Есть такая магия — киноплощадка. Камера, свет, мотор… и вдруг между дублями — не героизм, не подвиг, а подлость. Тихая, личная, но разрушающая. Я не про мифологию советского кино, где все ходят с честными лицами и пьют чай с вареньем. Я про другую сторону — ту, где за кулисами режут не ножом, а словом, взглядом, поступком. Где дружба кончалась быстрее, чем шла перезагрузка катушки плёнки.
Когда я читаю о том времени, я всегда думаю — почему они молчали? Почему не вынесли всё это на поверхность? Ответ, как обычно, простой: нельзя было. СССР — страна, где актёр обязан быть не человеком, а примером. Поэтому предательства замазывали, ссоры скрывали, а настоящую цену ролей — платили молча.
Вот, к примеру, Владимир Высоцкий и Валерий Золотухин. Казалось бы, братья по духу, по сцене, по свободе. Они вместе начинали на Таганке, вместе играли, пели, шутили. И вдруг — трещина. Не из-за денег, не из-за женщины. А из-за простой деревенской ревности.
Снимали «Хозяина тайги» в Красноярском крае. Высоцкий приезжал — и у местных глаза загорались: «Володька приехал!» А Золотухин — просто актёр. Хороший, но без гитары. Без культа. И его это жгло. Он даже придумал схему — приводил к Высоцкому «паломников», взамен получая деревенское молоко и творог. Такой своеобразный обмен «иконой» на сырок.
Высоцкий, конечно, понял. И ему стало мерзко. Не из-за еды, а из-за чувства — тебя как будто продали, поставили на прилавок. И с того момента между ними уже не было прежнего тепла. Иронично: два человека, которые могли бы быть легендарным тандемом — стали двумя одиночками в одном театре.
А история с Арчилом Гомиашвили и Татьяной Лиозновой — вообще отдельный жанр. Не драма и не мелодрама, а прямо триллер со вставками из романтической комедии. Представьте: артист, пронесший сквозь годы образ Остапа Бендера, решает, что вполне потянет на Штирлица. Да не просто решает — добивается этого всеми возможными способами. Цветы, комплименты, подарки, откровенные признания в любви. Режиссёр Лиознова сначала держалась… а потом вроде и растаяла. Или сделала вид, что растаяла — тут, как водится, две правды.
Но Татьяна Евгеньевна была человеком холодного ума. Даже когда её почти уговорили чувствами, окончательное решение принимать не спешила. А Гомиашвили начал давить с другой стороны: через Юлиана Семёнова, автора сценария. Попросил — помоги, мол, чуть подтолкни. И тот подыграл. Вроде и мелочь, вроде и ничего страшного — ну что такое попросить сценариста немного порекомендовать артиста? А на деле — манипуляция, почти шантаж.
В итоге роль Штирлица ушла не ему. А Гомиашвили остался при своих — и с обиженным сердцем, и с нелепой историей в послужном списке. Ему потом, конечно, достался Бендер — образ, в котором он слился с экраном навсегда. Но осадок остался. И не только у него. В интервью Лиознова эту тему не трогала. Но в личных разговорах, по воспоминаниям коллег, — вспоминала с досадой. Как наивную попытку купить себе вечную роль с помощью «временной любви».
А теперь — другая история. Не про притворную влюблённость, а про творческую ревность. Опять Высоцкий. Опять съёмки. Только теперь — режиссёр Станислав Говорухин. И эпизод, который кажется почти анекдотом, если бы не был так болезненен.
Они снимали что-то документальное, кажется. Высоцкий был в своей стихии — гитара, стихи, голос. Говорухин предложил: «А ну-ка, спой что-то новенькое, прямо сейчас, для всех». Володя взял гитару и начал балладу. Не успел дотянуть до второго куплета, как Говорухин его прервал: «Это же старая военная песня, все знают. Дальше будет так…» И тут Высоцкий замер. Как будто его ударили. Он ведь сочинил это. Он был уверен в себе. А оказалось — не уникален?
Потом всё выяснилось. Это был розыгрыш. Тонкий, почти дружеский. Говорухин хотел посмеяться. Посмеялись. Помирились. Но… кто знает, что внутри поэта осталась та минута унижения. Высоцкий был ранимым. Его легко было задеть в самую суть — не через деньги, а через песни.
А вот история про Шукшина и Куравлёва — это уже совсем другой уровень боли. Не театр, не игра — почти братство. Василий Шукшин вообще был человеком, который верил в людей до последнего. Он не просто снимал актёров — он их лепил. Особенно тех, кого система хотела оттолкнуть.
