На кухне гудел электрический чайник, а за окном лениво сыпался пушистый снег. Люба стояла у раковины, не шевелясь, глядя на скомканную бумажку в руке. Её пальцы дрожали не от холода. Её трясло от возмущения. Это была третья квитанция за месяц — и снова на имя Марии Алексеевны, свекрови, но по их адресу.
— Ты это видел? — глухо спросила она, повернувшись к мужу.
Гриша сидел на табурете, склонившись над телефоном. Даже не поднял глаз.
— Что именно?
— Вот. — Люба положила квитанцию на стол. — За свет. На твою маму. У нас.
Гриша нехотя отложил телефон, бросил взгляд на бумагу, пожал плечами.
— И что? Свет как свет. Всё равно же вместе живём.
— Мы с тобой живём, Гриша. Не с ней. Она сюда переехала полгода назад временно. А теперь, как я погляжу, и прописалась, и счета оформила на себя. Не жирно?
Муж почесал затылок.
— Ну… мама просила, чтобы я помог с бумагами. Я и помог. Что тут такого? Она боится что ты её попросишь уйти.
— Гриш… — Люба села напротив. — Скажи мне честно. Ты специально это всё делаешь? Думаешь, я не замечу? Или мне должно быть всё равно, что твоя мама уже шесть месяцев не платит ни за что — ни за воду, ни за еду, ни за интернет. Теперь ещё и коммуналка на неё? Ты что дом на её переписал?
— Она пенсионерка. Ей тяжело уже одной. И есть какие-то льготы.
— А я кто, по-твоему? Миллионерша? Я работаю с утра до вечера, прихожу домой, и тут она — хозяйка квартиры, на всё своё мнение, а теперь ещё и счета оформляет на себя! Это нормально?
Гриша замолчал. Смотрел в стену. Потом встал.
— Я с ней поговорю.
— Уже поговорил. Три раза. Помогло? Вот итог? — Люба показала пальцем на квитанции.
Он ничего не ответил. Только пошёл в комнату. Люба осталась на кухне, глядя на крошки от пирога на столе и чувство, будто эти крошки — всё, что осталось от её терпения.
Мария Алексеевна поселилась у них после операции. Тогда всё было понятно: восстановление, поддержка, пару месяцев, не больше. Люба не возражала — понимала, что мать мужа нуждается в уходе.
До этого свекровь жила в своей двушке в Химках — квартире, доставшейся от родителей. Старый дом, третий этаж без лифта, соседи вечно курили в подъезде. После неудачного падения и замены сустава вставать по лестнице ей стало тяжело.
— Пусть пока у нас поживёт, — сказал тогда Гриша. — Ей там тяжело, а у нас и лифт, и больница рядом. Всё равно квартира пустует, она её сдаст — деньги на лекарства пойдут.
Люба согласилась. Считала, что это по-человечески правильно. Мать мужа, всё-таки.
Свекровь сдала квартиру какому-то дальнему родственнику — чуть ли не за «спасибо» — и переехала со своими вещами. Полностью. Сначала на время. Потом — «а зачем мне куда-то ещё, у вас ведь хорошо».
Через месяц она сама заговорила о регистрации.— А давайте вы меня временно пропишите? Мне в поликлинику надо, без этого не принимают. И лекарства по рецептам только по месту жительства.
Гриша всё уладил. Без разговоров. А ещё через несколько недель — уже без ведома Любы — оформил постоянную регистрацию.
Люба узнала об этом случайно. Её поразило не то, что это было сделано — а то, с какой лёгкостью это скрыли.
Но прошло уже полгода с операции. Свекровь чувствовала себя отлично. С утра включала телевизор, днём шуршала кастрюлями, будто она в собственной квартире, а вечерами любила рассуждать о том, как “раньше женщины уважали старших. И не перечили мужьям”.
Особенно любила рассуждать это вслух, когда Люба мыла полы после смены.
Люба терпела. Потому что воспитана была так. Потому что не хотела ссор. Но после очередного месяца, когда денег стало катастрофически не хватать, она открыла банковскую выписку — и увидела, что последние два счета за коммуналку оплачены... её картой.
И всё бы ничего, если бы не сумма: платежи выросли почти вдвое. Оказалось, Мария Алексеевна не стеснялась ни отопление выкручивать на максимум, ни ванну на два часа занимать, ни стиралку гонять ежедневно, “потому что полотенца не так пахнут”.
