После встречи с Зыбуном я вернулся домой. Вечер был глухим и тягучим, как ком в горле. Я не решился идти к ней сразу. Мысль о встрече с суккубом жгла, манила, но страх и тревога были сильнее. Внутри бурлила смесь вины, желания и ответственности — и всё это ломало меня на части. Весь следующий день я провёл дома, почти не выходя из спальни, где мы с Сергеем ночевали всё это время. На его кровати по-прежнему лежали футболка и наушники. Я не решался их трогать. Амулет не выпускал из рук. Он был лёгкий, почти невесомый, холодный. Я ловил себя на том, что сижу, сжав его в ладони, будто это придаст мне решимости.
Я пытался представить предстоящую встречу. Что я скажу ей? Как сделать так, чтобы она ничего не заподозрила? Ведь она не должна знать о моём замысле — о том, что я собираюсь забрать душу Сергея и заключить её в этот амулет. Что, если она почувствует ложь? Или, хуже того, предложит что-то, от чего будет трудно отказаться? С каждым часом в голове становилось всё шумнее. Я переживал, как будто готовился не к разговору, а к казни. Все было настолько неизвестно для меня. Слишком много событий для последнего времени.
Вечер опустился на деревню. Я постоял у окна, наблюдая, как последние лучи солнца погаснут в горизонте. В груди теплилось странное волнение – не страх, а скорее решимость, толкавшая меня вперед.
Одевался не спеша, взял из тумбочки сигареты и зажигалку – все как всегда, но сегодня эти привычные вещи казались особенно важными.
В прихожей меня остановила Ольга:
– Куда на ночь глядя собрался? – спросила она с привычной заботой.
– Да, нужно немного пройтись, – ответил я, улыбаясь. – Не могу сидеть на месте.
Она кивнула, поправив волосы:
– Только закрой нас за собой на ключ. И будь аккуратнее.
Она всегда говорила, чтобы мы были аккуратнее, но сегодня в них слышалось прощание. Может я придал им такую значимость, переполненный волнением?
В доме было тихо. Бабушка уже спала, а Андрей сидел на кухне, погруженный в свои мысли. Ни я, ни Ольга его старались не ворошить - он сказал, что справится, что ему нужно время. Чувство вины угнетало его. Я вышел, осторожно прикрыв за собой дверь,повернул ключ и спрятал его в привычном месте.
Ночной воздух был свежим и бодрящим. Луна, выглядывая из-за облаков, серебрила крыши домов. Баня стояла передо мной – знакомый силуэт с теплым светом в окошке, который я собирался зажечь.
Присев на лавку возле бани, я достал сигарету и поджег ее, и сидел смотря в небо, вдыхая прохладный ночной воздух, пока в доме не погас последний огонек. Минуты текли спокойно, наполненные шепотом ночи. Где то в далеке, пролетая, скрипели сычи. Этот звук придавал ночи еще большее ощущение спокойствия.
Когда окна погасли, я глубоко вдохнул, встал и направился к бане.
Внутри прохладный влажный воздух пах деревом. Было прохладно, но не холодно – будто баня с нетерпением ждала, когда ее согреют. У печи аккуратно лежали приготовленные дрова. Я не стал пользоваться растопкой – просто смял газету, подложил щепок и чиркнул спичкой. Огонь вспыхнул веселым язычком, осветив стены светом. Я задержал взгляд на этом маленьком пламени, которое так старательно принялось за работу.
Когда бумага разгорелась, печь с радостью приняла огонь, и вскоре тепло начало разливаться по помещению.
Огонь в печи разгорался всё сильнее. Он поглощал поленья, наполняя баню удушающим жаром. Я сидел на лавке и наблюдал, как тени извиваются по стенам, будто в танце, то вытягиваясь, то исчезая в углах. Прошёл почти час. Она не приходила.
Жар становился сильнее. Я снял футболку, обнажив грудь и амулет, висящий на кожаном шнурке. Я сжал его в ладони, пытаясь скрыть. И тогда, из глубины темного угла, раздался голос — игривый, мягкий, пронзающий душу.