Куравлёв в начале своей карьеры держался на волоске. Во ВГИКе на него смотрели косо — заикался, неказистый, не по канонам. Кто такого будет снимать? Но Шукшин увидел не дефект, а характер. Он взял его в дипломную короткометражку — «Из Лебяжьего сообщают». Фильм выстрелил. Куравлёв перестал быть парнем «на грани». Его заметили, полюбили.
А Шукшин… он просто продолжил. «Живёт такой парень», «Ваш сын и брат», «Печки-лавочки» — Куравлёв становился не просто артистом, а лицом шукшинского мира. Не героем, а будто продолжением самого Шукшина.
Но актёрская благодарность — вещь недолговечная. С годами Куравлёв стал востребован, ему начали предлагать другие роли. Лёгкие, смешные, без философии. Он начал отказываться от сложного, а Шукшин не прощал бегства в халтуру. Между ними образовалась тишина. Не скандал — хуже. Молчание. И когда Шукшин умер, говорят, Куравлёв так и не пришёл проститься. А может, просто не смог.
Следующая история, пожалуй, самая болезненная. Потому что она — про семью. Про супружеское предательство, завуалированное под художественное решение.
Юрий Чулюкин, режиссёр «Девчат», и Наталия Кустинская, его красавица-жена. Он пообещал ей главную роль. Она готовилась, учила реплики, крутилась перед зеркалом. Она уже представляла себя в кадре — в этих валенках, с косичками, с глазами влюблённой наивности.
Но однажды Чулюкин столкнулся с Михаилом Роммом. И тот произнёс роковое: «У Натальи красота холодная. А тебе нужна — душевная. Румянцева». Всё. Этого было достаточно. Режиссёр остался художником, а не мужем. И выбрал Надежду Румянцеву.
Кустинская узнала об этом последней. Не от мужа, а от знакомых. А потом увидела готовые кадры. Шок, злость, крики. В ход пошли тарелки и, как писали потом, даже ножницы. Мир они потом нашли. Но трещина осталась. Пять лет спустя они развелись.
Может, кому-то покажется: ну что тут такого? Профессия, выбор. Но где грань между честным решением режиссёра и предательством мужа? Никто не знает. Даже сам Чулюкин, думаю, не знал до конца.
А теперь — самая мрачная, самая личная история. Без камер, без репетиций, без сценариев. Только жизнь. И боль.
Валентина Малявина и Нина Русланова. Их дружба началась в стенах Вахтанговского театра — в среде, где новеньких обычно ломают, особенно если ты грубая, прямая, из приюта, без «родословной». А Русланова была именно такой. Сильная снаружи, но ранимая внутри. Театр, как аквариум с пираньями — если не притворился золотой рыбкой, тебя заклюют.
Её травили — откровенно, холодно. А Малявина — тогда уже признанная, красивая, блистательная — вдруг подошла и сказала: «Плевать на них. Хочешь — пойдём ко мне чай пить». Так родилась дружба. Они стали неразлучны.
Но шло время, характеры расходились. Валентина любила вечеринки, шум, артистическую богему. Нина — тишину, домашних котов и честных людей. Постепенно они отдалились. И вот — 1978 год.
Сожителя Малявиной находят мёртвым. Покойник — актёр Станислав Жданько. Следствие затягивается. Под подозрением — Валентина. Скандал. Суд. А потом — поворот, которого никто не ждал: на процессе появляется Русланова. Та самая, которой когда-то дали руку в театральной пустоте. И говорит: да, Валя способна. Она могла.
Малявину приговаривают к 9 годам. Перед тем как её выводят, она успевает выкрикнуть в лицо Нине что-то страшное. Почти заклинание. Те, кто был в зале, говорят — у всех кровь стыла.
Русланова потом никому не рассказывала, как пережила это. Но в интервью позднее упоминала: с тех пор в жизни всё стало ломаться. Дочь тяжело заболела. Пошли несчастья. И главное — чувство, будто сделала правильно, но заплатила слишком дорого.
Вот и всё. Шесть историй, шесть эпизодов. Шесть трещин в фасаде советского кино. Никто из них не был монстром. Все были живыми, уязвимыми, влюблёнными в дело. Но именно там, где много страсти, больше всего и боли.
А мы — зрители — знали только свет. Только кадры. Только сцены. А за ними — дружбы, разрушенные навсегда. Любовь, обернувшаяся одиночеством. И реплики, которые не прописал сценарист, но которые звучали громче любого монолога.
Хочешь верить, что кино — это про волшебство. Но иногда кино — это про правду. И она, как правило, холодная.