посветлеет. На час, может. А может — и навсегда.

— Ты доверяешь ему? — спросила Лорин.

— Никому не доверяю. Но у него есть яйца. А это — уже редкость.

Я встал, сунул диктофон в карман.

— Пошли.

Мы вышли из бара, прошли под неоном, который гудел, как старая пластинка. Ветер был тёплым. Ночь — влажной. Лос-Анджелес не менялся. Он просто ждал следующей жертвы.

По пути к Уилксу мы заметили, что за нами кто-то едет. Чёрный «Паккард», фары выключены, скорость — ровная. Я свернул за угол, сверился с зеркалом. Машина — там же. Я бросил взгляд на Лорин. Она молча сжала пистолет, который я ей дал.

— Если они подойдут, стреляй, — сказал я.

Она кивнула.

Мы свернули на пустую улицу, вышли из машины и спрятались за мусорным баком. «Паккард» остановился. Из него вышли двое. Один — с дробовиком. Второй — с пистолетом.

— Выйди, Рено! — крикнул один. — Всё кончено. Дай плёнку — и уходи живым.

Я молчал. Взглянул на Лорин. Она кивнула.

Выстрел был первым. Я вынырнул из-за бака и открыл огонь. Один упал — с простреленной грудью. Второй спрятался за дверью машины. Лорин выстрелила, попала в лобовое стекло.

Тишина.

Я подошёл. Первый — мёртв. Второй — умирал. Он смотрел на меня, кашлял кровью.

— Хьюстон… он… исчез… — прохрипел он.

— Я знаю, — ответил я. — И ты тоже исчезаешь.

Он выдохнул. Последний раз.

Мы забрали оружие, сели обратно и поехали. Встреча с Уилксом была назначена у старой типографии. Он ждал нас в дверях, в пальто, со стаканом кофе.

— Ты жив, — сказал он.

— Пока, — ответил я.

Я передал ему диктофон.

— Остальное — на тебе.

Он кивнул, забрал его, взглянул на Лорин.

— Вы — та самая?

— Да, — сказала она. — Та, из-за которой всё это началось.

Он кивнул.

— Печально. Но красиво.

И ушёл.

Мы стояли вдвоём. Тишина была полна смысла.

— Ты уедешь? — спросил я.

— Да. Завтра. На север. В дождь.

— Правильно.

— А ты?

Я усмехнулся.

— У меня здесь виски, сигареты и тень на стене. Чего ещё может хотеть частный детектив?

Она поцеловала меня. Молча. Губы — холодные, как прощание.

— Спасибо, Вик.

— За что?

— За то, что остался до конца.

Она ушла.

А я вернулся в офис.

Там всё было на месте: тишина, пыль и старый плащ. Я сел у окна, налил себе виски, закурил.

Внизу город шумел. Как будто ничего не произошло.

Но я знал — произошло.

Иногда, чтобы что-то изменить, достаточно одной плёнки. Одного выстрела. Или одного человека, который не сдаётся.

И в ту ночь, под дождём, я был именно этим человеком.

Эпизод №15

Я проснулся от тишины. Настоящей. Не той, что висит в воздухе между выстрелами. Не той, что прячется за шумом вентилятора или дрожанием жалюзи. А той, которая приходит после всего. Когда город выдохся, и даже страх решил взять отпуск. Тишина — как итог.

Свет в окно лился серый, ленивый. Лос-Анджелес растягивался в новый день, и никто не знал, каким он будет. Газеты уже печатали свои заголовки, в редакциях шелестели страницы, в полицейских департаментах стучали клавиши машинок. Кто-то искал оправдания. Кто-то — виноватых. Но я знал: настоящих ответов уже не будет. Те, кто мог их дать, либо в земле, либо в бегах.

Я сидел у окна в своём офисе, пил холодный кофе из вчерашней кружки и курил последнюю сигарету из пачки. На столе — бутылка, не начатая. Бумаги — в беспорядке. Телефон молчал. Слишком долго, чтобы это было случайно. И слишком мирно, чтобы быть правдой.

Прошлой ночью я передал плёнку Уилксу. Сегодня она уже разлетелась по городу — в радиоэфире, в газетах, в утренних новостях. Имя сенатора Хьюстона больше не звучало с восхищением. Теперь его произносили с опаской, с отвращением, иногда с шёпотом. Карлос Монро — мёртв. Один выстрел закрыл слишком много счетов. Полиция ещё пыталась придумать, как объяснить это общественности. Но в таком городе объяснять — бесполезно. Здесь верят не словам, а пулям.

Фрэнки — тот, кто однажды предал, но умер на моей стороне. Его имя никто не вспомнит. А вот Сэнди Харпер… ею будут оправдываться в будущем. «Она знала, но молчала», скажут они. «Она была любовницей, но не преступницей». Глупости. В этом городе, если ты молчишь — ты соучастник.

