Дождь стучал по подоконнику моей крохотной однушки, словно торопливый курьер, которому не терпится вручить неприятную весть. Я только закрыла глаза, мечтая о тишине после десятичасового рабочего дня в бухгалтерии, как резкий звонок в дверь врезался в эту хрупкую надежду. Сердце екнуло – кто в такую погоду?..
Открыв, я увидела отца. Не просто отца – отца с лицом грозового неба и глазами, полными незнакомой мне суровой решимости. Капли воды стекали с его плаща на потертый коврик в прихожей.
– Здравствуй, дочь, – произнес он без предисловий, шагнув внутрь так уверенно, будто это был его порог. – Зайду на минуту. Важное дело.
Он прошел в комнату, даже не сняв мокрую обувь, оставляя на линолеуме темные следы. Я машинально потянулась за тряпкой, но его голос остановил:
– Отставить. Садись. Поговорить надо.
Его тон не предвещал ничего хорошего. Я опустилась на краешек дивана, чувствуя, как внутри все сжимается в холодный комок.
– Говори, пап. Что случилось? – спросила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
Он уставился куда-то поверх моей головы, будто репетируя речь.
– Квартиру твою, Ирин, надо отдать Лере. Сестре твоей.
Воздух вырвался из легких, словно меня ударили под дых. Я не поверила ушам.
– Что?.. Как отдать? Пап, ты в своем уме? Это же моя квартира! Бабушка мне ее завещала! – вырвалось у меня. Бабушка, которая растила меня после того, как мама ушла, которая копала огород до последнего, чтобы оставить мне хоть этот угол.
Он махнул рукой, резко, будто отгоняя назойливую муху.
– Завещание завещанием, а кровь – она одна! Лера – инвалид! У нее нет ничего! А ты здоровая, молодая, найдешь себе жилье. Снимай, работай. А ей куда? На улицу? – Голос его крепчал, наливаясь металлом. – «Отдай квартиру сестре, она же инвалид!» – повторил он, уже не прося, а требуя. – Совесть должна быть! Родная сестра!
Слово «инвалид» прозвучало как удар хлыстом. Давняя, гложущая обида поднялась комом в горле. Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.
– Папа… – начала я тихо, но он меня перебил.
– Не папа мне тут! Долг родственный! Она же с детства мучается! – Он говорил о ее «болезни» – загадочной слабости в ногах, из-за которой она с девяти лет не ходила без палочки, а потом и вовсе пересела в кресло. Из-за которой вся жизнь семьи вертелась вокруг Леры, ее нужд, ее капризов. Мои школьные праздники, выпускной, первая любовь – все отходило на второй план. «Лере плохо», «Лере нужно», «Побереги сестру, она же несчастная».
Я посмотрела ему прямо в глаза. Впервые за долгие годы. В них не было ни капли сомнения, только фанатичная убежденность в своей правоте.
– А ты уверен, папа, что Лера… действительно инвалид? – спросила я, и каждое слово давалось с усилием.
Он аж подпрыгнул.
– Как это?! Ты что такое говоришь?! Врачи справки давали! Комиссии! Ты думаешь, я двадцать лет жизнь на нее положил зря?! – Он задышал тяжело, лицо побагровело. – Да как ты смеешь! Сестру родную… в обмане подозревать! Да я тебя…
Он не договорил, лишь сжал кулаки. Я знала этот жест. Детские страхи всплыли мгновенно.
– Помнишь, пап, когда мне было десять? – голос мой звучал странно ровно, хотя внутри все дрожало. – Я несла Лере чай. Кипяток. Она тогда «лежала» на диване, ноги одеялом укрыты. Я споткнулась… Чай пролился ей на ногу. Она вскочила как ошпаренная! Заорала благим матом! Прыгала на одной ноге, вторую под холодную воду сунула! – Я видела, как его глаза округлились, как память нащупывала тот эпизод. – А потом… потом она снова легла. И сказала тебе, что я нарочно, что ей теперь еще хуже. И ты мне… – Я невольно коснулась старого шрама на предплечье, скрытого рукавом блузки. – Ты мне тогда ремнем…
Он отвернулся, смотря в мокрое окно. Лицо его стало каменным.
