— Снимай серьги.
Я стояла на кухне в пижаме с лимонами. На лице — зелёная маска, в руках — вилки для омлета. От овсянки на плите поднимался сладкий пар с ванильным шлейфом, а в углу мяукал кот, будто чувствовал: сегодня утро не будет добрым. Он — мой муж — стоял напротив. С тем же лицом, как когда он выносил мусор: по просьбе, с третьего раза и без энтузиазма.
— Что?
— Серьги сними. Они... — он тяжело вздохнул. — От моей мамы.
Я замерла. Только что обсуждали, кто заберёт мультиварку после развода. Потом дошли до дивана. А теперь — серьги. СЕРЬГИ.
Вот и до них добрались. Сначала — зубная щётка. Потом — соль и перечница. Теперь — ювелирка.
Я всегда знала: чем меньше общего — тем ближе финал.
— То есть, серьги — не мне?
Он моргнул. Открыл рот. Закрыл. Снова открыл.
— Подарок был... от мамы. Она хотела, чтобы они остались в семье.
— А я, значит, не семья?
Я сняла одну серёжку. Потом вторую. Словно вырывала себя из декораций. Положила их аккуратно на стол между яичницей и банкой кофе.
— Надеюсь, у мамы уши проколоты. Хотя бы не зря старались.
Познакомились мы на корпоративе. Я тогда носила юбки до колена и верила в судьбу, как в лотерейный билет — вдруг повезёт.
Он ел шаурму. В костюме. С пятном. Огромным, маслянистым, прямо на лацкане. И — ни капли стеснения.
— Не видел тебя раньше? — сказал он, не переставая жевать. — Ты из финансов?
— Из бухгалтерии.
— О, бухгалтеры — надёжные. У меня мама тоже с цифрами работала. Значит, ты основательная, да?
— А ты по пятну определяешь надёжность?
Он засмеялся, не обиделся.
— Нет, по иронии. А у тебя она на месте.
— А у тебя — шаурма, — сказала я, но уже улыбалась.
Я тогда была другой. Наивной. Верящей, что если мужчина говорит «ты особенная», то он действительно про тебя, а не про десяток до и после.
Первые месяцы были хороши. Цветы. Пицца на ночь. Общие утренники с котом. Мы были как студенты в коммуналке: всё — вполголоса и в полсилы, зато с мечтами.
— Хочешь, я научусь готовить борщ? — как-то спросил он.
— Хочу, — ответила я. — Но даже если не научишься — останусь.
— Вот это и опасно, — пробормотал он тогда.
Я даже завела дневник. Писала туда: "Он — мой навсегда". С наивной уверенностью девочки, которая не знает, что бывает иначе.
Ипотека. Кредит на ремонт. Кот. И поездки в Ашан по субботам — как свидания, только со скидками.
— Ты заметила, — как-то сказал он в очередной закупке, — мы больше радуемся жёлтым ценникам, чем друг другу?
— Пока не начали ругаться из-за туалетной бумаги — всё не так уж плохо, — ответила я. И тогда мы оба засмеялись.
А потом... потом смех стал короче. А паузы — длиннее.
А потом начались сигналы.
Сначала — тихие:
— Почему ты поставила шампунь на мою сторону душа?
— Потому что твоей стороны не существует. У нас общий душ, если что.
— Ну не знаю... Я всегда ставлю всё по порядку.
— А я всегда стираю твои носки, и ничего, порядок не рушится.
Он промолчал. Отступил. На полшага. Но это полшага было началом дистанции.
Потом — громче:
— Ты всегда выключаешь чайник слишком рано. Вода ещё не закипела.
— Серьёзно? Вот поэтому ты уже третий день на меня дуешься?
— Просто я люблю, когда всё доведено до конца.
— Прекрасно. Может, и с разговорами начнёшь так же?
Он посмотрел с обидой:
— Ты вечно подкалываешь. Раньше ты была мягче.
— А раньше ты был добрее.
А потом — в лоб:
— Ты меня больше не слышишь. И не вдохновляешь.
Вдохновляешь? Это теперь должностная обязанность жены?
— Я, между прочим, купила тебе витамин D. Потому что выглядишь как зимняя капуста.
— Спасибо, но меня больше вдохновляют девушки, которые не пилят.
— А меня — мужчины, которые не гниют внутри. Выходит, мы оба не в фаворе.