Я встал, налил себе виски. Всё-таки. Утро, конечно, — не время для выпивки, но я был не тем человеком, который знает, когда время.

— Всё? — спросил голос у двери.

Я не вздрогнул. Просто повернулся. Там стояла Лорин. Чёрное пальто, волосы собраны, взгляд прямой. На лице — усталость, но без боли. Она не плакала. Кажется, уже не умела.

— Всё, — ответил я. — Почти.

Она зашла, прикрыла за собой дверь.

— Я уезжаю.

Я кивнул.

— Знал. Куда?

— Север. Там тише. Люди — проще. Газеты — медленнее.

— Тебе идёт медленный ритм.

Она усмехнулась. Впервые за долгое время — по-настоящему.

— А тебе?

— Мне? — Я пожал плечами. — Я останусь здесь. Пить, слушать джаз и ждать, пока кто-нибудь снова не постучит.

— Ты не думаешь исчезнуть?

— Я не умею. Уйти — это для тех, кто боится. А я, похоже, больше ничего не боюсь.

Она подошла ближе. На секунду между нами повисло молчание. Тонкое, как лезвие. Мы оба знали — это финал. Ни она, ни я не принадлежали друг другу. Не в этом городе. Не после всего.

— Возьми, — сказала она и протянула мне маленький конверт. Я взял. Внутри — фотография. Мы вдвоём. Снятая ночью, на заднем сиденье машины. Она смотрит в окно, я — на дорогу. Как будто всё уже предрешено.

— Откуда это?

— Уилкс дал. Сказал, что ты не стал бы просить, но хотел бы иметь.

Я убрал снимок в ящик стола. Там же — пуля, которой я не выстрелил.

— Береги себя, Вик.

— Ты тоже.

Она подошла, поцеловала меня. Медленно. Без страсти. Только тепло. Как будто прощалась не с мужчиной — с эпохой.

Когда она ушла, я снова сел у окна. Курить было нечего. Только тишина. Только дождь, начавшийся из ниоткуда.

На стекле осталась капля. И ещё одна. А потом — вся улица исчезла за водяной вуалью.

Я налил ещё. Смотрел, как капли бегут вниз, и знал: теперь всё будет иначе.

Но в этом городе — всегда найдётся кто-то, кто захочет умереть перед рассветом.

И кто-то, кто снова откроет дверь.

Эпизод №16

Когда в Лос-Анджелесе становится по-настоящему тихо, это значит только одно: беда затаилась. Она не ушла, не умерла, не сдалась. Она просто ждёт, когда ты выдохнешь. Я знал это с первой сигареты, которую выкурил, глядя на проливной дождь сквозь жалюзи своего офиса. Город словно вымылся за ночь, как пьяница после запоя, — чище не стал, но выглядел лучше. А я сидел, слушал, как тикали часы, и знал — если часы идут, значит, ещё есть время.

Всё должно было закончиться. Лорин уехала. Карлос — мёртв. Сенатор Хьюстон исчез, как дым из револьвера. Диктофон с плёнкой отдан Уилксу, а его статья — уже в каждой урне города. Казалось бы — финал. Свет погас, публика разошлась, и даже пианино в клубе «Blue Fire» замолчало. Но я знал: настоящие драмы не заканчиваются аплодисментами. Они продолжаются на кухне, в коридоре, у мусорного бака. Или на телефонной линии, когда ты поднимаешь трубку и слышишь то, чего не должен был услышать.

Так и вышло.

Телефон зазвонил в 6:03. Рано, даже для Лос-Анджелеса.

— Рено? — голос был старым, прокуренным, как страницы архивного дела. — Не вешай трубку. Ты ещё не всё знаешь.

— Кто это?

— Это не важно. Важно, что ты думаешь, будто всё закончилось. А на самом деле — ты только разбудил того, кто спал. Ты вытолкнул на свет не Карлоса, не сенатора. Ты вскрыл систему. И она злится.

Щелчок.

Тишина.

Я долго смотрел на трубку, как будто она могла что-то объяснить. Но она молчала. А в голове уже зазвучали сирены. Слишком рано. Слишком резко. Слишком знакомо.

Я вышел на улицу. В воздухе висел пар от ночного дождя. Газеты, пропитанные влагой, прилипали к асфальту. Заголовки размыты. Но я и без слов знал — город переваривает правду. Не глотает — пережёвывает.

У офиса, как ни странно, кто-то стоял. Мужчина. В плаще. Шляпа низко надвинута. В руке — папка. Я подошёл медленно, правая рука — в кармане, где лежал револьвер.

— Вы Рено? — спросил он, не поднимая головы.

— Уже час как.

— У меня кое-что для вас.

