Тиканье старых часов на кухне казалось сегодня особенно громким. Марина перекладывала вилкой остывающую гречку, стараясь не смотреть на пустой стул напротив. Андрей снова задерживался. «Совещание», «важный клиент», «непредвиденные обстоятельства» – его отговорки звучали как заезженная пластинка. Она уже даже не злилась. Просто устала. Устала от этой каменной маски на его лице, от вечного запаха дорогого одеколона, который не мог перебить чужие духи, от пустоты в их огромной, но такой холодной квартире.
Дверь щелкнула. Шаги в прихожей были знакомыми, тяжелыми, усталыми. Или это ей только казалось? Андрей вошел, бросил ключи на тумбочку, кивнул в сторону кухни.
– Привет. Ел уже. Устал.
– Привет, – ответила Марина тихо. – Суп гречневый остался, разогреть?
– Не надо. Душ приму и спать.
Он прошел мимо, даже не заглянув на кухню. Марина сжала вилку так, что костяшки пальцев побелели. В голове снова зазвучал голос матери, как мантра, которую она повторяла ей годами: *«Терпи, Мариш. Не высовывайся. Он же кормилец! Зарплату приносит, квартиру оплатил, дочь в институт выучил. Ну, погуляет малость… Мужчины все такие. Главное, дом – полная чаша. Ты в тепле, в сытости. Чего тебе еще?»*
Полная чаша… Марина огляделась. Дорогая мебель, которую она ненавидела за свою вычурность. Большой телевизор, который чаще молчал. Хрустальная люстра, собирающая пыль. Все это казалось бутафорией, декорациями к спектаклю под названием «Счастливая семья», где она играла главную роль – терпеливой жены. Да, Света, их дочь, закончила институт, уехала работать в другой город. Квартира была их, без ипотеки. Андрей действительно приносил деньги. Много денег. Но какой ценой?
Она допила холодный чай и встала, чтобы убрать со стола. В прихожей Андрей уже снимал пиджак. Марина машинально потянулась за ним, чтобы повесить в шкаф. В кармане что-то шуршало. Не его обычная пачка денег или визитки. Что-то мягкое, бумажное. Конверт? Она сунула руку в карман, извлекая сложенный пополам лист нежно-розовой бумаги. Сердце почему-то екнуло. Не глядя, сунула его в карман своего фартука, повесила пиджак.
Вернувшись на кухню, она стояла у раковины, глядя в окно на темнеющий двор. Рука сама полезла в карман. Развернула листок. Размашистый, женский почерк, с сердечками над буквой «и».
*«Андрюша, мой родной!*
*Спасибо тебе огромное за перевод! Ты просто спаситель! Танюшка наконец-то пошла на поправку, антибиотики эти дорогущие, но помогли. А то я уже места себе не находила. И за продукты спасибо, за конфетки особенно – малыш наш так обрадовался! Говорит: «Папа самый лучший!»*
*Ждем тебя в пятницу, как договаривались? Очень соскучились!*
*Целую крепко-крепко, твоя Леночка и детки»*
Марине вдруг стало очень холодно. Руки задрожали. Она прислонилась к холодной плитке стены. «Леночка… Танюшка… Малыш… Папа…» Слова плясали перед глазами, сливаясь в кашу. А потом всплыло другое имя. Не Леночка. Татьяна. Та самая Татьяна, с которой у него был роман лет пять назад. Марина тогда устроила скандал. И снова голос матери: *«Успокойся! Ну, познакомился с кем-то на курсах повышения квалификации. Флирт, не более. Он же не бросит нас! Он кормилец! Ты же не хочешь остаться без гроша? Подумай о Свете!»* И Марина стерпела. Снова.
Но это… Это было не про флирт. Это было про другую семью. Про больного ребенка. Про «папу».
Она не помнила, как добралась до дивана в гостиной. Сидела, сжимая в руках этот розовый листок, как улику. В ушах стучало. «Три семьи…» – пронеслось в голове. Их семья… Эта Леночка с детьми… И Татьяна? Неужели и с Татьяной все продолжалось? Сколько же их?
Дверь спальни приоткрылась. Андрей, в халате, с мокрыми волосами, выглянул.
– Ты чего тут сидишь в темноте? Иди спать.
Голос был обыденным, чуть раздраженным. Ни тени беспокойства.
Марина медленно подняла голову. В свете уличного фонаря, падавшем из окна, ее лицо, должно быть, казалось мертвенно-бледным.
– Андрей… – голос сорвался, стал хриплым. – Кто… кто такая Леночка? И Танюшка? И… малыш?
