Возвращение в дом детства пахло тремя вещами: сушеными травами под потолком, кисловатым духом старого дерева и пылью. Не той легкой, городской пылью, что оседает на мебели за пару дней, а тяжелой, слежавшейся пылью десятилетий, въевшейся в каждую щель. Я приехал в нашу деревенскую родовую избу не по своей воле. Мать позвонила и, не оставив мне выбора, сообщила: «С бабушкой плохо, Алексей. Ноги совсем не держат. В город ехать отказывается наотрез. Поезжай ты, побудь с ней, пока зима не кончится».
И вот я здесь. В свои тридцать пять, успешный системный администратор, я снова стал «Алешкой», которому нужно наколоть дров, принести воды и следить, чтобы упрямая старушка вовремя пила свои таблетки.
Бабушка, Анна, встретила меня сдержанно, словно мы расстались вчера, а не пять лет назад. Она почти не вставала со своей кровати, стоявшей в углу, за цветастой ситцевой занавеской, но ее цепкий взгляд, казалось, проникал повсюду. Сердцем дома, как и в моем детстве, была огромная, когда-то беленая, а теперь серая от времени русская печь. Но я с удивлением заметил, что она была холодной. Вместо живого тепла, комнату обогревал маленький электрический калорифер, гудящий и пожирающий драгоценное электричество.
— Ба, а печь почему не топишь? — спросил я в первый же вечер, разбирая сумки. — Дров полный сарай, я бы наколол.
— Отсырела, — коротко бросила она, не отрывая взгляда от стены. — Дымит, спасу нет. Не надо ее трогать.
Ее тон показался мне странным. Резким, почти испуганным. Но я списал это на старческие причуды.
Первый тревожный звонок прозвенел через пару дней. Ночью я проснулся от внезапного, всепроникающего холода. Не простого холода, а мертвой, высасывающей стужи, от которой ломило кости. Электрический обогреватель, работавший до этого, молчал. Я щелкнул выключателем настольной лампы — никакой реакции. Во всем доме не было света.
«Пробки выбило», — сонно подумал я и уже собрался вставать, как услышал тихое, прерывистое дыхание бабушки. Оно было каким-то странным. С присвистом, словно ей не хватало воздуха. Я подошел к ее кровати, отодвинул занавеску. Лунный свет падал на ее лицо, и оно было белым, как полотно. Губы посинели, а на лбу выступила испарина, несмотря на ледяной холод в комнате. Она не спала — она была в обмороке.
Я затормошил ее, начал звать по имени. Она очнулась не сразу, ее веки дрогнули, и она сделала глубокий, судорожный вдох, словно вынырнула из-под воды.
— Холодно… — прошептала она, ее зубы стучали. — Опять он приходил…
— Кто приходил, ба? — Я укрыл ее тулупом, мое сердце колотилось от дурного предчувствия. — Свет вырубился, вот и холодно.
— Нет… — она покачала головой, ее взгляд был испуганным и ясным. — Он тепло забрал. Все забрал.
Утром электричество появилось само собой. Щиток был в полном порядке. Я не мог найти никакого объяснения ночному происшествию, но бабушкины слова занозой сидели в голове. Я решил осмотреть дом, найти источник проблемы. И мой взгляд, конечно же, уперся в печь.
Если она «дымит», значит, забит дымоход. Простая логика. Вооружившись фонариком и старой кочергой, я открыл тяжелую чугунную заслонку и заглянул внутрь. Там, в глубине, было абсолютно темно. Луч фонаря просто тонул в этой черноте. Я потыкал кочергой вверх, ожидая услышать, как осыпается кирпичная крошка и сухая сажа.
Но кочерга уперлась во что-то… мягкое. Плотное, но податливое, как тугой студень. Я нажал сильнее. И в следующий миг мне на голову и плечи хлынул черный, маслянистый поток. Это была сажа, но не такая, какой я ее знал. Она была влажной, тяжелой, и от нее пахло не просто дымом, а чем-то застарелым, как от вырытой могилы. Она не сыпалась, а именно вывалилась на шесток одним огромным, осклизлым комком, словно из нутра печи извергли какой-то орган.