Он протянул мне папку, затем быстро повернулся и ушёл. Ни слова. Ни взгляда. Только шаги, растворяющиеся в тишине.

Я поднялся обратно, сел за стол, открыл папку. Там были фотографии. Свежие. На одной — Карлос Монро. Не в подвале, не в клубе. А на парковке, три дня назад. Живой. Стоит рядом с полицейским. Лицо видно. Ни капли крови.

На другой — Хьюстон. В аэропорту. Без трости. Без костюма. С билетами на Мексику.

Третья — Лорин. В кабриолете. С кем-то. Мужчина в очках, лет сорока. Не я.

И записка.

«Никому не верь. Даже себе. Всё, что ты видел — спектакль. А ты был главной приманкой. Добро пожаловать в финальный акт.»

Я положил папку на стол, налил виски. Руки дрожали. Нет — не от страха. От ярости. От усталости. От ощущения, что весь этот путь был не расследованием, а сценарием. И я в нём — не режиссёр.

Я снова вспомнил тот вечер в «Blue Fire». Улыбку Карлоса. Его фразы, звучащие, как заранее написанные реплики. Беспомощность Лорин, которая слишком быстро стала удобной. Плёнки, которые всплыли именно тогда, когда нужно. Даже Фрэнки, который будто искал повод умереть — красиво, с раскаянием.

Это была постановка. Кто-то тянул ниточки. А я — танцевал.

И тогда я понял: диктофон — не цель. Он был подачкой. Отвлекающим манёвром. Кто-то прикрыл настоящую операцию этой историей. И пока весь город смотрел на падение сенатора, настоящий бизнес продолжал идти.

Кто?

Я вспомнил слова Грэйнера. Его визит. Его предупредительный тон. Он знал больше. Больше, чем должен был. Но не сказал. А теперь — молчит.

Я поднялся, надел плащ. Под ним — револьвер. Впервые за много дней он казался не оружием, а указкой. Направлением. Я поехал в участок.

Отделение было пустым. Слишком пустым. Дежурный лениво посмотрел на меня, кивнул.

— Грэйнер здесь?

— Ушёл. Сегодня утром. Сказал — командировка.

— Куда?

— Не сказал.

Я кивнул. Не стал спорить. Вышел.

Грэйнер исчез. Лорин уехала. Хьюстон в бегах. Карлос — может быть, жив. И вся эта история — как репетиция перед чем-то большим.

Я вернулся в офис. Телефон звонил, но я не брал. Письма — лежали у порога. Газеты — скучали на столе. Я закрыл жалюзи, сел в кресло.

Теперь я знал: это не конец.

Это пролог.

И Лос-Анджелес снова начал расставлять фигуры.

А я — всё ещё на доске.

Один.

Но не без зубов.

Эпизод №17

В Лос-Анджелесе утро — это не начало. Это просто свет, падающий на старые раны. Солнце лупит в окна, как полицейский в дверь: без церемоний, без предупреждений. Оно выгоняет призраков ночи на улицу, но не прогоняет их — просто меняет их одежду.

Я сидел у себя в офисе. Револьвер был на столе, как чашка кофе. Бумаги разложены в беспорядке, как дни в этой истории. Телефон не звонил уже третий час, и это было тревожнее, чем сирена. Я думал — и не мог не думать. Фотографии из папки: Карлос жив, Хьюстон уезжает, Лорин — с кем-то. Кто-то играет в долгую игру, и я, как дурак, сыграл в неё чужим валетом.

И всё-таки мне не давала покоя одна вещь. Фотография Лорин. В кабриолете. С мужчиной в очках. Я смотрел на него дольше, чем нужно. Что-то в нём казалось знакомым. И когда я понял — стало холодно.

Он не был в кадре случайно. Это был Харви Дрейк — бывший помощник окружного прокурора, потом ушёл в частную практику. Двухметровый, всегда в очках, говорил редко, но веско. Последние два года занимался «консалтингом». Что это значило на языке Лос-Анджелеса, знали все — он был адвокатом тех, кому закон не по зубам, но деньги — в избытке.

Я знал, что делать.

Я бросил револьвер в кобуру, надел плащ, закрыл дверь офиса. Машина завелась с первого раза — и это уже было подозрительно. Я поехал в Бель-Эйр — туда, где дома не просто стоят, а держат оборону. Дрейк жил в белом особняке с каменными львами у ворот. Я помнил адрес. Он раньше сам мне его давал, когда пытался заманить меня работать «на ребят посерьёзнее». Я отказался — тогда ещё думал, что можно быть частным детективом и не продаваться.

На охране стоял парень в сером. Руки — из боевиков, глаза — из бухгалтерии. Я показал удостоверение, назвал имя Дрейка.

— Он занят.

— Передай, что пришёл Рено. Или я подожду здесь, пока не приедет кто-то, кого ты точно не хочешь видеть.

