— Вася, ну быстрей же! Ногами шевели! Шнурки опять не завязал… — Ира тянула за руку сына, быстро шагая по двору, но мальчик упирался, то и дело приседал на корточки.
— Мама, домой! Домой, мама! — пищал он.
—Зачем! Ай! Терпи, ты уже большой. А ну не смей в штаны! Не смей! — Ира строго глянула на сына, а тот опустил глаза.
На коричневых вельветовых штанишках расползлось пятно, носки тоже стали мокрыми.
— Ну вот беда ещё! И как я теперь с тобой поеду, а?! Не мог потерпеть что ли? — Ирина потащила сына обратно, к подъезду. Одной рукой она держала Ваську за малюсенькую ладошку, во второй сжимала ручки большой спортивной сумки, в которой гремели какие–то банки. — Быстро переодеваться, слышишь? Остынет бульон, а мы же к бабушке…
Вася, стриженный почти налысо мальчишка, сопел и вытирал нос рукавом клетчатой рубашки. Ему было очень стыдно, и казалось, что все на него смотрят, а вон те мальчишки у забора, кажется, смеются. И та бабушка на лавочке тоже смотрит осуждающе, качает головой. Вася виноват, он сделал плохо, очень–очень плохо, и поэтому мама сердится…
В лифте они ехали с каким–то мужчиной. От него пахло потом, одеколоном и кожей. Так пахло и от папы когда–то, Васька помнит!
Но мама отца выгнала вот уж почти полгода как, сказала, чтоб он шёл «к своим этим стрекозам». Отец потоптался тогда посреди комнаты, собирая вываленные на пол вещи, схватил чемодан, поглядел устало на сына, пожал плечами.
— Вот так вот как–то, Васька… Прощай!
И захлопнул за собой дверь. Мама весь вечер плакала, бабушка утешала её, обнимала, гладила по голове, а потом, когда заплакал и Вася, баба Надя не выдержала, стала ругаться на дочь, что та сама, своими руками разрушила семью, мужа выжила, ребенка без отца оставила.
Вася тогда спрятался под кровать, потому что ему стало страшно. Мама вскочила, тоже стала кричать, чтобы бабушка не лезла в их с Вадимом жизнь, что это вообще всё из–за неё…
Потом все опять рыдали, мальчишка пристроился у маминых ног, схватился за них, боясь, что и мать когда–нибудь тоже вздохнет, сказав, что «вот так как–то», и уйдет. Это было очень страшно…
Ирина не ушла, растила сына, толкалась на одной кухне с Надеждой Петровной, своей матерью, водила Ваську в сад, а вечерами стояла у окна и всё смотрела туда, во двор…
Баба Надя вечно где–то пропадала, то ли правда много работала, то ли не хотела маячить перед дочерью. Васька знал, что у бабушки есть «работа» и «общественная нагрузка», что она где–то заседает, что–то решает, достает, договаривается, «нажимает», толкает, «вдалбливает». На внука и дочку Нади частенько уже не хватало, она приходила домой в десятом часу, когда Вася уже спал, сидела на кухне, в темноте, пила приторно сладкий чай и тоже, как мама, смотрела в пустоту. Что–то они там высматривают, за окошком, но Вася всё никак не мог понять, что…
Иногда, когда он бегал ночью «по нужде», бабушка окликала его, сажала к себе на колени, обнимала и молча укачивала. В кино детям поют колыбельные, а Васе никто не пел.
— Почему, баба? Ты спой мне! — просил мальчонка.
— Я не умею, Василек. Не знаю я этих ваших колыбельных. Так засыпай. Да и маму разбудим. Спи! Я просто покачаю, — виновато пожимала плечами Надежда Петровна.
Васька вздыхал, обнимал её за шею, неумело целовал в щеку и укладывался поудобнее на крепких бабушкиных ногах. Он её очень любил. И маму тоже любил, хотя она постоянно его ругала, отпихивала, говорила, что Вася уже большой, должен всё сам.
Но он не хочет сам, ему нужна мама…
… А теперь Ирина едет к матери в больницу, везет свежий куриный бульон и котлеты. Васю тоже пришлось взять с собой, садик закрыли на лето, соседка, которая иногда помогала, уехала на дачу, не оставлять же мальчишку дома одного!..