– Брешешь. Не было такого. Или придумала. Зависть у тебя, Ирина. Черная зависть к сестре. С детства. – Но в его голосе уже не было прежней уверенности. Появилась трещинка.
– Пап, а помнишь, как мы с Лерой остались одни, тебя на вахту вызвали? – продолжала я, не отрывая от него взгляда. – Мама ушла к тому времени. Мне двенадцать, ей шестнадцать. Я пришла из школы, а она… – Я сделала паузу, ловя дыхание. – Она стояла у плиты! Стояла! На своих ногах! Жарила картошку! Увидев меня, так испугалась… упала на пол, запричитала, что у нее приступ, что ноги подкосились… Умоляла никому не говорить, особенно тебе. Говорила, что если ты узнаешь, то… что ты ее убьешь. Что ей нужна была эта инвалидность, чтобы ты не пил, чтобы мама… но мама все равно ушла. А она… так и осталась в этой роли. Потому что это стало удобно. Пособие, льготы, внимание… И твоя безграничная жертвенность.
В комнате повисла тяжелая, гнетущая тишина. Слышно было только мерное тиканье старых бабушкиных часов на стене и стук дождя. Отец стоял неподвижно, спиной ко мне. Плечи его были напряжены, как струны.
– Врешь, – прохрипел он наконец, но это уже было не требование, а жалкая попытка защитить свой разрушающийся мир. – Больная фантазия у тебя… Ненавидишь ты ее…
– Папа, я не ненавижу ее. Мне ее жаль. Жаль тебя. Но свою квартиру я не отдам. Не за что. И не за кого. – Я встала. Силы прибавилось, словно гнойник прорвало. – Бабушка оставила ее мне. Я здесь живу. Работаю. Плачу за все. И Лера… Лера давно живет не по средствам. На свои «пособия».
Он резко обернулся. Глаза горели.
– Что ты хочешь сказать?! Она же еле сводит концы с концами!
Я горько усмехнулась.
– Пап, ты когда последний раз у нее был? Не набегами, на пять минут, а заходил? В ее новую «двушку» в том элитном доме у парка? Ту, что она «снимает у добрых людей за копейки»? – Я видела, как он моргнул, пытаясь осмыслить. – Я была там. Месяц назад. Отнесла ей документы, которые она «потеряла». Она открыла дверь… в шелковом халате, с маникюром. В квартире… пахло дорогим кофе и свежей краской. Итальянская мебель, огромный телевизор, кондиционер… И никакого кресла-каталки в прихожей. Только дорогая трость у зеркала. Она так растерялась… Попыталась сразу «ослабеть», схватиться за стенку. Но было поздно. Я все увидела.
Он молчал. Лицо его стало серым, старым. В глазах мелькало что-то страшное – осознание, смешанное с ужасом.
– Не… не может быть… – прошептал он.
– Может, папа. Двадцать лет лжи. Двадцать лет ты таскал ее на руках, отказывал себе во всем, работал как вол… А она играла. Играла на твоей любви, на твоем чувстве вины перед ней, перед мамой. На моем детстве. – Голос мой дрогнул. – И теперь… теперь она хочет еще и мою крышу над головой? Потому что ее «добрые люди», видимо, попросили освободить их элитную квартиру? Или ей просто захотелось больше простора? А ты… ты ее верный оруженосец, готовый выполнить любой каприз. Даже ценой жизни другой дочери.
Он опустился на стул, будто подкошенный. Сгорбился. Руки его тряслись.
– Зачем… зачем ты мне это говоришь? – спросил он глухо. – Зачем рушишь… все?
– Потому что это правда, папа. Горькая. Но правда. И я устала молчать. Устала быть вечной второй, вечной «здоровой», которой ничего не надо. Мне нужен мой дом. Мой маленький, скромный, но *мой* дом. – Я подошла к окну, глядя на мокрые крыши. – И Лере… Лере пора встать на ноги. По-настоящему. Без справок. Или… или отвечать за двадцать лет обмана. Пособие по инвалидности за липовую справку – это ведь уголовщина, пап. И тебя, как опекуна, могут спросить строго.