Парень колебался. Потом ушёл внутрь, что-то сказал по внутренней связи. Через минуту ворота распахнулись. Как рот акулы.

Меня встретил сам Дрейк. В костюме безупречного покроя, с сигарой во рту и ухмылкой на пол-лица.

— Вик Рено. Детектив с ностальгией по справедливости. Заходи. Или будешь жалеть, что остался на улице.

— Я уже жалею, что когда-то не выстрелил в тебя, — буркнул я, проходя в дом.

Внутри всё было как в рекламной брошюре: стекло, мрамор, запах дорогого табака и дешёвого лицемерия. Мы прошли в кабинет. Он сел за массивный стол, я — напротив, не снимая плаща. Из окна был вид на бассейн, в котором отражалось небо. Чистое, как будто в нём никто никогда не лгал.

— Лорин, — сказал я. — Где она?

Он усмехнулся, затянулся сигарой.

— Ты прямолинеен, Вик. Это всегда было твоей слабостью. Тебе надо было стать чиновником. Или умереть лет десять назад.

— Отвечай.

— Лорин в порядке. Она уехала. По-настоящему. Без драмы. Без записок. Просто решила, что её роль сыграна. И знаешь что? Она была права.

— Значит, вы всё это подстроили?

— Не совсем. Но да — мы воспользовались ситуацией. Карлос и Хьюстон давно были под наблюдением. Мы знали о диктофоне. Мы знали, что Бобби записал разговор. Но нужен был кто-то, кто всё вытолкнет наружу. Кто поверит в правду настолько, чтобы пострадать за неё. Кто будет бежать, драться, искать.

— И этим кем-то стал я.

Он развёл руками, как будто только что закончил шахматную партию.

— Мы просто подтолкнули тебя. Подсунули кое-какие факты, позволили найти некоторые улицы. Остальное ты сделал сам. Блестяще, кстати. Как всегда.

— А теперь что? Вычеркнуть меня из сценария?

— Нет. Наоборот. Я хочу предложить тебе работу.

Я молчал. Потом рассмеялся. Это был горький смех — как виски с пеплом.

— Ты знаешь, что я с этим сделаю?

— Знаю. Но скажу всё равно. Мы хотим, чтобы ты работал на нас. На структуру. Не на мафию. Не на закон. А на баланс. Ты хорошо себя проявил. У тебя инстинкт, нос, выносливость. Мы бы сделали тебя координатором. Неофициальным. За хорошие деньги.

— За молчание?

— За участие.

Я встал.

— Иди к чёрту, Дрейк. Я не чип в вашей игре. Я — тот, кто бросает стол.

Он посмотрел на меня. С минуту. Потом кивнул.

— Жаль. Но я знал, что так ответишь. Знаешь, Вик… ты умрёшь не героем. Просто… один.

— Я уже к этому привык.

Я вышел, не оглядываясь. У дверей охранник стоял, как изваяние. Я сел в машину, выехал со двора.

Пока ехал по Бель-Эйру, в голове пульсировала одна мысль: я был пешкой. Лорин — актрисой. А правда — реквизитом. Даже смерть Бобби теперь казалась не финалом, а завязкой.

Но я знал одно: это не конец. Это новый раунд. Только теперь я знаю правила. А главное — знаю тех, кто их пишет.

И в следующий раз я буду не пешкой.

Я буду ножом.

Эпизод №18

Лос-Анджелес — это город, в котором никто не исчезает просто так. Люди здесь не пропадают, они растворяются — в дыму сигарет, в строчках газет, в бокале дешёвого виски, который наливают без разговоров и без надежды. Я возвращался в свой офис с мыслями, которые болели хуже старых ран. За окном улицы города выстроились в ряд, как свидетели преступления: каждый молчал, каждый знал, каждый боялся.

То, что сказал мне Харви Дрейк, не было открытием. Скорее подтверждением того, что я и так чувствовал каждой клеткой — меня использовали. Как расходный материал, как бросовую карту в колоде, которую тасуют слишком часто и слишком грязными руками. Только я не был картой. Я был тем, кто умеет играть. И кто запоминает.

Я поднялся по лестнице в свой офис, медленно, шаг за шагом. На каждом пролёте будто сидел чей-то призрак. Карлос. Сэнди. Фрэнки. Даже Бобби. И все они смотрели на меня, как смотрит человек, который умер напрасно.

Внутри было тихо. Слишком. Я знал эту тишину — она не про покой. Она про ожидание. Про что-то, что ещё не случилось, но уже стоит за дверью и дышит тебе в спину. Я зашёл, закрыл за собой дверь, бросил плащ на стул. На столе лежал конверт. Без подписи. Без марки. Только три буквы, выведенные углём: «V.R.».

Я открыл.