Я смеялась. Вначале. Через силу. Через зубы. Через слёзы, которые прятала в чай с лимоном.
А потом — перестала. Мой смех затихал, как старая батарейка в пульте: еле-еле, пока не сдох совсем.
Я перестала закрывать глаза. На пустые «люблю» на ходу. На носки в кружке. На «не сегодня, я устал» — уже второй месяц подряд.
Серьги он подарил мне на годовщину свадьбы. Маленькие, с янтарём. Мамин вкус. И коробочка — не запакована, с чужой царапиной сбоку.
— Ты ведь сама хотела украшения, — сказал он, когда я открыла коробочку.
— Хотела. Но не такие... — хотела сказать я. Но промолчала. Потому что тогда ещё верила: с любовью — важнее, чем с этикеткой.
Я надела серьги. Уши саднили. Это был подарок, который царапал изнутри. Не кожу — надежду.
А потом он начал придираться. Шаг за шагом.
— Ты снова приготовила то, что я не люблю.
— Серьёзно? А вчера ты съел всё до крошки.
— Ну, вчера я был голоден. А сегодня просто не в настроении.
— Может, не еда не в том настроении, а ты?
Он фыркнул, отвернулся, не ответил.
— А что ты, в принципе, любишь? — спросила я.
— Чтобы не было пережарено.
— После трёх лет с человеком, который не умеет сварить яйца вкрутую — ты всерьёз это говоришь?
Он пожал плечами:
— Я не шеф-повар. Но ты — не обязана быть кухаркой. Просто... делай с душой.
— Я и делаю. Только душа — не фритюрница, Лёш.
Я готовила. И не потому что надо. А потому что хотела, чтобы ему было хорошо. А он хотел, чтобы было идеально. А идеально — это не про людей. Это — про манекены в витрине.
Потом был вечер, когда он молча забрал плед с дивана.
— Замёрз? — спросила я, не отрываясь от книги.
Он не ответил сразу. Потом буркнул:
— Я иду к маме.
— Так просто? Без причины, без разговора?
— Просто. Я устал.
— От меня?
Он посмотрел в сторону:
— От нас.
— Навсегда?
— Не начинай. Я просто хочу тишины.
— Тишина не начинается там, где ты сбегаешь. Она начинается там, где можно говорить честно. Но ты всегда выбираешь «молчать» громче слов.
А утром он попросил серьги.
И всё стало на свои места.
— Ты так себя ведёшь, как будто я тебе что-то должен.
— Нет. Теперь — точно не должен. Ни слова. Ни жеста. Ни даже воспоминаний.
— Мама вкладывала в эти серьги смысл. Это же семейная реликвия.
— Правда? А я думала, ты сам их выбирал. Или ты всегда под маминым контролем, даже когда даришь?
— Не утрируй.
— А ты не прячься. Сколько раз ты говорил: «Я всегда с тобой, даже если весь мир против»? Так вот, мир не против, Лёш. Это ты против. Против нас. Против меня.
Он замер на секунду. Что-то зашевелилось в нём, но не проросло.
— Я не виноват, что всё изменилось.
— А я виновата, что осталась прежней? Что продолжала любить тебя даже после того, как ты разлюбил меня тихо, по будням, через чайник, носки и глаза, которые не смотрели в мои?
Он закатил глаза, но уже не с вызовом — с усталостью.
— Не передёргивай. Ты знаешь, это было в эмоциях.
— Конечно. Всё у нас — в эмоциях. Даже свадьба. Даже измена. Даже сейчас — всё через запятую, но без точки. Так что я поставлю её сама.
Я достала коробку из шкафа. Положила туда серьги. Добавила носки, которые вязала ему. И чай, который он пил по утрам — последний пакетик. И даже его любимую чашку — с трещиной. Как символ. Как мы.
На коробке написала: «Семейные ценности».
Поставила на табурет у двери. Помолчала. Сделала шаг назад.
— Удобно будет забирать. Как и всё в этом браке. Всё, кроме меня.
Пошла в ванную. Глянула в зеркало.
Маска потрескалась. Волосы взъерошены. Под глазами — синяки. Под кожей — усталость, которую не смоет ни один тоник. Сердце билось в горле — не от страха, а от тишины. От той новой, полной, когда уже не ждёшь слов снаружи и впервые начинаешь слышать себя.
