Шум стоял невообразимый. Саша, младший, с криком носился по коридору на самокате, задевая углом стену. Катя, старшая, орала в своей комнате в телефон: «Да ты вообще ничего не понимаешь!» А у меня голова гудела, будто внутри работал отбойный молоток. Я пыталась собрать разбитую чашку – ту самую, с незабудками, подаренную когда-то подругой. От нее остались лишь острые осколки да лужица холодного чая на полу.
«Мама! Он опять в мою комнату лезет!» – завопила Катя, появляясь в дверях кухни с лицом, искаженным обидой.
«Саша!» – попыталась прикрикнуть я, но голос сорвался в хрип. Просто опустилась на корточки, стараясь поддеть мокрый осколок тряпкой. Рука дрожала. Нервы. Вечные нервы.
И тут, как по заказу, зазвонил телефон. На дисплее – «Свекровь». Вздохнула так глубоко, что аж закололо в груди. Отложила тряпку.
«Алло?»
«Ирина? Почему так долго не брала?» – голос Нины Петровны был ровным, властным, как всегда. Ни тени сомнения, что я могу быть занята чем-то другим, кроме ожидания ее звонка.
«Извините, Нина Петровна, чашку разбила, убираю…»
«Чашка? Какие пустяки! – отмахнулась она. – Слушай сюда. Завтра Катю нужно отвести к стоматологу. Ты записала?»
«Нет еще, я…»
«Ирина! – в голосе послышалось привычное недовольство. – Сколько можно тебе повторять? Дети – это святое! Всё для них, всё ради них! Запись! Срочно! И Сашу не забудь на развивашки. Ты же знаешь, как важно не упустить момент. Его нужно развивать!»
«Знаю, Нина Петровна, – автоматически ответила я, глядя на Сашу, который, заинтересовавшись осколками, уже тянул к ним руку. – Саша, не трогай! Острое!» – выдохнула я, отдергивая его.
«Вот видишь, – продолжила свекровь, словно не слышала моей суеты. – Вечно ты в суете, вечно не успеваешь. А всё потому, что не сосредоточена на главном. Живи для детей, забудь о себе! В этом счастье материнства. Свои интересы – это эгоизм. Поняла?»
«Поняла, Нина Петровна, – прошептала я, чувствуя, как по щеке скатывается предательская слеза. От усталости? От бессилия? От этой вечной, как цемент, заповеди: «Забудь о себе»?»
«Ну вот и хорошо. Звони, как запишешься. И скинь фото детей, давно не видела». Щелчок в трубке. Разговор окончен. Как всегда, односторонний указ.
Я опустила телефон, прислонилась лбом к прохладному стеклу балконной двери. За ним, на старой табуретке, стояли три горшка с геранью. Моя герань. Когда-то пышная, цветущая. Теперь – жалкие, вытянувшиеся стебли с редкими листочками. Пыльные. Я забывала их поливать. «Забудь о себе». Включая свои цветы. Включая свое дыхание.
«Живи для детей». Слова Нины Петровны звенели в ушах, как набат. Горькая ирония судьбы. Она так самозабвенно проповедовала эту истину мне, невестке. А ее родной сын? Мой муж? Сергей… Он жил исключительно для себя. Его мир вращался вокруг его работы (успешной, не поспоришь), его машины (последней модели, конечно), его футбола, его посиделок с друзьями. Дети? Он их любил, да. Как красивые картинки. Поцеловать на ночь, купить дорогую игрушку по выходным, похвастаться успехами в соцсетях. А будни? Будничная рутина, уроки, больницы, капризы, бессонные ночи – это была моя территория. «Ты же лучше справляешься, Ир», – говорил он, целуя в макушку, уже надевая куртку. И уезжал. На встречу. На футбол. В гараж. Куда угодно, где не было детского крика и горы немытой посуды.
А я? Я старалась. Боже, как я старалась соответствовать. Быть идеальной матерью, как диктовала свекровь. Забыть о себе. О своей когда-то любимой работе в библиотеке – ушла, потому что «дети важнее». О своих подругах – встречи стали редкими, не до болтовни. О своем здоровье – мигрени, постоянная усталость, ноющая спина… «Само пройдет, все мамы устают», – отмахивалась я, глотая обезболивающее. О своих мечтах… Какие мечты? Мечтать было некогда. И, казалось, незачем.