Внутри — фотография. Чёрно-белая, зернистая, как память. Я на ней — в клубе «Blue Fire», за столиком с Лорин. Мы смеёмся. Я с сигаретой, она с бокалом. Момент — мимолётный, но живой. И за нами — в глубине кадра — человек. Не в фокусе. Но силуэт узнаваем. Дрейк. Всё тот же пиджак, всё те же очки.

Снизу — подпись.

«Ты был под прицелом с самого начала.»

Не почерк Лорин. Не Дрейка. Бумага пахла бензином и пеплом. Угроза? Или предупреждение? Разницы уже не было.

Я налил себе виски. Глотнул. Горечь застряла в горле, как слово, которое не сказано вовремя. Я сел, включил старый проигрыватель, поставил пластинку. Джаз. Тот, под который Бобби играл. Саксофон заскрипел, как старая лестница. Я закрыл глаза.

Всё крутилось, как пластинка: Бобби, Лорин, Карлос, Уилкс, Хьюстон. Даже Грэйнер — куда-то пропавший лейтенант, который всегда знал больше, чем говорил. Особенно — про Дрейка. Особенно — про меня.

Я вспомнил тот визит, когда он пришёл ко мне в самый разгар: «Ты подходишь слишком близко». Тогда я думал, что он просто полицейский, который прикрывает грязь сверху. А теперь понимал — он был частью этой системы. Не пешкой. Фигурой.

Я поднялся, достал записную книжку. Пролистал. Нашёл старый номер. Грэйнер. Решил — позвоню. Один раз. Без лишних слов.

Дозвонился с третьей попытки.

— Алло?

— Это Вик Рено.

Пауза.

— Я думал, ты сдох.

— Не дождётесь. Где ты?

— Почему?

— Потому что ты был в этом с самого начала. Скажи мне — на кого работает Дрейк?

Тишина.

— Вик… у тебя есть мозги. Значит, ты уже догадался. Я не скажу. Потому что даже если скажу — ты всё равно ничего не сделаешь. А если сделаешь — тебя не станет. И это будет не красиво. А бессмысленно.

— Это угроза?

— Это совет. Забудь. Уезжай. Найди женщину. Купи лодку. Начни пить что-то дороже, чем дешёвый виски в твоём ящике.

— А Лорин?

— Её больше нет, Рено. Даже если ты найдёшь её тело — там уже не будет того, кого ты знал.

Он повесил трубку.

Я поставил её на рычаг. Медленно. Как будто кладу кого-то в гроб.

Потом снова взглянул на фотографию.

Дрейк. В «Blue Fire». До того, как всё началось. Или когда всё начиналось.

Я вышел. Без плаща. Ночь была тёплая. Улицы — влажные. Я шёл и знал: назад не повернуть. Впереди — не спасение, а просто путь. И в конце — возможно, правда. А возможно — смерть. Или, что хуже, молчание.

Я зашёл к Уилксу. Его кабинет был тускло освещён. Он сидел за столом, курил, читал газету.

— Ты видел? — спросил он, не глядя.

— Видел.

— Это самое громкое дело года. Газеты орут, политики бегают. Ты сделал историю, Рено.

— История — это для учебников. А я ищу финал.

Он поднял глаза. Впервые за всё время — с тревогой.

— Какой?

— Кто за всем этим? Кто тянул за нитки? Кто начал?

— Вик… ты нашёл правду. Остановись.

— Я не умею.

Я ушёл. На улицу. Снова в ночь.

В моём кармане была записка. Фотография. Пистолет.

А впереди — дом Дрейка.

Я шёл туда не как сыщик.

А как последний выстрел.

И если он не откроет дверь — я всё равно войду.

Потому что в этом городе, чтобы найти ответ, нужно перестать спрашивать.

И начать стучать. Рукояткой. По лбу. По правде. По финалу.

Эпизод №19

Старая кладовая под сценой клуба «Blue Fire» пахла сыростью, пылью и страхом. Здесь не танцевали. Здесь хоронили. Когда мы с Лорин спустились вниз, фонарик выхватывал из темноты балки, ящики и давно забытые инструменты. Здесь воздух был густой, как джаз, и тяжёлый, как кровь на ковре.

Я держал револьвер перед собой. Лорин — за моей спиной. Она молчала, как женщина, у которой больше нет иллюзий. Шаги отдавались глухо. Мы шли медленно. Здесь не бежишь — здесь замедляешься. Как будто сам город, просочившийся сквозь полы клуба, тянул нас за ноги.

— Это здесь, — прошептала она. — Бобби прятал записи в стене. В нише, где раньше стоял пианино.

Я кивнул. Подошёл к кирпичной кладке, которая выделялась. Одна из плит была новее. Я достал нож, подцепил край. За ней — полость. Пусто. Только пыль и паутина.

— Поздно, — сказал я. — Кто-то уже был здесь.

