Эта история — из письма моей подписчицы Галины. Сейчас ей 62, у неё трое внуков и дача с яблонями. Но когда-то ей было семнадцать. И тогда она была уверена, что в её жизни случилась настоящая любовь. Вот её рассказ.
«Я просто слушала — и мне казалось, что я взрослая»
Мне было семнадцать. Не семнадцать с хвостиком, а по-настоящему — когда ты ещё ребёнок, но тебе уже кажется, что ты всё знаешь о жизни. Я только окончила школу и ждала, когда начнутся занятия в техникуме. Лето было тёплым, каким-то особенно долгим. Мы с девчонками таскались по посёлку, смеялись, мечтали о Москве, о кино. Я была худой, стеснительной, с двумя косами и школьной выправкой. Ни о каком романе я тогда не думала.
А потом он появился. Просто снял комнату у соседки через дорогу. Его звали Виктор Петрович, и звучало это непривычно солидно. Ему было сорок три. Он был вдовцом, работал начальником в энергосети, ходил в рубашке с отутюженным воротником и носил с собой портфель. В посёлке таких людей знали по имени-отчеству и с ним здоровались уважительно.
Сначала он просто кивал при встрече. Потом однажды остановился — сказал, мол, «ты, вроде, у Петровны внучка?». Спросил, куда собираюсь поступать. И пошло-поехало. Он слушал. Задавал вопросы. Не смеялся, не перебивал, не поучал. Просто был рядом, когда мне хотелось быть услышанной.
Через пару дней он стал заходить чаще. Приносил книги — Чехова, Пришвина, Сэлинджера. Давал читать и спрашивал потом, что думаю. Для меня, семнадцатилетней, это было как окно в другой мир. Он говорил, что во мне есть что-то особенное. Что я не такая, как все. А кто из девчонок в том возрасте не мечтает быть «особенной»?
Разница в возрасте стирается, когда тебе хочется тепла
Он начал провожать меня после учёбы, в субботу звал в лес за грибами, хотя сам в грибах ничего не понимал. Мы сидели на поваленном дереве, он закуривал «Космос», рассказывал о молодости, о жене, которую потерял пять лет назад. Его голос был спокойным, низким, и когда он говорил — мне казалось, будто время останавливается. А когда он молчал, я чувствовала себя взрослой. Настоящей. Рядом с ним я переставала быть «девочкой Петровны», я становилась Женщиной. Так мне тогда казалось.
В посёлке слухи, конечно, ходили. Соседка тётя Люба однажды сказала маме: «Галька с Петровичем ходит. Ты хоть поговори с ней». Мама махнула рукой: «Виктор нормальный мужик. Хоть бы он её в люди вывел». И это было всё. Потому что тогда никто не считал, что с девочкой семнадцати лет и взрослым мужчиной в два с лишним раза старше что-то не так.
Он не дарил мне цветы, не говорил высоких слов. Но однажды подарил мне коробку польских шоколадных конфет. Таких, что только по блату доставали. Я держала эту коробку под кроватью, ела по одной конфете в день, закрыв глаза, и думала: вот она — любовь. Настоящая. Тихая, без криков, без «девочка, ты мне нравишься». Просто мы. Он и я. И этого мне тогда было достаточно.
Позже он начал приглашать меня к себе. В комнате у него пахло ладаном и мужскими духами. Он ставил пластинки — «Машину времени», «Реквием» Моцарта. У него был видеомагнитофон — редкость по тем временам. Мы смотрели «Человека-амфибию», «Зеркало» Тарковского. И я, запоздало глотая чай с вареньем, не хотела уходить домой. Потому что дома был серый линолеум, бабушкины упрёки, мамино молчание. А у него — ощущение, что меня кто-то ждал. И принимал такой, какая я есть.
И я влюбилась. До дрожи. До боли в животе, когда он не заходил два дня. До мечтаний, как мы поедем в Крым или просто будем жить вместе, как взрослые. Сейчас понимаю, что искала не мужчину — искала признание. Он был первым, кто меня увидел. Точнее, мне так казалось.