Я не оборачивалась, но чувствовала его взгляд у себя в спине. Тяжелый, полный немого вопроса и боли.
– Что… что ты собираешься делать? – наконец выдавил он.
Я вздохнула. Гнев потихоньку уступал место усталой пустоте.
– Я пока ничего не собираюсь. Но если ко мне или к тебе снова придут с требованием отдать мою квартиру… Если Лера не прекратит эту комедию… Тогда я пойду. Пойду туда, куда надо. Со всеми ее справками. И с моими показаниями. И свидетелями, которые видели ее танцующей на корпоративе мужа ее подруги три года назад. Видеозаписи, папа, – добавила я тихо. – В наше время все снимают.
Тишина снова заполнила комнату. Отец не вставал. Он сидел, уставившись в пол, маленький и вдруг очень постаревший. Двадцать лет его жизни, его веры, его жертв – все рухнуло в одночасье. Я жалела его. Но моя жалость не могла вернуть ему потерянные годы или заставить меня отказаться от своего угла.
– Я… я пойду, – сказал он наконец, поднимаясь с трудом. Голос был безжизненным. Он не смотрел на меня. Прошел к двери, шатаясь. Остановился в прихожей.
– Ирин… – он обернулся. В его глазах стояла такая мука, что мне стало физически больно. – А если… если она и правда… иногда… ей плохо? Вдруг не все… придумано?
Я посмотрела на него. На этого сломанного человека, который всю жизнь был опорой для мира, оказавшегося карточным домиком.
– Папа, если ей плохо – есть врачи. Настоящие. А не справки, купленные по блату двадцать лет назад. Пусть идет и лечится. Как все. – Я открыла ему дверь. – И живет. Как все. Без твоей ноши на плечах. И без моей квартиры.
Он вышел, не прощаясь. Не оглянулся. Спустился по лестнице, и его сгорбленная фигура растворилась в серой пелене дождя.
Я закрыла дверь. Прислонилась к ней спиной. Тиканье часов снова стало слышно. И стук дождя. И гулкое биение собственного сердца. Горечь стояла во рту. Горечь правды, которая не принесла облегчения, только боль и пустоту.
Через неделю ко мне пришла Лера. Без предупреждения. В дорогом пальто, с безупречной укладкой, но без трости. Лицо было бледным, глаза – испуганными, злыми.
– Довольна? – шипела она, едва переступив порог. – Натравила на меня отца? Напугала? Он теперь не звонит! Не приходит! Денег не приносит! Что ты ему наговорила?!
Она выглядела потерянной, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Но не раскаявшейся. Ни капли.
– Я сказала ему правду, Лера. Всю. О том чае. О картошке. О твоей квартире. О танцах на корпоративе. О липовой инвалидности.
Она побледнела еще больше, губы задрожали.
– Ты… ты сумасшедшая! Завистливая тварь! Все врешь! У меня справки есть! – выкрикнула она, но в ее глазах читался чистый, животный страх.
– Справки, – я медленно подошла к столу, открыла ящик, достала папку. – Вот копии. За разные годы. Интересно, почему почерк врачей так похож? И почему диагнозы… такие расплывчатые? И почему в одной поликлинике записано, что ты наблюдалась в Перми, а в другой – что в Первоуральске? В то время, когда ты никуда не выезжала? – Я положила бумаги перед ней. – Папа, наверное, никогда не вчитывался. Он верил. Слепо. А я… я бухгалтер. Я привыкла проверять цифры. И документы. Двадцать лет фальшивых документов, Лера. Это не просто ложь. Это преступление.
Она схватилась за спинку стула, чтобы не упасть. Весь ее напускной лоск исчез, осталась только затравленная, озлобленная женщина.
– Что… что ты хочешь? – прошептала она. – Денег? Чтобы я ушла из твоей жизни? Ну скажи!
Я покачала головой.
– Я хочу, чтобы ты оставила меня в покое. И отца – тоже. Хочешь жить в роскоши – живи. Но на свои. На честно заработанные. Без пособий по инвалидности, которых ты не заслуживаешь. Без вымогательства у отца его последних копеек. И уж тем более – без моей квартиры.