Сзади раздался щелчок. Звук предохранителя. Я развернулся.

Карлос стоял на ступенях, как воскресший призрак в костюме от Брукса. За ним — сенатор Хьюстон, лицо серое, глаза как у загнанного зверя. А с двух сторон — двое в чёрном, автоматы в руках, лица в тени.

Карлос усмехнулся.

— Ты упрям, Рено. Надо было сдохнуть ещё в тот день в мотеле.

— Прости, — сказал я, — я тогда был занят.

Он спустился на пару ступеней.

— Ты не понимаешь. Всё, что было — спектакль. Политика, музыка, женщины… Мы играли. А ты — мешал. Бобби знал своё место. Сначала. Потом решил, что может диктовать правила. Глупец.

— Вы его убили?

Сенатор шагнул вперёд. Хромал.

— Мы дали ему шанс. Деньги. Уход. Он вернулся. С диктофоном. Хотел продать Уилксу. Но Уилкс был уже с нами.

— Ложь, — прошипела Лорин. — Он отдал нам всё.

— Конечно. Но слишком поздно.

Карлос вытянул руку.

— Отдай запись, Рено. И мы отпустим вас. Оба. Слово мужчины.

Я усмехнулся.

— Ты не мужчина, Карлос. Ты подделка. Как виски с водопроводной водой. Как джаз без души.

Я выстрелил первым.

Пуля попала в автоматчика слева — он рухнул. Второй начал стрелять. Я упал, укрыл Лорин. Пули стучали по ящикам, как по барабану. Сенатор закричал. Карлос исчез в дыме и хаосе.

Я откатился, выстрелил снова — по вспышке. Попал. Второй автоматчик осел. Лорин схватила револьвер, выстрелила в сенатора. Он упал, хватаясь за ногу.

— Беги! — крикнул я.

Она побежала по лестнице вверх. Я за ней. Сердце билось, как в последний раз.

Наверху — кухня клуба. Пусто. Только свет от неона. Мы выскочили через чёрный вход. Сели в машину.

Я выжал газ.

Сзади — шум, крики. Но догонять не стали.

Мы ехали молча. В багажнике — диктофон, который я спрятал перед приходом. Карлос знал про подвал. Но не про вторую копию.

— Всё? — прошептала Лорин.

Я кивнул.

— Почти.

На следующий день я отдал плёнку Уилксу. Через сутки город узнал всё. Карлоса арестовали в аэропорту. Сенатор исчез. Газеты кричали, улицы дышали легче. Но запах остался.

Запах крови. Запах правды.

Запах джаза перед рассветом.

Эпизод №20

Лос-Анджелес. Ночь после бури. Воздух свежий, но тяжёлый. Он будто знает, что сегодня всё кончилось — и всё только начинается. Город вымыт дождём, но не отмыт от грехов. На асфальте отражаются огни неоновых вывесок, уличных фонарей и сигаретных огоньков. Город дышит. Не равномерно — как после удара в грудь. Бьётся. Как всегда.

Я сижу у окна своего офиса. Стакан виски — в руке. Револьвер — на столе, как напоминание. Лорин спит в кресле. На ней — моё пальто. Она измучена, но спокойна. В её лице больше нет страха, только усталость. Она выжила. И это главное. Бобби погиб. Карлос арестован. Хьюстон — исчез. Уилкс публикует разоблачения каждый день, и теперь газеты не врут — они воют.

Я перебираю в уме, как всё получилось. В голове кадры, как в дешёвой плёнке: расстрел в подвале «Blue Fire», автоматчики, крики. Мы выжили. Мы убежали. И теперь — мы здесь.

Но тишина не значит конец.

Утро принесёт полицию, прессу, вопросы. Может быть — смерть. Я к этому готов. Я давно был готов.

Стук в дверь.

Я взял пистолет. Тихо подошёл. Приоткрыл.

На пороге — Фрэнки Доусон.

Я замер.

Он был жив. Живой. В плаще. С тростью. Лицо в шрамах. Глаза — знакомые.

— Не стреляй, Вик, — сказал он.

Я отступил, пропуская его внутрь.

— Как?.

— Они думали, что убили меня. Но пуля прошла мимо сердца. Я выжил. Меня прятали. Я ждал.

— Чего?

— Конца. Твоего финала. Он случился. Я видел газеты. Ты всё довёл до конца.

— Не совсем.

Он кивнул.

— Я знаю.

Он подошёл к окну, посмотрел на город.

— Хьюстон бежал. Но не навсегда. Мы его найдём. Карлос сядет. А ты?

Я пожал плечами.

— Буду пить виски. Ждать следующего случая.

Фрэнки усмехнулся.

— Нет, Вик. Это был последний случай. Мы оба знаем. Ты стал слишком известным. Слишком правильным. Таких не любят.