Люба копила на курсы переквалификации. Хотела уйти из офиса, перейти в бухгалтерию — перспективнее, стабильнее. Уже отложила часть суммы. Но теперь сбережений не осталось. Всё ушло на эти квитанции.
— Мы поговорим об этом вечером, — пообещала себе Люба, стоя у окна и глядя, как снег ложится на подоконник. — Спокойно, по-взрослому. Без крика. Только факты.
Но вечером за столом Мария Алексеевна вела себя как обычно: громко, уверенно, с упрёками к новой молодёжи и похвалой своему “сыночке, который золотой”.
— Люба, а ты не забыла, что у тебя отпуск через месяц? — вдруг поинтересовалась свекровь, отхлёбывая чай. — Я тут подумала: может, съездим в санаторий? Там по льготе можно. Ты оплатишь, я потом тебе пенсию отдам.
Люба чуть не подавилась.
— Санаторий? Какой ещё санаторий?
— Ну а чего? Полгода я тут без отдыха. Всё на ногах, всё в заботах. И тебе перезагрузка не помешает. Я вон у соседки узнавала, у них была скидка. Счёт на меня оформим. Там всего-то двадцать восемь тысяч с носа.
— На кого оформим? — медленно переспросила Люба.
— Ну на меня. Ты ж оплатишь.
Гриша отвёл взгляд. Люба положила вилку. Медленно, почти по слогам.
— А с чего вы решили, что я обязана оплачивать вашу жизнь?
Мария Алексеевна замерла, держа чашку на полпути ко рту. Потом фыркнула.
— Ну что ты такое говоришь, девочка? Мы же семья. Разве в семье считают?
— Не считают. — Люба подняла взгляд. — Если участвуют вместе. Если вносят вклад. А вы, Мария Алексеевна, не платите за коммуналку, не покупаете еду, но… записываете на себя счета. И теперь хотите, чтобы я ещё и отпуск вам оплатила?
— Подожди-ка, — вмешался Гриша. — Почему ты так реагируешь? Мама просто предложила…
— Предложила? — Люба повернулась к нему. — А ты знал, что она оформляет счета на себя? Знал, что моя карта указана как платёжная?
Гриша промолчал. И этого было достаточно.
Мария Алексеевна вдруг поставила чашку на стол и вытянула спину.
— Если тебе так жалко денег на мать своего мужа — так бы и сказала сразу. Я бы и пальцем в этом доме не пошевелила! Сижу тут полгода, варю, стираю…
— Варите вы только себе, — спокойно ответила Люба. — Стираете — только свои вещи. Я не просила вас становиться домработницей. Я просила быть гостем. А вы повели себя как хозяйка.
Свекровь шумно встала.
— Ах вот как! Значит, я тут — обуза? Да ты без нас вообще ничего бы не имела! Мой сын тебе семью дал! Крышу! Поддержку дал! А ты... неблагодарная!
— Поддержку? — Люба встала напротив. — Поддержка — это когда ты не молчишь, когда твою жену обкрадывают. А ты молчал, Гриша. Ты позволял.
— Никто тебя не обкрадывал, — буркнул он. — Мы же вместе. Просто… ну… сейчас сложно.
— Сложно? Тогда почему ты не искал работу с октября? Почему спокойно сидишь дома и позволяешь маме распоряжаться нашими деньгами?
— Не твоими, а нашими, — резко ответил Гриша. — Мы же в браке. Значит, всё общее. И ты не одна вкалываешь — я… я просто сейчас в паузе.
Люба сделала шаг назад. Она не чувствовала злости. Только усталость. Тяжёлую, липкую.
— Хорошо, — сказала она. — Допустим, пауза. Тогда я тоже возьму паузу. От всего этого.
— Ты что, уходишь? — с издёвкой спросила свекровь. — Сбежишь к мамочке?
— Нет, — сказала Люба. — Я съезжаю. И временно прекращаю спонсировать вашу семью.
— Ага! — вспыхнула Мария Алексеевна. — Вот и показала своё истинное лицо. Только деньги и интересуют! Всё это время ты притворялась! А как пришло время по-настоящему заботиться — сразу в кусты!
— По-настоящему? — переспросила Люба, чувствуя, как у неё внутри что-то ломается, но уже не болит. — Я вас кормила, платила за всё, терпела унижения, потому что надеялась: Гриша опомнится. А теперь понимаю — тут всё на своих местах. Вы — королева, Гриша — принц, я — банкомат.
— Люба… — Гриша вдруг встал. — Может, ты перегибаешь?