– Ты… ты пожалеешь! – выдохнула она, но в ее угрозе не было силы. Была паника. – Я расскажу всем! Что ты… что ты изводишь больную сестру! Что ты алчная! Что…
– Расскажи, – спокойно перебила я. – Расскажи всем. Соседям. Знакомым. В соцсетях. И я расскажу. И покажу. Эти справки. Свидетелей. Видео. И мы посмотрим, кому поверят. «Больной» сестре в норковой шубе и с золотым браслетом на руке? Или мне? – Я сделала шаг к ней. – Уходи, Лера. Прямо сейчас. И не приходи больше. Ни ко мне. Ни к отцу. Пока не вернешь ему все деньги, которые он тебе отдал за эти годы. Все до копейки. И не принесешь в соцзащиту заявление об отказе от пособия. Потому что если этого не случится… – я взяла папку со справками, – я пойду. Не с пустыми руками. Поняла?
Она смотрела на папку, как кролик на удава. Страх в ее глазах сменился ненавистью.
– Ты… ты ведьма! – выдохнула она. – Никогда не прощу!
– Мне не нужно твое прощение, – ответила я. – Мне нужен покой. В моем доме. Уходи.
Она метнулась к двери, резко дернула ручку. Выскочила на лестничную площадку, не оглядываясь. Я закрыла дверь. На этот раз – на ключ.
Прошло несколько месяцев. Отец не звонил. Лера – тем более. Я узнала через общих знакомых, что она съехала с той роскошной квартиры. Куда – неизвестно. Поговаривали, что продала какие-то украшения. Отец… отец жил один в своей старой «хрущевке». Работал. Молчал.
Как-то раз, в субботу, раздался стук в дверь. Не звонок, а именно стук – нерешительный, тихий. Я открыла. На пороге стоял отец. Постаревший лет на десять. В руках он держал небольшой, потрепанный конверт.
– Ирин… – начал он и запнулся. – Можно?
Я молча отступила, пропуская его. Он прошел, аккуратно снял обувь, поставил ее на коврик. Прошел в комнату, сел на стул. Положил конверт на стол.
– Это… – он кашлянул. – Это Лера передала. Для тебя.
Я взяла конверт. Внутри лежала официальная бумага из органов социальной защиты. Заявление об отказе от получения пенсии по инвалидности. И справка о снятии с учета. Подпись Леры была размашистой, нервной.
Я положила бумаги обратно в конверт. Молчание затянулось. Отец сидел, сгорбившись, глядя куда-то в угол.
– Она… она уехала, – наконец проговорил он глухо. – В другой город. К подруге какой-то. Сказала… что устала. Что хочет начать все заново. Без… без всего этого.
Он не сказал «без инвалидности», но это висело в воздухе.
– Я… я не знал, Ирин. Честное слово… не знал, – голос его сорвался. Он сжал руки так, что костяшки побелели. – Двадцать лет… Как же так?.. Как я мог не видеть?..
Я подошла к окну. За окном светило солнце. Первое по-настоящему теплое весеннее солнце.
– Ты видел то, что хотел видеть, пап, – тихо сказала я. – Ты видел больную дочь, которой нужна твоя защита. Вину перед мамой. Возможность быть нужным. А настоящую Леру… ты не разглядел. И меня… тоже.
Он не ответил. Я слышала, как он тяжело дышит. Потом – тихий всхлип. Один. Еще один.
Я не обернулась. Просто стояла у окна, глядя на молодую зелень на деревьях, и держала в руках конверт с бумагой, которая была похожа на надгробную плиту. Плиту над двадцатью годами лжи. И над отцовской слепой верой.
Он ушел тихо, так же, как и пришел. Оставив конверт на столе. И свою боль.
Квартира снова стала моей. Только тишина в ней теперь была другой. Не успокаивающей, а… выстраданной. И когда дождь стучал в окно, я уже не вздрагивала от звонка в дверь. Я знала, что мой дом – это крепость. Крепость, которую я защитила. Ценой горькой правды, разорванных связей и отцовских слез. Но защитила. И этого было достаточно. Пока.
---