— А что ты предлагаешь?

Он повернулся.

— Уехать. Север. Канада. Тишина. Рыбалка. Кофе без пуль.

Я посмотрел на Лорин. Она проснулась. Слушала.

— А она?

— Вместе, — сказала она.

Фрэнки кивнул.

— У вас есть шанс. Не упустите.

Он оставил на столе билет. Один. Второй — у Лорин. Третий — под чужим именем. Мой.

— Утренний поезд, — сказал он. — Через центральный вокзал. Если не приедешь — я пойму. Но это твой шанс, Вик. Живой.

Он ушёл. Тихо. Как появился.

Я остался.

Смотрел на билеты. На город. На Лорин.

Она подошла ко мне. Взяла за руку.

— Вик…

— Да?

— Ты не обязан спасать всех.

— Знаю.

— И ты не обязан умирать.

— Это сложнее.

Мы стояли у окна. За стеклом шёл дождь. Снова. Как финальная сцена. Как титры. Город спал. Пока.

Я налил виски. Последний раз. Медленно выпил. Потом взял револьвер. Открыл барабан. Вытащил патроны. Один за другим. Положил на стол.

Посмотрел на неё.

— Пора?

Она кивнула.

Мы ушли.

Оставили за собой дверь. Шум дождя. Город.

Навсегда.

И в этот раз — по-настоящему.

Эпизод №21

Поезд отходил в 7:20 утра. Лос-Анджелес в это время был не похож сам на себя — он не пах виски и потом, не трещал сиренами, не плевался выстрелами. Он был тихим, почти трезвым. Даже неоновая реклама, вечно мигающая где-то между злом и глупостью, дремала. На вокзале пахло паром, табаком и ожиданием. Я стоял на платформе с билетом в кармане, чемоданом в руке и Лорин рядом.

Она не спрашивала, еду ли я. Знала. Не глядела мне в глаза — смотрела вперёд, в дым, клубящийся над рельсами. Когда ты провёл жизнь, глядя в глаза людям, которые потом исчезают, ты понимаешь: смотреть — это опаснее, чем стрелять.

Я выкурил последнюю сигарету. Ту самую пачку, которую оставил на крайний случай. Упёрся спиной в чугунную колонну и думал.

В городе оставалось всё: мой офис, моя кровать, мои призраки. Дело, которое началось с пропавшего пианиста, привело к разрушенной коррупционной империи. Сенатор в бегах. Карлос — арестован. Уилкс напечатал всё. Фрэнки жив. А я — стою на вокзале и впервые за много лет не чувствую на себе прицела.

Поезд подкатил. Глухо, как приговор. Люди суетились, сновали между вагонами, ловили друг друга за рукава, улыбались, обнимались. Я никогда не умел прощаться. Мне больше шло — уходить молча. Или не уходить вообще.

Лорин подняла глаза.

— Время.

Я кивнул. Мы поднялись по ступенькам в вагон. Я положил чемодан на верхнюю полку, сел у окна. Она — напротив. За стеклом — Лос-Анджелес. Пока ещё наш.

Поезд тронулся.

— Думаешь, всё правда закончено? — спросила она.

Я посмотрел на неё.

— В этом городе ничего не заканчивается. Просто уходит в тень.

— А мы?

Я подумал. Вопрос не был простым. Она не просила о любви. Не просила о вечности. Только — ответа.

— Мы — пауза, — сказал я. — Между песнями. Между выстрелами. Между правдой и ложью.

Она улыбнулась. Впервые без горечи.

— Ты умеешь быть поэтичным, когда не стреляешь.

— Я вообще многому научился, когда начал уставать.

Поезд уносил нас всё дальше. Я закрыл глаза. В голове — сцены, как в старом кино: Бобби за роялем, Сэнди в клубе, Фрэнки с окровавленным платком, Карлос с затвором в пальцах, сенатор с глазами падальщика. И Лорин. Всегда — Лорин.

Я не знал, сколько у нас будет времени. Неделя. Месяц. Жизнь. Но впервые за долгое время я не чувствовал, что обязан что-то выяснять. Я просто ехал. Туда, где не ждали. И не стреляли.

Вдоль путей тянулись дома, склады, заборы. Потом — пустырь. Потом — поля. Потом — утро. Обычное, живое. Без крика. Без выстрелов.

Я открыл окно. В лицо ударил ветер. Он пах свободой. Или тем, что от неё осталось.

— Ты уверен? — спросила она.

— Нет. Но я с тобой.

Она взяла мою руку.

А город остался позади.

Со своей правдой. Со своей ложью.

И с пустым офисом, где на столе лежал мой револьвер. Без патронов.

На всякий случай.