— Ну же, Марк, продолжай. Ты ведь пришёл в баню…
Голос сопровождался едва слышным, кокетливым смешком. Он обвил меня, поселился под кожей.
Я резко поднялся, ответив с неожиданной твёрдостью:
— Я пришёл за Сергеем.
Ответ не заставил себя ждать.
— Я не сомневаюсь в этом, — её голос был словно шелк, скользящий по нервам. — Но всё же… ты пришёл в баню…
Я не видел её, но чувствовал присутствие. Её улыбка, словно тень, мелькала где-то рядом. Я сглотнул и, пытаясь не выдать дрожи в теле, отвернулся, снял оставшуюся одежду и накинул на бедра полотенце. Всё происходящее казалось абсурдным, но в этом абсурде была пугающая, завораживающая логика. Она ждала игры по своим правилам.
Она хихикнула.
— Какой послушный молодой человек… Проходи, не стесняйся.
Со скрипом, будто от старости и каприза, приоткрылась дверь в парилку. Изнутри потянуло влажным, тёплым воздухом, напоённым еле уловимыми ароматами — полынь, мед, и что-то невыносимо притягательное, почти первобытное. Я шагнул вперёд.
Она сидела на самом верхнем полке, как на троне, уверенно, словно в своей стихии. Поза её была непринуждённой, почти ленивой — одна нога элегантно перекинута через другую, локоть упирается в колено, пальцы чуть касаются щеки. Она выглядела так, будто всё происходящее — это спектакль, который она ставит не в первый раз. И снова она — главная звезда.
Её тело было обнажено, но не вульгарно — скорее, будто создано из соблазна и жара. Волосы ниспадали тёмной волной, рога очерчивались в мягком свету. Она не пряталась. Наоборот — выставляла себя на показ. И смотрела на меня.
— Ах... — протянула она, голос мягкий, как шелест. — Марк. Ты оказался куда приятнее, чем я ожидала. Такой статный.
Я застыл, чувствуя, как внутри всё сжимается. Моё сердце билось слишком быстро. Она скользила по мне взглядом.
— Такой юный... — продолжила она, с нажимом на слово. — И всё ещё держишься. Это восхищает. А ведь я думала, ты придёшь сразу, в ту же ночь, когда мы познакомились. — Она улыбнулась, и в этой улыбке не было тепла.
Я молчал. Она чувствовала мою неуверенность — и наслаждалась ею.
— Что же ты такой напряжённый? — её голос стал почти шепотом. — Я же не кусаю... пока ты сам не захочешь.
Она хихикнула.
— Хотя, возможно, тебе бы это понравилось.
Я сжал амулет в руке. Его холод словно стал сильнее, пробираясь сквозь ладонь, вернув мне обладание рассудком. Он напомнил мне, зачем я здесь и что нужно быть сильнее.
— Я пришёл за Сергеем, — повторил я. Голос дрогнул, но прозвучал отчётливо.
Она наклонила голову, рассматривая меня с новой ноткой — как кошка, которой вдруг стало интересно, насколько долго продержится мышь, прежде чем сломается, затем встала, плавно, без усилия, ступая вниз с полки, как вода — текуче и неотвратимо. Она приближалась медленно.
— Ах, Марк... неужели ты думаешь, что всё так просто? Что я держу его в клетке и по первому твоему требованию отдам?
Я молчал. Её глаза сузились. В них была усмешка — и что-то ещё.
— Мне нравится твоя решимость, — прошептала она. — Сергей... У него ранимая душа. Он хотел тепла. И я его дала. Он сам попросил.
— Ты ему причинила вред?
Она посмотрела на меня с лёгкой обидой, как будто я её оскорбил.
— Я не причиняю вреда тем, кто мне нужен.
Она приблизилась ко мне почти вплотную — так, что я почувствовал на коже дыхание жара, исходящего от её тела, будто она сама была продолжением пламени. Взгляд скользнул по моей груди и остановился на амулете.
— А вот это… — тихо протянула она, почти шепотом, — неожиданно.
Тонкие, тёплые пальцы коснулись подвески. Она провела по нему подушечкой указательного пальца, ласково, как будто пробуждала. Амулет остался холодным.