Отплевываясь и кашляя, я отскочил назад. И в этой отвратительной, жирной куче, лежавшей на полу, что-то блеснуло. Я брезгливо разгреб сажу концом кочерги. Это был маленький серебряный медальон на тонкой цепочке. Я узнал его сразу. Точно такой же был у деда. Он никогда с ним не расставался. Дед умер тридцать лет назад, в этом самом доме. Официальная причина — острая сердечная недостаточность. Он просто не проснулся однажды утром.
Я взял медальон двумя пальцами. Он был ледяным. Я подошел к кровати бабушки и молча протянул ей на ладони свою находку. Она взглянула, и ее лицо исказилось такой болью и ужасом, что мне стало не по себе. Она сжала губы, ее глаза наполнились слезами. Молчание было нарушено.
— Дымоход, — прошептала она, и это слово прозвучало как приговор. — Я думала, он спит. Думала, если не топить, он зачахнет, иссохнет. Глупая… Он просто голодал.
И она рассказала. Рассказала все, что скрывала тридцать лет, нося в себе этот страшный груз. Дымоход — нечисть, что рождается в остывающем очаге, где пролились слезы горя и одиночества. Он соткан из сажи, пепла и тоски. Он не материален в привычном смысле, но он реален. Он дитя холода и мрака, и питается он теплом. Не огня, а теплом живого дыхания. По ночам он выползает и пьет жизнь по капле, по вздоху, пока сердце жертвы просто не останавливается.
— Твой дед… — голос бабушки сорвался. — Он не от сердца умер, Алеша. Это Дымоход его… выдушил. В ту ночь я проснулась от холода, как и ты. А он уже был холодный. Я тогда все поняла. Испугалась. Так испугалась, что никому не сказала. Стала печь обходить стороной, молилась, чтобы он уснул навсегда. А он ждал. И дождался тебя. Свежее, сильное тепло пришло в дом…
Я слушал, и прагматичный мир айтишника рушился, уступая место ледяной, первобытной жути. Это не было суеверием. Это была реальность, с которой мне предстояло жить в одном доме.
— Что делать? — спросил я, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. — Милицию не вызовешь, священника тоже…
— Гнать его, — твердо сказала бабушка, и в ее глазах впервые за много лет мелькнул огонь. — Он боится своей противоположности. Огня — чистого, яростного, чтобы камни трещали. И соли. Соль — это земля, это основа. Она его плоть разъедает, не дает ему собраться. Я стара была, сил не было бороться. А ты молодой. Ты сможешь. Ты должен.
В ту ночь я не спал. Я сидел у окна, смотрел на черные силуэты деревьев и чувствовал его присутствие. Невидимое, но ощутимое. Оно было в ледяном сквозняке из-под двери, в странных шорохах на крыше, в том, как тяжело и вязко текло время. Он изучал меня. Присматривался.
На следующий день я начал готовиться. Я действовал методично, как при решении сложной технической задачи. В райцентре я купил пять больших мешков каменной соли. У знакомого лесоруба, дяди Миши, взял кубометр сухих березовых дров, что горят жарко и почти без дыма, и несколько смолистых сосновых колод — для розжига.
Вечером я превратил наш дом в крепость. Я перенес бабушку вместе с ее кроватью в самый дальний от печи угол. Вокруг кровати я насыпал толстый, непрерывный круг из соли. Дал ей в руки заряженный фонарь и старую, намоленную икону.
— Сиди в круге, ба, — сказал я твердо. — Что бы ни случилось, за черту не выходи.
Ее испуганные глаза были моей главной мотивацией.
Затем я насыпал соль поперек порога, на все подоконники. Дом был запечатан. Настала моя очередь. Глубоко вздохнув, я подошел к печи. Она смотрела на меня своим темным, голодным зевом. «Ну, здравствуй», — мысленно сказал я и заложил внутрь смолистые пни.
Огонь занялся мгновенно, с хищным ревом. Я подбрасывал дрова, не жалея. Печь гудела, раскаляясь, ее белые бока начали розоветь от внутреннего жара. В комнате стало жарко, как в парилке. Я сел на стул у печи, поставив рядом ведро с водой и мешок соли. Я был готов.
Час, другой. Ничего. Лишь яростный гул огня и треск поленьев. Я почти поверил, что тварь испугалась и ушла. Но ровно в полночь началось.