Однажды, еще когда Катя была маленькой, я попробовала записаться на курсы керамики. Всего на пару часов в неделю. Мне так хотелось что-то создавать своими руками, чувствовать глину. Нина Петровна узнала.
«Керамика? – ее брови поползли к затылку. – Ирина, у тебя ребенок! Ты хочешь тратить драгоценное время на какую-то грязь, когда можешь это время посвятить развитию дочери? Почитать ей, позаниматься? Это же чистый эгоизм!» Сергей поддержал маму: «Ну, Ир, правда, неудобно как-то. Катя будет скучать». Я сдалась. Билет на курсы пылился потом в ящике стола, как обвинение.
Воспоминания прервал громкий плач Саши. Он все же ухитрился поцарапаться об осколок. Капля крови алела на крошечном пальчике. Я бросилась к нему, забыв и про чашку, и про свекровь, и про свою тоску.
«Солнышко, мамочка здесь! Дуну, сейчас все пройдет!» – прижимала его, целуя макушку, вдыхая детский запах. Он всхлипывал, прижавшись ко мне. И в эту минуту, сквозь слезы и боль, я чувствовала что-то теплое, огромное, необъяснимое. Любовь. Безусловную. Это ли не счастье? Но почему оно так часто смешано с горечью и чувством опустошенности?
Вечером, уложив детей, я сидела на кухне с чашкой остывшего чая. Тишина, наконец. Но не покой. В голове вертелись слова свекровь, лицо Сергея, его сегодняшнее: «Задерживаюсь, Ир. Не жди». Он даже не спросил, как день. Как дети. Как я. Захотелось плакать. Опять.
На следующий день, после визита к стоматологу (Катя орала так, что у меня чуть сердце не остановилось, а потом требовала новую куклу «за страдания»), после развивашек Саши, где он устроил истерику из-за того, что не дали красный паровозик, я чувствовала себя выжатой как лимон. Зашла в магазин за молоком. У витрины с пирожными остановилась как вкопанная. Шоколадный эклер. Я обожаю шоколадные эклеры. Когда я последний раз его ела? Не помнила.
«Возьмите, дорогая, – улыбнулась продавщица, женщина лет шестидесяти, с добрыми глазами. – Сегодня свежие, очень вкусные. Себе любимой порадуйтесь».
«Себе любимой…» – эхо прозвучало в голове. Я машинально потянулась за кошельком. Купила. Один эклер. Только себе. Чувство вины накатило сразу, едва я вышла из магазина. «Эгоистка! – шептал внутренний голос, голос Нины Петровны. – Деньги на ветер! Лучше бы детям фруктов купила!»
Но я упрямо пошла в маленький скверик рядом с домом. Села на скамейку, подальше от глаз. Развернула бумажку. Отломила кусочек. Нежное тесто, воздушный крем, глазурь… Закрыла глаза. Вкус детства. Вкус… себя. Позабытой. По щекам текли слезы. Не от горя. От какой-то щемящей, странной нежности к себе, забитой, уставшей. Я ела свой эклер медленно, смакуя каждый крошечный кусочек, и плакала тихо, чтобы никто не увидел.
Тут увидела соседку, Галину Ивановну. Она выгуливала свою старенькую таксу. Галя была совсем другой. Ее дети уже взрослые, живут далеко. Она ходила на йогу, в театр, выращивала розы на балконе, которых у нее было море. И всегда улыбалась. Сейчас она присела рядом.
«Ирочка, солнышко, что ты?» – спросила она мягко, видя мои заплаканные глаза.
Я махнула рукой, пытаясь улыбнуться: «Да так… устала…»
Она посмотрела на остатки эклера в моей руке, потом – мне в глаза. Мудрым, понимающим взглядом.