— Интересный выбор. — В её голосе звучало неподдельное удивление, смешанное с восхищением. — Кто тебя учил, Марк? Это не просто побрякушка, — она посмотрела на меня в упор. — Это оберег от темных сил! - она с иронией разыграла испуг, резко убрав руку. После замерла, отведя от меня взгляд.
— Не бойся. Он не причиняет мне вреда, — она чуть улыбнулась.
— Я готовился, — коротко ответил я.
Она кивнула, будто уважая мою сдержанность. Затем на секунду отвела взгляд, словно обдумывала что-то, и снова вернулась к амулету.
— Я собиралась иначе... — прошептала она. — Душа Сергея — тонкая, чувствительная. Очень красивая. Он мог остаться здесь, в бане. Слиться с местом, с моим присутствием. Сохранять себя через тепло, через память, запахи, жар... Он даже не страдал бы.
Я посмотрел на неё с холодной решимостью.
— Но ты решил иначе, — она опять посмотрела мне прямо в глаза. — Этот амулет подходит. Очень. Возможно, даже лучше. Этот сосуд удержит Сергея... долго. Может, навсегда. Если ты сможешь его носить.
Она замолчала, и я услышал, как огонь потрескивает за стеной. Её голос стал ниже:
— Это меняет правила. Ты удивляешь меня, Марк. Я пришла за твоей силой, за искрой, что в тебе горит. Не чтобы сжечь, — она провела пальцами по моей щеке, почти ласково, — а чтобы взять немного с собой.
Пауза.
— Но теперь, похоже, мы оба уйдём отсюда не с пустыми руками.
Она приблизилась ко мне почти вплотную, воздух между нами дрожал. Она смотрела внимательно, оценивающе.
— Ну что, Марк, — тихо сказала она, — ты готов?
Я молча кивнул, медленно, с уверенностью, которая рождалась не из храбрости, а из решимости. Изнутри всё сжалось — но я знал, другого пути нет.
— Готов, — произнёс я вслух. — Но скажи мне честно… чего лишусь я?
Она улыбнулась. Не хищно, не коварно — скорее с лёгкой, почти нежной насмешкой. Как старший — младшему. Как та, кто знает немного больше.
— Немного, — мягко сказала она. — Всего лишь… врождённого дара. Возможности видеть то, что скрыто. Слышать то, чего не слышат другие. Чувствовать, когда мир дышит не твоим ритмом. Только и всего. — Но это же не беда, правда? — продолжила она, хихикнув. — Научишься снова. Если захочешь. — Она растянула слова с преувеличенной иронией, давая понять, что легко говорит о трудном.
Я посмотрел на неё спокойно. Где-то в глубине души было ощущение потери — как будто мне предстояло отдать что-то, о чём я и не подозревал, но что уже давно было частью меня.
— Я и так всю жизнь жил без этого дара, — сказал я. — Жил, как обычный человек. Я не буду жалеть о том, чего не знал. А если и пожалею — всё равно не верну. Ради Сергея… это справедливая цена.
Она кивнула и прошептала:
— Тогда начнём. Дай мне ладонь, — прошептала она, почти ласково, но с той твёрдостью, от которой по спине пробежал холодок.
Я не сразу понял, что она имеет в виду. Тогда она протянула свою — бледную, изящную, неестественно гладкую, с ногтями из чёрного стекла. Её взгляд не отпускал меня: глубокий, как омут, в котором тонет воля.
— Смелее, — добавила она. Не насмешливо, не свысока, а так, как говорят те, кто знает — назад дороги нет.
Я положил левую ладонь на её. Она была холодна, как и амулет, который я сжал правой рукой. Увидев это, она чуть приподняла уголки губ, будто в знак одобрения, но не сказала ничего. Лишь слегка сжала мою ладонь, устанавливая контакт.
Тогда, не отводя взгляда, она провела указательным пальцем другой руки по внутренней стороне моего запястья — от локтя до центра ладони. Потом её палец скользнул к моему указательному пальцу. Одно резкое движение — и я почувствовал, как ноготь, тонкий как игла, проткнул подушечку пальца.