— … Сказали, надо обследоваться, — виновато сообщила Надежда Петровна дочери ещё месяц назад. — Давление скачет, и кардиограмма плохая…
— Ой, ну они скажут! Ты больше слушай. Вон, таблеток куча, принимай. Всё у тебя нормально, мам! У всех в твоем возрасте что–то скачет. Не выдумывай. Статистику они на тебе хотят сделать, вот и всё! — отмахнулась Ира.
Ну какая больница, обследования, что вы выдумываете?! Мама, такая независимая и сильная, самостоятельная, ведущая за собой целые коллективы, и вдруг в больнице… Нет, ерунда какая–то!
— Ну… Может быть ты и права… — с сомнением пожала плечами Надежда Петровна. — Как говорится, к ним только попади! Ладно, я отложу пока, а там видно будет. Да и дел невпроворот, кто же меня отпустит–то?!
Откладывала, терпела, пока в голове не загудело, а вены на ногах не превратились в устрашающие синюшные жгуты, выпирающие из–под кожи. Вася всегда рассматривал эти бабушкины ноги тайком, как будто это было что–то неприличное, морщился, хотел иногда их потрогать, но боялся.
И вот наступило очередное лето, Надюша съездила на дачу, отвезла какие–то саженцы, повозилась в парничке, навела на участке порядок, а как вернулась домой, шарахнуло давление.
Надежду Петровну увезли на скорой, фельдшер ругалась, зачем до такого состояния себя довели, кому нужны все эти дачи, если здоровья нет, отчитала Иру, что та совсем запустила мать, что не заботится…
— А вы тут не выступайте! — одернула её Ирина. — С каждым может случиться. Что вы, врачи, так любите отчитывать, делать замечания, поучать?! Вы приехали помочь, так говорите, что делать!
— Ириша, не надо. Доктор права, я сама довела… Мне же говорили… Ну что ты, Ира! Стыдно! Вы простите её, — шептала Надя, через слово сглатывая и морщась от того, что кружится голова. — Устала моя Ириша, работает много…
— Ну да… Ну да… — поджала губы фельдшер. — Ребенок вон ещё у вас… Отца, я так понимаю, нет? Картина маслом: две несчастные разведенки корчат из себя независимых дамочек. Докорчились? И не надо на меня махать руками! Я, знаете, сколько вот такого, — фельдшер кивнула на Васю, — перевидала! И жалко, и помочь нельзя, и свою голову не приставишь. Собрались? Давайте–ка потихонечку, вот так, надо дойти, кто вас на волокушах спустит? Никто. Так что сами… Мужчин–соседей нет?
Надежда Петровна, кое–как переодевшись, встала, помотала головой и пошла к двери.
Ирина помогла ей забраться в машину, сунула в руки сумку с документами, спросила, куда везут.
— Всё, мам. Я к Васе пошла. Завтра приеду, поняла? — крикнула дочка напоследок как–то холодно. Или так просто показалось.
Надежда Петровна кивнула, обернуться сил уже не было, каталка в карете скорой была жесткой и холодной, но это даже приятно…
Вася с матерью уснули в кресле, стонали оба, ворочались, им было жарко друг от друга, но и расстаться, расползтись по разным углам не было смелости. Ведь так, вдвоем, лучше, не так больно и страшно!..
Ирина с утра оборвала телефон, дозваниваясь до больницы, разругалась с заспанной девчонкой из регистратуры, сказала, что напишет жалобу. Потом, наказав сыну сидеть смирно, ушла на работу, но быстро вернулась и, приготовив всего, что порекомендовали в справочной, вечером приехала к матери, быстро прошла в палату, огляделась. В комнате было душно и пахло чем–то затхлым. Ирина поморщилась и распахнула окно. Она даже спрашивать разрешения не стала, привыкла всё решать сама. Поэтому Вадик и ушел от неё к «стрекозам». Те смотрели ему в рот, уважали его мнение и всегда слушались, ну или делали вид. А Ира так не смогла. Она, как и мать, волевая, несгибаемая, упрямая, будет делать так, как сама решит. Жизнь научила. Мама Ирине никогда не помогала, ей было некогда!