«Знаешь, – начала она тихо, – я тоже когда-то думала, что быть матерью – это значит раствориться в детях. Как Нина Петровна твоя учит. Всё отдать. Себя забыть. А потом… Потом дети выросли. Улетели. А я осталась. Пустая. С кучей болячек от вечного напряжения и с ощущением, что жизнь прошла мимо. Что я сама себя обокрала». Она погладила свою собачку. «Не повторяй моих ошибок, Ира. Любить детей – не значит забыть себя. Это значит показать им пример. Пример женщины, которая умеет радоваться, заботиться о себе, которая интересна сама по себе. Иначе… иначе они вырастут и не поймут, как это – любить себя. Или, того хуже, будут пользоваться твоей жертвенностью, как Сергей…»
Она не стала развивать тему Сергея, но я все поняла. Ее слова упали на благодатную почву. Как гром среди ясного неба. Я всегда восхищалась Галей, ее внутренним светом. И вот она говорит такое… Противоположное диктату свекрови.
«Но как? – вырвалось у меня. – Вечно не успеваю, вечно вина… Нина Петровна…»
«Нина Петровна прожила свою жизнь, – твердо сказала Галя. – Со своими представлениями. Ты живешь свою. Начинай с малого. Хоть полчаса в день – только для себя. Чай в тишине. Книжка. Прогулка. Этот самый эклер. Не вини себя за это. Ты не станенешь меньше любить детей, если иногда подумаешь о себе. Наоборот. У тебя появятся силы. Радость. И дети это увидят. Они учатся не словам, а тому, что видят».
Мы еще немного посидели молча. Ее слова переворачивали что-то во мне. Казалось, я вдруг увидела свет в конце туннеля. Узенькую щелочку.
Вечером Сергей пришел поздно. Бодрый, пахнущий чем-то чужим – то ли сигаретами, то ли духами. Бросил ключи на тумбу.
«Как дела?» – бросил он риторически, направляясь к холодильнику.
«Устала, – честно ответила я, не отрываясь от книги. Я взяла ее с полки сегодня вечером. Старую, любимую. Читала всего десять минут, но это были МОИ десять минут.
«Ага, – он достал пиво. – Дети спят?»
«Спят».
Он сел напротив, потягивал пиво, листал что-то в телефоне. Я читала. Тишина висела между нами, но была иной. Не тягостной, а… наполненной моим маленьким бунтом. Я читала. Для себя.
«Что это ты? – наконец спросил он, удивленно глядя на меня. – Читаешь? Давно не видел».
«Да, – просто сказала я. – Захотелось».
Он помолчал, будто что-то обдумывая.
«Ну… молодец, что ли, – пробормотал он неопределенно и вернулся к телефону. Но его взгляд еще пару раз скользнул по мне и по книге. С недоумением.
На следующее утро, пока дети завтракали (вернее, Катя ковырялась в каше, а Саша размазывал йогурт по столу), я подошла к балкону. К моей пыльной, засохшей герани. Взяла тряпку. Аккуратно протерла каждый листочек, каждую веточку. Пыль осыпалась. Потом полила. Земля жадно впитала воду. Я не знаю, выживет ли она. Но я попробую. Попробую вспомнить, как за ней ухаживать. Уделить ей время. Это же всего лишь цветок. Но для меня он стал символом.
«Мама, Саша опять мою ложку взял!» – закричала Катя.
«Саша, дай сестре ее ложку, пожалуйста, – сказала я спокойнее, чем обычно. – Вот твоя, синяя. А Катя, доедай, пожалуйста, мы скоро опаздываем».
Я подошла к раковине, чтобы налить себе воды. И в отражении в окне увидела свое лицо. Усталое. Со следами бессонных ночей. Но в глазах… в глазах, кажется, мелькнуло что-то новое. Не покорность. Не отчаяние. А крошечная искорка. Искра себя. Той женщины, которая любит шоколадные эклеры, книги и герани. Которая еще не знает, что такое счастье без оговорок и чувства вины. Но которая наконец-то осмелилась засомневаться в священной заповеди: «Живи для детей, забудь о себе». И сделала первый, робкий шаг к тому, чтобы вспомнить. Вспомнить себя. Хотя бы для того, чтобы у герани было меньше пыли на листьях.