Он замер. Тень промелькнула в его глазах – быстрая, как вспышка. Страх? Растерянность? Но мгновенно сменилась привычной маской холодного раздражения.
– Что за бред? О чем ты? Опять свои глупости в голову накрутила?
Он сделал шаг вперед, его взгляд упал на розовый листок в ее руке. Лицо исказилось.
– Ты лазила по моим карманам?! – зашипел он. – Это что за безобразие? Дай сюда!
Он бросился к ней, вырывая бумагу. Марина инстинктивно сжала пальцы.
– Отвечай! – крикнула она, не узнавая свой голос. – Кто они? Ты им деньги переводишь? «Папа»?! Ты отец этому… малышу?!
– Какая тебе разница?! – рявкнул он, отталкивая ее руку и вырывая записку. – Это не твое дело! Ты сидишь тут, как королева, ни в чем не нуждаешься! Чего тебе еще?!
*«Терпи, он кормилец!»* – эхом отозвалось в голове. Но теперь эти слова вызывали не покорность, а приступ тошноты.
– Ни в чем не нуждаюсь? – засмеялась Марина, и смех ее звучал дико, истерично. – Андрей, ты посмотри вокруг! Эта «полная чаша»… Она пустая! Совсем пустая! Ты кормилец? Да ты… ты разорил нас! Всё ушло на них! На твои три семьи!
Она вскочила. Годы терпения, унижения, молчания прорвались наружу лавиной гнева и боли.
– Три! Я права? Нас… эту Леночку… и Татьяну? Она тоже с ребенком? Сколько у тебя детей, Андрей? Пятеро? Шестеро?! И все на мою шею? На мою слепоту?!
Он отступил на шаг, смятый листок в руке. Маска треснула, показав растерянность и злобу.
– Ты ничего не понимаешь! – выпалил он. – У меня обязательства! Я должен о них заботиться!
– Должен?! – Марина подошла к нему вплотную, глядя в глаза, которые он старательно отводил. – А передо мной? Перед Светой? Ты должен был нам! Ты клялся! Ты разворовал нашу жизнь! Наши деньги! Ты кормил их, а нас оставил с… с чем? С этой показухой? – она махнула рукой вокруг. – Ты знаешь, сколько у нас на счету сейчас? После всех твоих «инвестиций» и «кризисов»? Я сегодня заходила в банк! Там пыль! Пыль, Андрей! Ты знаешь, на что я живу? На мою крошечную пенсию по инвалидности! На которую ты даже не удосужился посмотреть! А твои «зарплаты»? Они утекали, как вода! К ним! К твоим настоящим семьям!
Он молчал, сжав кулаки, его щеки дергались. Видимо, пытался придумать новую ложь, оправдание.
– Ты… ты преувеличиваешь. Я всегда обеспечивал…
– Обеспечивал?! – перебила она. – Чем? Кредитами, которые я не брала? Долгами перед знакомыми, о которых я узнавала последней? Ты знаешь, что бабушка Светы, моя мама, продала свою дачу год назад? Знаешь, зачем? Чтобы покрыть твой долг Петровичу! Ты же помнишь Петровича? Того, с кем ты якобы «партнерил»? Мама мне сказала: «Терпи, дочка. Он же кормилец! Он выкрутится!» А он… ты… просто взял эти деньги и перевел… кому? Леночке? Татьяне? Кому-то еще?!
Он отвернулся, подошел к бару, налил себе коньяку. Рука дрожала.
– Это сложно, Марина. Ты не вникаешь в бизнес. Там нюансы…
– Нюансы?! – она схватила первую попавшуюся под руку вазу – дорогую, хрустальную, подарок на их серебряную свадьбу. – Вот твои нюансы!
Ваза со звоном разбилась о стену в сантиметре от его головы. Осколки брызнули во все стороны. Он вздрогнул, обернулся, лицо побелело от ярости и испуга.
– Ты с ума сошла?!
– Да! Сошла! От твоей лжи! От твоего лицемерия! От того, что я столько лет верила этой сказке про «кормильца»! А ты… ты просто вор! Вор, обкрадывающий собственную жену и дочь! Разоривший нас в угоду своим потаскухам и их детям!
Он поставил бокал, его лицо стало каменным.
– Успокойся. Сейчас не время истерить. Поговорим завтра, когда остынешь.
– Завтра? – Марина засмеялась снова, но теперь это был смех полного опустошения. – Нет, Андрей. Разговоров больше не будет. Ни завтра, ни послезавтра. Ты понял? Я стерпела измену. Я закрывала глаза на твои отговорки. Я слушала маму, что ты «кормилец». Но разорять свою семью ради других… Это уже не измена. Это предательство. И подлость. Вон из моего дома. Сейчас же.