Боль была неожиданной — острой, пронзительной, хищной. Я дёрнулся, попытался вырвать руку, но она держала крепко, и это не было жестокостью — скорее, решимостью. Как хирург, делающий точный надрез. Кровь начала сочиться. Рана была крошечной, но странно глубокой. Слишком глубокой.
Она молча наблюдала за этим, с каким-то спокойным благоговением. Затем поднесла мой палец к своим губам, не отводя глаз от крови на нем. Облизала его, осторожно, со вкусом, словно пробуя что-то редкое. На её лице появилось блаженство — не притворное, а искреннее. Она словно пила из самого источника жизни.
И тогда всё изменилось. Мир за пределами парилки замер. Воздух стал вязким, будто время свернулось в тугой узел. Ни звука, ни движения. Она закрыла глаза. Она впитывала то, что я отдал ей. Не просто кровь. Не просто дар. Что-то большее — часть меня.
Я чувствовал, как исчезаю — не умираю, нет. А как будто становлюсь легче. Прозрачнее. Я отдавал. Она принимала. И между нами впервые возникло нечто, похожее на истинное, безмолвное понимание.
Она открыла глаза.
В них больше не было привычной игривости или хитрого прищура. Они сияли — не светом, а глубиной. Будто внутри них открылась бездна, живая и древняя. Она посмотрела на меня с новой серьёзностью. На её лице всё ещё оставалась тень удовольствия, но теперь в ней сквозила сосредоточенность. Обмен еще не завершен.
— Теперь моя очередь, — произнесла она тихо, почти торжественно.
Она улыбнулась, по-настоящему. Впервые за всё время — искренне и даже... по-человечески. Но не ответила ничего.
С этими словами она подняла левую руку, и кончики её пальцев описали медленные, точные движения в воздухе, будто она раздвигала невидимую ткань пространства. Пространство перед нами слабо задрожало, как воздух над горячими углями. В этом дрожании — в воздухе, в полумраке, в самой материи — ощущалась трещина. И в этот раз я понял: она открывает Навь.
Венозный синий свет медленно струился в Явь, сначала тонкой нитью, потом — как морская вода, проникающая в трещину между двумя мирами. Темнота в парилке не рассеялась, но внутри неё разгорелся другой свет — не огненный, а живой, почти божественный.
Из этой трещины, словно из далёкого сна, вышла душа. Она не ступала — она скользила, парила, как дым, но в ней не было ничего пугающего. Это был свет. Чистый, тёплый, золотисто-голубой, насыщенный до краёв. Прямая противоположность того черного шара, который я увидел в городе над женщиной. Он не обжигал — он согревал. Душа Сергея.
Сначала — как отблеск, затем — как силуэт, и, наконец, как целостная форма. Он был точно собой, только чуть… чище. Ни страха, ни боли, ни сомнений. Только покой, сосредоточенность и… удивление. Он узнал меня сразу.
— Марк?.. — произнёс он, не голосом, а мыслью, которая вошла в меня как зов родного человека. Он явно не понимал, что происходит.
Я не мог ответить — только смотрел, сдерживая дрожь в руках.
Суккуб стояла неподвижно, как жрица на перекрёстке миров. Её лицо было спокойным, почти торжественным.
— Красивый, — сказала она, глядя на Сергея. — Очень редкий свет.
Сергей, будто услышав её, взглянул на неё с осторожностью, но не страхом. Она посмотрела на меня.
Я не раздумывая взял амулет в руку. Он был ледяным. Суккуб вытянула руку к Сергею и другой коснулась амулета. Свет вокруг Сергея начал сжиматься, концентрироваться. Он не сопротивлялся. Напротив, будто сам собирался, как река, входящая в устье. И когда он стал лишь узкой линией пульсирующего света — он устремился в центр амулета, и тот сразу же вспыхнул изнутри теплом. Всё стихло. Навь медленно закрылась. Трещина в мире затянулась. Парилка снова стала просто парилкой, хотя воздух всё ещё дрожал. Амулет у меня на груди пульсировал, как сердце.
Суккуб отвела взгляд и прошептала:
— Ну вот и все. Он с тобой.