Эпизод №22

Поезд шёл на север, к тихим озёрам, к домам с облупленной краской и почтовыми ящиками, где в основном приходят только счета и открытки от тех, кто ошибся адресом. За окном мелькали поля, редкие мотели и автозаправки с тремя ценами: на бензин, на сигареты и на ложь.

Лорин спала, свернувшись на своём месте, голова на моём плече, пальцы — холодные, как всегда. Я курил в тамбуре, один, с револьвером в поясе и памятью, которая не спешила никуда ехать. Лос-Анджелес остался позади, но он ехал со мной, как лишняя тень. Этот город не отпускал просто так.

Я не ждал продолжения. Но оно пришло.

На следующей станции — маленькой, без табличек, где с поезда обычно сходят только случайные люди и заплутавшие чемоданы, — в вагон вошёл человек. Высокий, в тёмном костюме, с шрамом на щеке и лицом, которое можно забыть — но никогда не перепутать.

Он сел напротив нас. Молча. Только покосился на Лорин — и кивнул мне. Не как приветствие. Как проверка: ты понял, кто я? А теперь — молчи.

Я понял. Это был Беккет. Когда-то — бывший агент казначейства. Потом — внештатник. Потом — никто. Но слухи о нём не умирали. Его имя упоминали в записях, которые Карлос сжигал. Его подпись стояла на банковских переводах, которыми оплачивалась тишина.

Он сидел, достал из внутреннего кармана газету. «Los Angeles Herald». Заголовок: «Сенатор Хьюстон исчез. Монро на допросе. Рено не комментирует». На фотографии — я. В плаще. С сигаретой. Внизу — подпись: «Человек, открывший гниль».

Он поднял глаза.

— Нравится?

Я пожал плечами.

— Бумага — хорошая.

Он усмехнулся. В голосе — щебет ножа.

— Ты оказался лучше, чем думали. Умнее. Живучее. Но есть проблема, Рено.

Я ждал.

— Ты думаешь, что всё кончилось.

Я не ответил. Он положил газету на стол между нами, вынул из кармана маленький конверт и положил сверху.

— Здесь копия фотографии. Та, где ты с диктофоном. И одна, где Лорин — с Хьюстоном. Неделя назад. В Ванкувере.

Я почувствовал, как поднимается ледяная волна. Она начиналась от желудка и шла вверх, к затылку. Я не дёрнулся. Только посмотрел в окно.

— Ты хочешь сказать, что она…?

Он покачал головой.

— Я не хочу сказать. Я хочу, чтобы ты сам понял. Если сможешь.

Лорин зашевелилась. Я накрыл её плечо пальто. Повернулся к Беккету.

— И что теперь?

— Ты уедешь. Как планировал. Но там ты не будешь жить. Ты будешь ждать. Мы свяжемся. Может, через неделю. Может, через год. Ты нам нужен, Рено.

— Нет.

— Ошибаешься. После того, что ты сделал — назад дороги нет. Твои записи подняли половину системы. Теперь ты либо с нами… либо мишень.

— Я не работаю на людей, которые угрожают.

Он прищурился.

— А на кого ты работаешь, Вик? На мёртвого пианиста? На женщину, которая может снова тебя продать?

Я выстрелил глазами. Но руки остались на столе.

Он встал. Спокойно. Как человек, у которого нет причин торопиться.

— Письмо откроешь — узнаешь. Или сожги. Всё равно вернёшься. Мы всегда возвращаемся.

Он ушёл в следующий вагон. Я не пошёл за ним. Только смотрел на письмо.

Когда поезд остановился через час, я вышел на платформу. Пыльная, старая станция. Два вагона. Один путник. И я. Лорин шла рядом, не спрашивая. В её глазах — свет и тень.

В номере дешёвого мотеля я вскрыл конверт. Там была фотография. Она. С Хьюстоном. Не на кабриолете. На балконе. Он держит её за руку. Она — улыбается.

Под фото — записка.

«Все роли уже сыграны. Остался только финал».

Я положил фото в пепельницу и поджёг.

Лорин стояла у окна.

— Это что?

— Пожар. Маленький.

Она подошла. Встала рядом. Улыбнулась.

— Ты не спрашиваешь?

— Нет.

— Потому что боишься?

— Потому что знаю ответ.

Ночью я долго не спал. Смотрел на потолок. Слушал, как за окном шелестит ветер, как в номере капает вода. В голове крутилась фраза Беккета: «Ты нам нужен».

Нет. Я нужен себе. А больше — никому.

Но если они придут…

Я не буду спрашивать.

Я буду стрелять. И разбираться потом.

Как всегда. В Лос-Анджелесе. Даже если ты далеко. Даже если ты ушёл.

Город не уходит из тебя. Он просто ждёт. С сигаретой. В плаще. У последнего фонаря.

Уважаемые читатели! Ссылка на следующую часть: https://dzen.ru/a/aEf60ceY7x8cLkum