После выпускного — только тишина
Всё сломалось неожиданно. Буквально за день. Был конец мая. Мы шили платья к выпускному — у всех белые банты, атласные ленты, в глазах блестит радость и страх. А у меня — только он в голове. Я не думала ни об экзаменах, ни о будущем. Только мечтала: вот, получу аттестат, мы с ним вместе куда-нибудь — хоть на электричке до соседнего города. Хоть в кино, только вдвоём. Он обещал. Обещал прийти на линейку, посмотреть издали.
Я тогда выбрала самое красивое платье — светло-серое, чуть ниже колена. Сделала причёску, надела мамины туфли. Смотрела в зеркало и думала: ну вот, пусть он увидит, какая я взрослая. Какая красивая. Какая его.
Но он не пришёл. Не то что на линейку — вообще исчез. Не заходил, не писал записок, даже соседка сказала, что, мол, «Виктор уехал куда-то, чемодан собрал». А мне не сказал ни слова. Ни объяснений, ни прощания.
Я три дня не выходила из дома. Сидела, как в тумане. Ни слёз, ни истерики — просто глухота внутри. Как будто ударил кто-то, но боль пришла позже. Только через неделю я поняла, что задержка — уже две недели. Две. Для семнадцати лет — это целая вечность. И тогда стало по-настоящему страшно.
Я боялась даже маме сказать. А на меня уже смотрели как на позор
Сначала я никому не говорила. Надеялась, что пройдёт. Что, может, просто сбой. Тогда ведь не было тестов в аптеке, некуда было бежать за подтверждением. Только фельдшер в медпункте, которая посмотрела на меня с прищуром и сказала: «Ты что, сдурела?»
Потом — мама. Я выговорила одним глотком, чтобы поскорее пронесло. Она села на табурет, молча. А потом сказала: «Ну, родишь — воспитаем». Больше мы это не обсуждали.
Но посёлок — он же маленький. Через неделю всё уже знали. Сначала шёпотом, потом в лицо. Кто-то говорил: «Девка-то нормальная была, а теперь...». Кто-то качал головой. Только бабушка цыкала и кидалась словами: «Не ваше дело». Но я чувствовала — они смотрят. В автобусе, в магазине. Смотрят и считают: «Ага, вот она, с пузом. А кто отец-то?»
А отца не было. Он исчез. Как будто испарился. Ни открытки, ни письма. Потом кто-то сказал, что перевёлся куда-то в область. Я даже его не искала. Глупо ведь — просить, чтобы вернулся. Чтобы признал. Чтобы просто — объяснил.
А я носила ребёнка. Сама. Без врачей, без курсов. С бабушкиным супом и маминой тишиной. Иногда мне казалось, что ребёнок — единственный, кто меня любит. Я гладила живот, говорила с ним. Думала: «У нас всё получится. Только держись, малыш».
До сих пор не знаю — это была любовь или глупость
Он не появился ни на родах, ни после. Я рожала в районной больнице. Пахло йодом, мылом и старыми одеялами. Рожала долго, тяжело. Девочка родилась крепкая, с тёмными волосами. Я назвала её Лена — так звали героиню из книжки, которую он мне когда-то подарил.
Про него я потом не говорила. Ни подруге, ни дочери. Считала, что нечего раздувать. Но в душе всё равно жила тень. Потому что я так и не поняла — он просто использовал? Или сам чего-то боялся? Или... может быть, тоже любил, но по-своему?
Сейчас мне шестьдесят с лишним. Внуки бегают по даче, Лена работает учительницей. Я сижу вечером на веранде, держу в руках кружку чая и думаю: да, больно было. Но без этого я бы не стала той, кем стала. Наверное, в этом всё и дело.
Любовь ли это была? Или просто наивность семнадцати лет? Кто теперь разберёт. Но в тот момент — это было по-настоящему. Со всеми мыслями, сердцем и верой. А значит — была. Пусть даже только для меня.