Снаружи, в полной тишине, поднялся ветер. Он завыл в трубе, словно живое существо. Гул огня в печи сбился, стал прерывистым. И в комнату из всех щелей, из-за заслонки, из трещин в кладке повалил густой черный дым. Он не поднимался вверх, а стелился по полу, словно тяжелая маслянистая жидкость. Он пах сажей, сырой землей и страхом.
Дым клубился, сгущался, и из него, прямо из стен печи, начало формироваться оно. Дымоход. Уплотняясь от жара, он обрел почти физическую форму. Гигантское, извивающееся тело из спрессованной, лоснящейся сажи, без глаз, без пасти, но живое и полное ненависти. Оно поползло по полу, направляясь к самому слабому — к бабушке.
— Не тронь! — закричал я и швырнул в него пригоршню соли.
Там, где кристаллы коснулись черной плоти, раздалось шипение, как от кислоты. Тварь задергалась, ее форма на миг потеряла четкость. Но она не отступила. Она поползла к соляному кругу вокруг кровати, и я с ужасом увидел, как соль под ее напором чернеет и тает, словно снег. Круг истончался.
Огонь в печи начал задыхаться. Тварь забивала дымоход изнутри своей собственной плотью, чтобы выкурить нас, лишить главного оружия. Дым ел глаза, дышать становилось нечем. Бабушка закашлялась. Я понял, что у меня есть лишь один шанс.
Схватив кочергу и небольшой мешок с солью, я бросился к печи. Нужно было пробить пробку, дать огню тягу. Тварь, словно поняв мой маневр, развернулась ко мне. Ее передняя часть взметнулась, и я оказался лицом к лицу с живым мраком. Я швырнул в нее весь мешок соли.
Раздался оглушительный вопль — беззвучный, но ударивший по мозгам. Тварь отшатнулась, корчась, и этого мгновения мне хватило. Я сунул кочергу в топку, в самое сердце ревущего пламени, и с отчаянной силой надавил вверх, в забитое жерло дымохода. Кочерга вошла во что-то вязкое и податливое. Я провернул ее, и в тот же миг почувствовал, как пробка поддалась.
Тяга вернулась. Но это была не просто тяга. Это был яростный, ревущий поток раскаленного воздуха, устремившийся вверх, в небо. Огонь взревел, как реактивный двигатель. И я услышал его настоящий голос. Высокий, раздирающий душу визг, в котором смешался скрежет сажи по кирпичу и агония чего-то живого. Сила потока была такова, что останки Дымохода, клубившиеся в комнате, с чудовищной скоростью втянуло в топку. На долю секунды в огненном вихре я увидел сотни летящих частиц, которые на лету складывались в искаженные болью человеческие лица, и тут же без следа сгорали в очищающем пламени.
А потом все стихло.
Я стоял на коленях, оглушенный и опустошенный, вдыхая чистый, морозный воздух, хлынувший в приоткрытую дверь. В печи ровно и мощно гудел огонь. В комнате пахло не сажей, а разогретым деревом и солью. Угрозы больше не было.
Я подошел к бабушке. Она сидела на кровати, сжимая в руках икону, и плакала. Тихо, беззвучно.
— Ты сделал то, на что у меня духу не хватило, внучек, — прошептала она. — Ты дом наш спас. Душу его спас.
Прошла зима. Я не вернулся в город. Что-то изменилось во мне в ту ночь. Я остался в этом доме, который мы отвоевали. Я починил крыльцо, заново побелил печь. Теперь она — снова сердце дома, источник жизни и тепла, а не страха. Каждый вечер мы с бабушкой сидим у огня. Она рассказывает мне истории из своего детства, а я слушаю, и мне кажется, что я никогда не был так близок к пониманию чего-то важного о жизни, о корнях, о доме.
Иногда, закладывая в топку новое полено, я на мгновение замираю и вслушиваюсь в гул огня. Но в нем больше нет ничего, кроме умиротворяющего треска и обещания долгого, спокойного тепла. Мы победили. Не просто тварь из сажи. Мы победили старый страх, что тридцать лет жил в этих стенах, и вернули этому дому его душу. А я, кажется, наконец-то нашел свою.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#страшнаяистория #хоррор #ужасы #мистика