С каланчи старой пожарной части в посёлке Берёзовый Рынок всю зиму смотрело одно-единственное круглое окно: стекло в нём давно пропиталось туманами Отчины, а медная рамка облупилась, вроде старого семечка подсолнуха, но стоило лучу коснуться стекла, как вся каланча будто оживала, и казалось, что внутри кто-то дышит тихонько, терпеливо, как дышат дети под одеялом. У самого подножия башенки стоял маленький домик — бывшая сторожка, в которой поселился Тимофей Лоскутов, некогда городской часовщик, а ныне человек без вывески и прописки, но с искусными пальцами и двадцатью пятью баночками крошечных винтов. Его привела сюда усталость: за сорок с хвостиком лет он наслушался в больших городах такого тиканья, которое не меряет время, а грызёт нервы наждаком.
Берёзовый Рынок был совсем не рынком — просто заповедный уголок при смешанном лесу, три улицы, клуб, молокоприёмка и крохотная библиотека в пристройке к сельсовету. Но с тех пор, как сельсовет объединили с соседней громадой, библиотеку закрыли, и у круглого окна под крышей клуба висела ржавая табличка «Пока молчит». Молчали и часы. Те самые, медные, литые, когда-то звонко отбивавшие каждый час над посёлком.
Часы не работали уже двадцать лет: сперва сломалась пружина спуска, потом забилась сажа, а после неизвестные мальчишки подстрелили из рогатки прозрачный циферблат. Звонницы не слышали, халвы в лавке не хватало, и даже полуночные собаки лаяли нерешительно. «Когда часы молчат, у людей немеют сердца», — говорила бывшая библиотекарша Анастасия Филипповна, протирая запылившиеся книги.
Тимофей заселился в сторожку поздней осенью, и всё это время глядел на глухой циферблат как на поломанный компас: что толку в стрелке, если она мёртвая? В середине марта, когда на реке Варыж начали двигаться первые льдинки, он решил подняться внутрь башни. Лестница скрипела, гнилые ступени уступали под тяжестью сапог, но там, на шестой площадке, Тима увидел чудесное: в уголках механизма, между зубьев шестерней, дремала сосновая смола, а бобышки пружины были не сломаны, а всего лишь затянуты ржавчиной. Стоило облизнуть палец и стереть корку — медь заблестела, как присыпанная золотом.
Он спустился, заварил на спиртовке горький чай из сушёной облепихи, выпил маленькими глотками, боясь растерять новую мысль, и вечером пошёл к старшей по лавке Варваре Рюминой. Варвара, женщина широкая, но голос имела ясный: словами могла присыпать ссору, как пекарь присыпает каравай маком. Выслушала Тимофея и сказала:
— Починить можно, только ведь лесица не вылезет из каменной норы за крошкой. Детали нужны. У нас же ни заводов, ни станков.
— Пружину я натяну капроновым канатом, — возразил тот. — Зубья подточу напильником, у меня есть. Больше всего нужна медная шестерёнка на семьдесят зубцов.
Варвара задумалась и хлопнула ладонью по прилавку:
— Семьдесят зубцов? В соседнем посёлке Лысые Поля на пункте приёма металла лежит старый кукурузный сеял. Там шестерёнка с таким числом. Машину они сдать не успели — сдалека видела. Ногами — час пути, лошади нет, а грузовик Шепелев сломал…
— Куницу ловят кашей, — улыбнулся Тимофей. — А шестерёнки ловят терпением. Завтра на рассвете выдвинусь.
Утро встретило его росой, как жернов — муку. Путь тянулся вдоль оплывшей грунтовки. Под ногами крошились сосновые ветки, между губами ворчал терпкий ветер. До Лысых Полей дошёл к полудню. На пункте приёма металлолома лежал тот самый сеял — ржавчина, проросшая мятой. Хозяин пункта, дремавший в будке, встретил гостя недоверчиво, но стоило Тимофею вылить на ладонь десяток винтов и блеснуть карманным ключом, как разговор перевёлся в мастерскую русскую сделку: шестерёнка за банку медового варенья, которую Тимофей запас на всякий случай.