Он смотрел на нее, не веря своим ушам.
– Ты выгоняешь меня? Из моей же квартиры?
– Твоей? – она подошла к столику, где лежали папки с документами. Выдернула одну. – Вот свидетельство. Квартира записана на меня. Еще с тех пор, когда бабушка ее нам дарила. Ты всегда был слишком «занят», чтобы заниматься такими «мелочами». Так что да. Это мой дом. И я приказываю тебе убраться. Возьми свои вещи. Те, что сможешь унести сейчас. Остальное… я выброшу. Или продам. Мне нужны деньги, Андрей. Настоящие деньги. Чтобы жить. Без твоего «кормления».
Он стоял, словно парализованный. Его «кормильческая» броня дала трещину, и сквозь нее проглядывал растерянный, пойманный врасплох мелкий жулик.
– Марина… подожди… Давай обсудим… Я все объясню…
– Объяснишь? – она перевела дух, чувствуя, как последние силы покидают ее. – Объяснишь, почему ты три года скрывал, что перевел все наши накопления на счет Татьяны, когда у нее родился сын? Твой сын, да? Объяснишь, почему брал кредиты под залог машины, которую я считала нашей, и отдавал деньги Леночке на лечение ее дочери? Тоже твоей? Объяснишь, почему в банке у нас ноль, а у них… у них, наверное, все в порядке? Объяснишь это сейчас? Ну, давай! Я слушаю!
Он открыл рот, но слова застряли. Объяснений не было. Была лишь голая, неприкрытая правда его двойной, тройной жизни. Правда, которая вылезла наружу и разбила вдребезги не только хрустальную вазу, но и всю его тщательно выстроенную ложь. Он опустил голову, потянулся к пиджаку.
– Я… я сейчас соберу вещи. Ненадолго. Чтобы ты остыла.
– Навсегда, Андрей, – тихо, но очень четко сказала Марина. – Ты сюда больше не вернешься. Ключи оставь на тумбочке. Если попробуешь войти – вызову полицию. И знай… я расскажу все Свете. Всю правду. О том, какой ты «кормилец» и «отец».
Он не ответил. Быстро, почти суетливо, стал сдергивать с вешалок рубашки, брюки, совал их в спортивную сумку, валявшуюся в углу прихожей. Марина стояла посреди гостиной, глядя на его согнутую спину. Никакой жалости. Только ледяное презрение и странное ощущение пустоты, как после долгой, изматывающей болезни.
Когда дверь за ним захлопнулась, тишина в квартире стала оглушительной. Марина медленно опустилась на пол, среди осколков хрусталя. Они блестели в свете лампы, как слезы. Она провела рукой по лицу – оно было сухим. Слез не было. Только усталость. Бесконечная усталость.
Она доползла до телефона, лежавшего на диване. Набрала знакомый номер. Мама ответила почти сразу, бодрым голосом.
– Мариш? Что так поздно? Все в порядке?
Марина закрыла глаза. Голос матери, который столько лет был ее тюремщиком, звучал теперь по-иному. Наивно. Глупо.
– Мама… – ее голос сорвался. – Ты знаешь… твой «кормилец»… Он кормил не нас. Он кормил… еще две семьи. А нашу… разорил. Дотла.
На том конце провода повисла мертвая тишина. Потом тихий, растерянный вздох:
– Что?.. Что ты говоришь, дочка? Не может быть…
– Может, мама. Правда всегда вылезает наружу. Как грязь. Он только что ушел. Навсегда. С сумкой.
– Но… как же… что теперь? – в голосе матери зазвучал панический страх. Страх за будущее, за «сытость», за привычный мирок.
Марина открыла глаза. Глядела на осколки на полу. На опустевшую вешалку в прихожей. На тикающие часы.
– Теперь, мама, – сказала она удивительно спокойно, – теперь я буду кормить себя сама. Без его «помощи». И без твоих советов терпеть. Правда… она хоть и горькая, но она освобождает. Спокойной ночи.
Она положила трубку. Тишина снова сгустилась вокруг. Но теперь она была другой. Не давящей, а… чистой. Как воздух после грозы. Марина поднялась, нашла веник и совок. Начала аккуратно подметать осколки. Каждый звонкий кусочек хрусталя, падая в совок, звучал как камертон, отмечая конец старой жизни. Той самой, где главным аргументом были слова: *«Терпи его измены, он же кормилец!»* Теперь она знала истинную цену этим словам. И этой цены больше не было в ее жизни.