— А ты когда-нибудь сказал это своей маме? — спокойно спросила она. — Когда она влезала в наши дела, когда унижала меня за глаза и в лицо, когда распоряжалась моими деньгами? Нет? Так вот. Слушай и запоминай. Моя терпелка закончилась.
Она повернулась, вышла в коридор и достала из шкафа дорожную сумку. Звуки с кухни продолжали долетать — гневные вздохи свекрови, какое-то бормотание Гриши. Никто не пошёл за ней.
Собрала быстро — документы, смену одежды, ноутбук. Всё, что нужно. Остальное оставила. Даже не из гордости — просто не хотелось брать лишнее.
На прощание постояла в прихожей. Заглянула в кухню.
— Спасибо за наглядный урок, — сказала она. — Мне понадобилось время, чтобы понять, в какой я семье. Теперь я знаю.
— Ты думаешь, мы тебя будем уговаривать? — закричала Мария Алексеевна. — Да кто ты вообще такая?!
— Та, кто больше вам не должна.
Она вышла и захлопнула за собой дверь. Люба шла по ступенькам медленно, будто каждая ступень теперь — решение, за которое она больше не отступит. На улице по-прежнему сыпал снег.
Села в автобус, доехала до маминого дома, не позвонив заранее. Открыла старым ключом. В прихожей пахло домашней выпечкой.
— Любонька? — Мама вышла из кухни в фартуке. — Что случилось? Почему с сумкой.
Люба опустила сумку на пол.
— Ничего страшного. Просто я больше не хочу быть… удобной.
Мать ничего не сказала. Только обняла, погладила по голове и сказала:
— Молодец.
Первые дни прошли в тишине. Люба спала много, читала, варила кофе по утрам, что-то записывала в блокнот. Работа не пострадала — офис был онлайн. Постепенно внутри что-то постепенно отпускало. Как будто изнутри вынимали гвозди, один за другим.
Гриша написал на третий день. Короткое: «Ты серьёзно? Вернись. Мамы не будет дома, обещаю». Люба не ответила. Потом он позвонил. Один раз. Потом второй.
На пятый день — голосовое.
— Ну что ты как чужая? Мы же семья. Ну да, мама перегнула. Но можно же поговорить. Понимаешь, что ты всё испортила? Теперь мама говорит, что ты никогда её не уважала. Я между двух огней. Вернись. Давай всё начнём сначала. Я устроюсь на работу. Всё будет нормально. Только не устраивай драму.
Люба нажала "удалить".
Через неделю он приехал сам. Стоял под подъездом, пока она не спустилась.
— Я не хочу, чтобы мы расходились, — говорил он, засовывая руки в карманы. — Да, я был неправ. Мама… она не права. Но ты же знала, какая она. Нужно было терпеть.
— А ты? — тихо спросила Люба. — Ты тоже знал. Почему же не терпел ты? Почему всё терпела я?
— Я между вами, — буркнул он. — Я старался держаться посередине.
— А я не в центре. И не сбоку. На заднем плане. Где деньги, забота, обеды. Но не уважение. И не равенство.
Он опустил глаза.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— А уже ничего, Гриша. Я не хочу, чтобы ты что-то делал. Я хочу, чтобы ты жил с тем выбором, который сделал. А я — со своим.
— То есть ты решила?
— Решила.
Он ушёл, не обернувшись. Она смотрела ему вслед и чувствовала не боль — а свободу.
Через два месяца пришло письмо. Судебное. Мария Алексеевна подала иск. О взыскании долга. Официально: «необоснованное обогащение в браке за счёт стороннего имущества». Квитанции, оформленные на её имя, стали вдруг поводом требовать компенсации.
Адвокат ухмыльнулся.
— Стандартная история. Решили, что вы уйдёте — и можно вас дожимать через суд. Но у нас всё чисто. Вы не подписывали ни договоров, ни обязательств. Счета оплачивались добровольно, без фиксации. Они пролетят.
Так и вышло. Суд отказал в иске. Более того, адвокат помог Любе подать встречное заявление — и свекровь получила штраф за подделку одного из документов.
Спустя полгода Люба съехала от мамы. Сняла небольшую студию в новом доме. Сама. Своими деньгами. Без подачек, без одолжений. Квартирка была скромная, но уютная.
Работу сменила. Перешла в бухгалтерию. До курсов всё же добралась. Вечерами пила чай с мятой и писала что-то в блокнот.
Иногда думала о прошлом. Но больше не с обидой — с пониманием. Больше никто не присылал ей квитанций с чужими фамилиями. И никто не говорил, что она обязана.