Обратно шёл в темноте: через поля, где подснежники, проснувшись, сияли, как бледные стекляшки. На руках нёс шестерёнку, завернутую в газетный лист. Газета намокла, но медь казалась живой — теплила ладонь.
В сторожке всю ночь горела промасленная фитильная лампа. Шестерёнку напильником притачивал к валу шейки, пружину вязал капроновым жгутом, вся работа шла под тихие сторожевые свисты сырого ветра. К рассвету часы были собраны. Лишь стекло циферблата зияло: дыра от камешка. На помощь пришёл школьник Fedya Бубнов, мастерить любил радиоприёмники — где-то в сарае нашли закоптелое оконное стекло, вырезали круг, отполировали зубной пастой. Накануне Вербного воскресенья циферблат стал прозрачным.
Но оставалось главное: найти музыку. Часы прежде звонили литой чашей, завязанной на глухой колокол. Колоколу нужен был язык, и язык сгнил. Тогда бабка-кузнец Настасья расколола старую полосу гнутой рессоры, выковала тонкий стержень, а Варька Рюмина принесла красную ленточку: подвесить язык под колокол.
В середине апреля над Берёзовым рынком поднялась заря кораллового цвета. Тимофей и пятеро волонтёров тянули канат вниз, чтобы запустить механизм. Вал, издав вздох, ожил. Зубья шестерён дружно тронулись: тик-так-тик-так, будто посёлок нашёл своё забытое сердце.
Внизу, у лавки, собирались жители. Никто не говорил громко — словно боялись спугнуть звук. Подполз дед-пчеловод Романенко, обнял плащом внучку и прошептал ей:
— Сейчас узнаешь, как время смеётся.
Пять минут до полудня длились, как первая детская зима. В невидимом нутре башни пружина дышала. Вдруг — удар. Колокол гулко разрезал воздух. Подсолнухи, ещё не вынырнувшие, будто дернулись под землёй; вороны, лениво кормившиеся на обрыве, рванулись ввысь; а в лавке Варвара поставила на прилавок первую после долгой паузы буханку «местного» — английские нарезалки из отрубей, но пахла родней любого белого батона.
Часы отсчитали один удар, потом второй, третий… На каждый медный звук посёлок отвечал: лаем, хлопками дверей, звоном ведёр у колодца. Через час местные рыболовы вышли к реке, будто боялись опоздать на свой собственный ритм.
Газета районного центра писала: «Небольшой посёлок Берёзовый Рынок совершил невиданный подвиг культурного наследия: своими силами восстановили башенные часы». Фотография показала Тимофея улыбающимся, а на заднем плане младшую школу, где дети держали уши, чтобы засеребрённый гул не выдул смех.
Анастасия Филипповна открыла библиотеку на один день в неделю: люди потянулись за книгами, словно часы раздали им в долг немного фарфоровых минут. Федя Бубнов наладил радиопередатчик и каждый час после боя читал в эфире новости о том, что посёлок жив, что у них весна и первый мёд уже ставится в соты.
Никто не знал, придёт ли ещё пароход. Но в одно тёплое майское утро из-за поворота Варыжской излучины выплыл «Дымок»: капитан, услышав звон часов, решил, что колокол — сигнал для проруби в речной бодрости. Привёз муку, керосин, почту, материю и семь мешков цемента: «На реставрацию дебаркадера». А в трюме, под брезентом, — деревянные колёсики от старого лото: подарок Тимофею, «чтоб не забывал, что времени лучше ходить по кругу».
Теперь, когда апрель улетает в даль, послушайте на миг: в селах, где обратно зажглось старое сердце, тишина никогда не наступает полностью. В ней всегда слышен лёгкий металл — постукивают зубья шестерён в башне, передавая друг другу ненавязчивый секрет: всё ещё движется, пока есть руки, готовые крутить винты, пока есть души, слышащие музыку одинокого колокола.