Он всё ещё смотрел в зеркало. Не в том смысле, как это делают люди, желающие удостовериться в присутствии себя в мире, а как смотрят в прорезь между мирами — в глухую щель, где, быть может, спрятан смысл или хотя бы его форма. Отражение упрямо отказывалось показывать лицо. Оно демонстрировало поток — не времени, но фрагментов: окна с биржами, ленты новостей, презентации, которые он создавал по ночам, цифры, которые должны были стать доказательством его состоятельности перед кем-то, чьё мнение давно утратило имя. Эта поверхность не показывала человека — только деятельность. Только функцию. Только трудолюбием прикрытую растерянность.
Торговец подошёл — тихо, почти беззвучно, но Илья почувствовал его присутствие, как чувствуют перемену давления перед бурей. Он протянул руки к зеркалу, снял его со стены — легко, как снимают маску с лица ребёнка после представления, в котором никто не поверил — и медленно, с каким-то настойчивым изяществом, поднёс к лицу Ильи.
— Посмотри ближе.
Илья посмотрел. И увидел маски. Они проступали, как фотографии в проявителе, каждая сменяя предыдущую, не исчезая, а наслаиваясь, становясь тканью, из которой было соткано его присутствие в мире: голос, который всегда спокойный, даже когда внутри шторм; осанка, в которой напряжение замаскировано под уверенность; вежливость, граничащая с отсутствием желания спорить; убедительность, подменяющая нежность; знание, которым он заполнял дыры вместо живого чувства.
— Ты хочешь сказать, у тебя нет масок? — спросил торговец, глядя на него без иронии, но с неким профессиональным знанием анатомии души.
Илья хотел ответить, что нет. Хотел сказать: «Я настоящий». Но в этот момент голос торговца изменился — не интонацией, а глубиной, в которой проскользнул знакомый холод: так говорил отец, когда требовал от него в результат. И лицо его стало другим. Оно плавно перетекло в материнское выражение — усталое, но мягкое, то самое, которое он помнил из детства, когда возвращался из школы с четвёркой, думая, что это конец света. И что-то оборвалось внутри. Без боли. Без надрыва. Но с тем особым звуком, который слышен не ушами — а отсутствием: как если бы перестало тикать сердце, и ты впервые понял, что оно вообще там было.
— Как мне снять её? — спросил Илья. И вздрогнул от того, как звучал его голос. Он был слишком живой. Слишком настоящий. Он был его.
— Когда признаешь, что ты — это она, но ты ей не являешься, — ответил торговец, не двигаясь, но как будто становясь ближе. — Ты можешь быть ею, но ты ею не становишься. Она — опыт, а не суть.
Илья закрыл глаза. Перед внутренним взором — ещё одна маска. Более тонкая. Не декоративная, а структурная: стремление нравиться. Быть нужным. Получать признание. Стать кем-то, чьё существование заслужено. Внезапная волна яростного гнева накрыла все существование Ильи. Немая злость. На себя. На зеркало. На торговца. На весь этот театр. Он замахнулся. Хотел разбить. Уничтожить. Закончить.
Но его рука — не встретила сопротивления. Она вошла внутрь. Как в тёплую воду. Без звука. Без всплеска. Зеркало не было стеклянным. Оно не было материальным. Оно было из энергии, из внимания, из тайной субстанции, на которой держится память. Он стоял. С рукой, погружённой в отражение. И время — рассыпалось. Ни больно, ни страшно. Ни холодно, ни тепло. Ни истина, ни ложь — только пустота, в которой вдруг стало просторно. Он не дышал. И не замирал. Он просто был. И стоял так — неизвестно сколько. Может быть, целую жизнь. А может быть, только миг, растянутый до полноты.
А потом — выдохнул. И на этом выдохе обмяк. Плечи его осели. Шея перестала быть стержнем. Грудная клетка — тюрьмой. Впервые за долгое время он больше ничего не должен был.
Мысль пронеслась в голове не как догма, а как воспоминание о том, что всегда знал: В начале было Слово. И Слово было — быть.
На прилавке не осталось ничего. Не вещей. Не образов. Не символов. Даже отсутствие исчезло. Он поднял глаза на торговца. И спросил — не как ищущий, но как вспоминающий:
— Где мой покой?
Торговец, чьё лицо теперь стало старым, а глаза — юными, как у мальчика в момент открытия, взглянул весело, но пристально.
— Ты уже и есть покой. Но ты им не являешься. Ты можешь им не быть, если попытаешься им стать. Он — не цель. Не средство. Не статус. Он — ты, и тогда ты способен играеть.
Воздух сдвинулся. Прохлада легла на кожу, но не остудила, а открыла её. Илья вдруг почувствовал, что дышит каждой клеткой, как будто всё тело стало лёгкими, и даже прошлое — не бременем, а топливом.
Торговец приблизился — не шагом, а изменением границы.
— Если хочешь, — продолжил он, — покой — это пространство, в котором ты больше не обязан быть кем-то, и одновременно — единственное пространство, в котором ты вправе быть кем угодно.
Это была не реплика. Это был перевод на внутренний язык. Фраза — как водораздел между эпохами одного сознания.
Илья моргнул. Один раз. И в этот миг осмотрелся, впервые по-настоящему глядя, а не оценивая. И в том же миге — оказался в комнате. В той самой, где его ждал Архитектор. Он чувствовал присутствие Архитектора, незримого, но ощутимого, как невидимая сила, формирующая саму ткань реальности. Это было не просто ожидание, а глубокое понимание того, что встреча с Архитектором — не завершение пути, а лишь начало нового, ещё более глубокого погружения в неизведанное.
Он не сдвинулся. Не посмотрел. Не выразил ничего. Но присутствовал. Присутствовал так, как присутствует лес на заре: не требуя внимания, не реагируя на взгляд, а просто есть в своей полноте. Илья ничего не сказал. Но ему уже не нужно было задавать вопросы, потому что впервые за долгое время он не прятался от собственного Я.