Парилка снова стала тёплой, влажной, знакомой — но в этой привычности что-то навсегда изменилось. Я стоял, прижимая амулет к груди, в котором пульсировала живая, тёплая тишина — Сергей был рядом, он был жив, насколько это возможно в новой форме. А она… всё ещё стояла передо мной.
Суккуб подошла ближе, но уже без прежней игривости. В её взгляде не было ни желания, ни хищности. Только усталость, древняя, вечная. Она смотрела на меня, будто решала, сказать ли ещё что-то.
— Ты знаешь, Марк… — тихо произнесла она. — Я давно уже жду, когда этот уголок Яви распадётся. Столько лет тянется… одна и та же парилка. Огонь, дерево, пар, веники, тоска. Даже души, которых я встречала, — все одинаковые. Она выдохнула, затем повернулась к печи и провела рукой вдоль стены. Её пальцы не касались досок, но дерево откликнулось. Сухой треск прошёлся по стенам, как стон.
— Я теперь свободна, — произнесла она почти шепотом, больше себе, чем мне. — Ты дал мне это. И я отпускаю. Себя. Эту баню.
Её глаза снова встретились с моими. В них уже был огонь.
— Уходи, Марк. Это не твоя стихия. - Произнесла она, наращивая улыбку.
Я не спорил. Я знал — она приняла решение, и ничто не остановит её. Я ещё раз взглянул на неё и вышел.
Когда я оказался на улице, в одном полотенце, ночь встретила меня неожиданным холодом. Но баня за моей спиной уже начинала пылать — сперва внутренняя жара, затем рывком вспыхнули стены, будто их облили бензином. Пламя росло жадно, яростно, будто эта старая деревянная клетка сама просила об избавлении.
Я отступил, стоя босыми ногами в траве. И сквозь треск и гул я услышал… смех. Весёлый, искренний, почти детский смех. Он раздавался прямо из пламени.
И я увидел её.
В огне, между языками пламени, она стояла — обнажённая, прекрасная, вся из света и жара. Она смотрела на меня и улыбалась.
— До встречи, Марк… — прозвучало в пламени.
Она развернулась и шагнула вглубь огня, будто домой. И исчезла.
Пламя поднялось выше, озаряя ночь багряными бликами, и баня с треском схлопнулась внутрь себя, словно унося за собой целую эпоху.
Я стоял босиком на земле, в одном полотенце, пока передо мной пылала баня. Домашние высыпали на улицу — сначала Андрей, растрёпанный, со следами сна в глазах. Не задавая лишних вопросов, он побежал к огороду, развернул шланг, по которому обычно набирали воду в баню, и, матерясь сквозь зевоту, стал поливать пылающую постройку. Он будто ожил после долгого уныния и чувства вины.
Ольга вышла следом. Она не кричала и не суетилась, а лишь встала немного в стороне, сжимая ночнушку в руках. В её глазах не было страха — только глубокое облегчение, как будто сгорело нечто такое, что давно тянуло всех нас вниз.
Я всё ещё был в полотенце, но никто на это не обратил внимания. Через пару минут, дрожа от ночного воздуха, я подошёл к верёвке, на которой после вчерашней стирки сушились вещи, и накинул на себя штаны.
Скоро прибежали соседи — в одних майках, с вёдрами. Кто-то с криками, кто-то молча. Началась борьба с огнём — коллективная, яростная, слаженная. Мы вместе вытягивали воду из бочки, лили на пылающие остатки крыши, топтали пылающие доски. Пламя не сдавалось, но к утру, спустя два часа, оно утихло. От некогда знакомой бани осталась лишь обугленная печь, торчащая из земли, как памятник чему-то завершённому.
Мы молча посмотрели на пепел, затем один за другим побрели в дом. Не было разговоров. Ни упрёков, ни вопросов — будто все поняли, что эта ночь всё изменила, и сейчас говорить — только мешать.
Я рухнул на кровать и впервые за долгое время уснул по-настоящему крепко, как будто с меня сняли груз, который я и не знал, что ношу. Проснулся только вечером, когда в комнату вошла Ольга и негромко сказала:
— Вставай. Нужно поесть.