Горькая ягода 181
Утром Надежда, увидев на гвозде у двери висевшее Вовкино пальто, обрадовалась. Сердце забилось быстрее — вернулся, живой!
Уже перед работой, когда все проснулись, Надежда выспрашивала все подробности. Вовка рассказывал, привалившись к стене, укутанный в одеяло, с кружкой горячего травяного отвара в руках. Клавдия заварила, упреждая, чтобы сын не заболел.
— Дорогу нашли, хотя немного поплутали. Болото кругом. Пришлось дождаться, когда рассветет и уже искать тропку. Намёрзлись, но ничего. Василиса поплакала немного, замёрзла. Нюрка пальто свое расстегнула, согревала, - рассказывал парнишка.
Он отхлебнул отвара, поморщился от горечи, продолжил:
— До караула дошли, а дальше они нас, как пленников, повели до лагеря. Привели в землянку, там уже тепло. Отогрели. Тётя Маша нас накормила, Нюрку с Василисой отвела в свою землянку. Говорит, уберемся, а дальше видно будет.
Надя и Клавдия слушали, боясь перебить, боясь пропустить хоть слово.
— Потом меня и Нюрку командир к себе позвал. Высокий такой, с бородой, глаза добрые, а сам строгий. Спрашивал про деревню, про немцев. Сколько их, где посты стоят, как часто меняются. Про Галку спрашивал. За что её взяли.
— И что она ответила? — тихо спросила Надя.
— Нюрка и сама толком ничего не знает, — пожал плечами Вовка. — Говорила всё то же самое, что и нам. Про поезд, про старосту.
Надежда и Клавдия переглянулись — обе понимали, что есть у Галки какая-то тайна. Одной ей известная. И которую, видимо, пытается узнать сейчас староста.
— Командир сказал, что наша армия наступает, но надо потерпеть, — продолжал Вовка, и в голосе его появилась надежда. — Скоро прогонят фрицев, и всё закончится.
— Значит, спасут они Нюрку и Василису? — то ли спросила, то ли утвердилась в своей мысли Клавдия.
— Спасут, — уверенно кивнул Вовка. — Командир обещал.
Он закашлялся — глухо, с хрипом. Лицо покраснело ещё сильнее, на лбу выступили капельки пота.
Вовка сопел, дыхание было тяжёлым, свистящим.
— Простыл, — заключила Надя, кладя руку на горячий лоб брата. — Ничего, вылечим. Сиди дома, никуда не выходи. Сейчас порошок тебе дам.
Парнишка согласно мотнул головой. Но в глазах мелькнуло что-то — какая-то решимость, какая-то тайна, которую он не хотел выдавать.
Он не сказал сестре, что напросился помогать партизанам. И уже получил первое задание — следить за немцами, запоминать, сколько солдат в деревне, где стоят посты, когда меняется караул. Не сказал, что будет передавать сведения в отряд. Он уже знал секретное место, где нужно было оставлять записки — дупло старого дуба на окраине деревни, у развилки дорог.
Это была его борьба — тайная, опасная, настоящая. Он жил уже ею и отступать не собирался.
— Я полежу немного, — сказал он, закрывая глаза. — Отдохну.
Надя поправила одеяло, погладила его по голове — совсем как маленького. И он позволил себе на мгновение снова стать ребёнком — усталым, напуганным, нуждающимся в заботе. Но завтра... завтра он снова станет бойцом. Невидимым, тайным, настоящим.
***
Через два дня всю деревню согнали к школе. Мороз в этот день стоял крепкий, но немцы не разрешали никому оставаться дома — выгоняли всех, от мала до велика, даже больных и стариков, едва способных передвигаться.
Надежда несла на руках Васятку, который испуганно жался к ней, чувствуя общую тревогу. Клавдия поддерживала под локоть соседку, старую Лукерью, еле переставлявшую ноги по обледенелой дороге. Вовка, всё ещё бледный после болезни, тихо подкашливал, шёл рядом, настороженно оглядываясь по сторонам.
У школьного крыльца выстроились немецкие солдаты, лица их были равнодушно-жестокими. Собаки остервенело лаяли, готовые в любую минуту сорваться с поводков и броситься на людей. Но взгляды притягивали не они. Висели ца, что установили на эшафоте, холодила кровь.
К ней вели Галину — босую, в разорванной рубахе. Её лицо было опухшим, почти неузнаваемым, в кро воподтёках. Она едва держалась на ногах — двое солдат волокли её под руки, а она даже не пыталась сопротивляться, безвольно повиснув между ними.