— Вот и ты, — прошептала я отражению. — Последняя, кто осталась. Кто выключил свет. Кто держался дольше всех, а теперь — отпустил.
Зеркало молчало. Но я продолжила:
— Ну и что ты за женщина? Та, что привыкла всё терпеть? Или та, что наконец-то выберет себя?
Отражение дрогнуло. Или мне показалось.
— Ты молодец, — тихо сказала я. — Правда. Просто никто этого не сказал вовремя. Так что я скажу тебе сама.
Я прикоснулась к щеке, будто прощаясь с прежней собой.
И в этот момент поняла. Всё. От начала до конца.
Брак не держится на одной силе воли. Это не шкаф из ИКЕА. Даже если винтики целы — если крышка скрипит, пора перестать притворяться.
Я вышла. Он уже стоял с коробкой в руках, переминаясь с ноги на ногу.
— Ты серьёзно положила туда мои носки?
— Ага. Они тоже реликвия. Помнишь, ты простыл, а я всю ночь сидела на кухне и вязала их, пока ты смотрел футбол и кашлял, как будто умирал.
— Ты всегда всё преувеличиваешь... — буркнул он, но взгляд у него был виноватый.
— А ты всегда всё затираешь. Даже мои чувства. Даже вещи, которые я делала с любовью.
Он посмотрел в сторону, будто искал поддержку у вешалки.
— Ну... будь здоров, — сказала я, опуская руки. — И маме передай, что серьги вернулись домой.
Он прикусил губу, качнул головой:
— Ты не хочешь попробовать ещё раз? Может... может, мы просто устали?
Я подошла ближе, медленно, как к обрыву, и тихо произнесла:
— Устали? Мы как плесень в холодильнике, Лёш. Мы уже не пахнем — мы бродим. Поздно размораживать. Оно испортилось.
Он посмотрел на меня долго. А потом — опустил глаза, кивнул, взял коробку и ушёл. Без хлопка двери. Без прощания. Как тень, с которой расстаёшься утром, открывая окно.
Я осталась с котом. Кот не возражал. Он всегда был за меня. Даже когда я перепутала его корм с чечевицей.
— Ну что, Шарик, остались вдвоём? — спросила я его, сев рядом на пол. — Ты ведь тоже считаешь, что я заслуживаю больше, чем возвратные подарки и укоризненные взгляды?
Он ответил мурлыканьем. Протяжным, уверенным, будто подтверждая каждое моё слово. Как будто знал: мне нужно быть не одной.
— Он всё равно не любил тебя, — пробормотала я. — Ни тебя, ни меня. Просто привык. А потом устал. А я — устала от того, что привыкла к усталости.
Кот зевнул. Эпично, с важностью. Я поняла: мы в сговоре. Два существа, которых не оценили. И которые теперь знают себе цену.
Неделю спустя — фото. Он с новой девушкой. На ней — те серьги.
— Серьёзно? — фыркнула я. — Даже серьги не удосужился выбрать другие?
Кот покосился на экран и отошёл к миске.
— Правильно, — сказала я. — Некоторые уши — всё, что нужно, чтобы закончить нашу историю.
Прекрасно. Семейная реликвия на новых ушах. Круг замкнулся.
А я...
Я пошла в кафе одна. Заказала чизкейк. Позволила себе двойной сироп. И сказала официанту:
— Уберите, пожалуйста, вторую вилку.
Он удивился:
— Простите?
— Просто. Мне теперь точно не нужно делить десерт, чтобы быть счастливой.
Прошло два месяца. Я купила себе новые серьги. Маленькие. Серебряные. Без смысла. Без истории.
Просто красивые. Просто — для себя.
Подруга, увидев их, сказала:
— Ты себе подарки теперь сама даришь?
— А кто, если не я? — я усмехнулась. — Эти серьги хотя бы не с историей. Они — с будущим.
— Тебе идёт одиночество, — сказала она неожиданно мягко.
— Это не одиночество. Это... я. Впервые за долгое время — просто я.
Серьги вернулись в семью. А я — к себе.
И впервые за долгое время я чувствую себя не замужем. А свободной. Как будто кто-то развязал мне руки. И сердце. И даже волосы, которые я теперь ношу распущенными — просто потому что могу.
И, знаете...
— Тебе хорошо одной? — иногда спрашивают знакомые.
— Нет, — честно отвечаю я. — Мне хорошо с собой.
Это чертовски красиво звучит.