Надежда, увидев подругу, непроизвольно дёрнулась к ней, но Клавдия крепко схватила дочь за руку, удержала:
— Стой, — прошипела она. — Погубишь и себя, и детей.
Деревенские охнули. Женщины крестились и плакали, дети прятались за материнские юбки.
Немецкий офицер вышел на крыльцо школы. Высокий, в шинели, начищенных до блеска сапогах, с холёным лицом и ледяными глазами.
Рядом с ним встал переводчик. Он слушал офицера и переводил громким, почти кричащим голосом:
— Комендант говорит, что эта женщина —враг рейха! Она имела связь с партизанами, передавала им сведения!
Офицер снова что-то произнёс, указывая на Галину, и переводчик продолжил:
— Так будет с каждым, кто захочет связаться с бандитами! Комендант говорит, что вы все несёте ответственность за действия друг друга! Если кто-то узнает о партизанах и не сообщит — его семья будет уничтожена!
Староста стоял чуть в стороне —с красным от мороза лицом. Он зло смотрел на жителей, сбившихся в кучу. Его взгляд скользил по лицам, запоминая, кто как реагирует, кто выказывает сочувствие осуждённой, кто отворачивается.
Галке надели на шею верёвку. Она не сопротивлялась — словно не понимала, что происходит, или просто не было сил. Только в последний момент она подняла голову и обвела взглядом толпу — ища кого-то, надеясь увидеть.
Её взгляд встретился со взглядом Надежды. На мгновение в глазах Галки мелькнуло что-то — может быть, облегчение? Надежда поняла — она хочет знать, спаслась ли дочь.
Надя едва заметно кивнула — и увидела, как по избитому лицу подруги скользнула тень улыбки. Последняя улыбка матери, узнавшей, что её ребёнок жив.
А потом... потом случилось то, что деревня будет помнить долгие годы. То, о чём будут шептаться по ночам, что станет частью их общей памяти, их общего горя. Галка болталась, как тряпичная кукла.
А из-за угла школы показался дым. Чёрный, густой, с жадными языками пламени, вырывающимися из-под крыши.
Это пылал дом Таисьи — яркий факел посреди зимнего дня. Огонь охватил избу почти мгновенно, словно кто-то облил стены бензином. Пламя взвилось до неба, пожирая старые брёвна, соломенную крышу, всё, что было внутри.
Дверь так и не отперли, хозяйка осталась внутри. Все знали, что Таисья не могла спастись — избитая, запертая в собственном доме, она стала второй жертвой этого страшного дня.
Люди стояли, словно оцепенев, переводя взгляд то на веревку, то на огонь.
Офицер дал знак солдатам. Те стали кричать, разгоняя народ по домам. Старая Фёдоровна перекрестилась и начала молиться. И все подхватили — шёпотом, про себя, кто как помнил:
— Упокой, Господи, души новопреставленных рабов Твоих Галину и Таисью, и прости им все согрешения вольные и невольные, и даруй им Царствие Небесное...
Деревня плакала и молилась. За новопреставленных Галину и Таисью. За их детей, чья судьба теперь была неизвестна. За себя — живых, но словно уже не существующих от страха и бессилия.
Никто не знал, где Нюрка и Василиса. Они будто канули в воду. Может, и правда, их спасли парти заны.
Вечером, в доме Надежды, было тихо. Клавдия плакала навзрыд — не скрывая слёз, не пытаясь сдерживаться.
Надежда качала на коленях Василька, прижимая к себе сына, словно боясь, что его могут отнять. Мальчик притих, не капризничал, не просился на пол играть — словно понимал тяжесть момента, важность тишины и скорби.
Вовка лежал на печи — смотрел в потолок сухими, воспалёнными глазами. Не плакал — слёз не было. Была только ненависть — острая, жгучая, заполняющая всё существо.
Говорить было не о чем. Все слова казались пустыми, ненужными перед лицом случившегося. Каждый погрузился в свои мысли, в свою боль, в свою память.
И каждый из них чувствовал каждой своей клеточкой, как ненавидит фашистов. Эта ненависть объединяла, давала силы жить дальше, не сломиться, не сдаться.
Ненависть — и крохотный огонёк надежды: где-то там, в лесу, живы две девочки. Где-то там, в большом мире, идёт наша армия. Где-то там, за горизонтом, ждёт Победа.
Дорогие мои, кто не равнодушен к истории России, посмотрите пожалуйста на статьи в этом канале. Если покажутся они интересными - подпишитесь. Заранее спасибо.