Надежда Петровна лежала на дальней койке, у окошка, под тонким одеялом, дремала.
— Мам! Ну что, когда выпишут? Я еле отпросилась с работы, чтобы к тебе сюда приехать. Что говорит врач? — затараторила Ира нарочито бодро, хотя очень испугалась бледного вида матери, её вдруг ставших такими худыми рук, даже волосы как будто поседели.
Ира подвинула стоящую на тумбочке чужую чашку, стала выкладывать печенье и яблоки.
— Женщина, извините, но это моя тумбочка! И вообще, надо здороваться! — сказала лежащая на соседней койке старуха. — А окно захлопните, дует!
Ира подняла на говорившую глаза. Сухая кожа, как тряпочка, была слишком велика для этого тщедушного тельца, лицо — что тебе череп, и синюшные, как у матери сейчас, губы двигаются, как будто постоянно что–то пережевывают. В отодвинутой чашке Ира с ужасом рассмотрела лежащую в воде вставную челюсть.
— Мам, ну так как? Когда выписывают? Ты отлично выглядишь! — Ирина отвернулась, переложила всё на другую тумбочку. — Мне Ваську некуда девать, представляешь, у них сад закрывают на лето, ремонт какой–то затеяли. А кому он нужен, этот ремонт?! Стены красить будут, вот прям самое необходимое! Бульон остыл немного, кажется, мам, ну так поешь всё равно, ладно? — частила Ирина. — Так когда домой? У тебя же отпуск скоро, вот будешь с внуком, на дачу поедете, там хорошо...
— Ирочка… А я не слышала, как ты пришла… Бульончик поставь, пожалуйста, я попозже поем, спасибо, детка. Ириш… Тут такое дело… — вздохнула Надежда Петровна, стала мять уголок пододеяльника. — Сказали, надо делать операцию. Вот чуть–чуть в себя приду, и назначат день. Раньше, говорят, надо было, с сердцем что–то…
Ира, до этого перебирающая яблоки, вдруг замерла, выпрямилась, обернулась на мать, спрятала руки в карманы выданного ей казенного, застиранного халата, чтобы никто не видел, как они дрожат.
— То есть как операцию? Опять ты об этом! Мам, они всё врут, понимаешь?! — зашептала она, наклонившись к самому Надиному лицу, стала помогать ей собрать волосы в пучок. — Им просто некого на стол класть, вот они за тебя ухватились, запишут себе, что спасли! И…
— Замолчи, Ира! Не надо, ты не права! — горячо возразила женщина. — Они мне всё объяснили, кардиограмма показала, ты же знаешь… Давно надо было…
— Давно? Что? Ну что ты меня хватаешь?! — Ира постаралась вывернуть свою руку из материной ладони. — Что? Встать тебе надо? Ну, вставай. Мам, ты же помнишь, как папу они, врачи эти, тоже вот так… И говорили, что без операции не проживет, а он бы прожил, слышишь?! Но ведь тебе было тогда некогда всем этим заниматься, ты так и сказала: «Ну раз надо, значит ложись. А я пока с делами разберусь!»
Ирина сбросила со своих ладоней руки матери, отвернулась. Господи, сколько лет уж прошло, а она, Иришка, до сих пор Надежде простить не может, что папку не уберегла, бегала, решала, устраивала, доказывала, а своего близкого на тот свет даже не проводила, была в командировке…
Сколько Ире тогда было? Да уж шестнадцать почти, отец еще смеялся, что скоро замуж и детей ей рожать, а он будет нянчиться. Иришка топала ногами, кричала, что замуж никогда не выйдет, будет, как мама, работать и вообще жить свободно!..
А папа этого уже не увидел… Им позвонили с утра, сообщили, сказали, что надо как–то всё решать.
А Иришка не поняла, что решать, как теперь что–то решать, если папы, ПАПЫ больше нет!
А у Надежды работа… Она приехала, конечно, как только всё узнала, плакала, пыталась обнять дочь, но та отталкивала.
«Ты во всем виновата. Ты его не сберегла. Он не хотел ложиться в больницу, а ты настояла, да ещё к главврачу ходила, чтобы «ускорить»! — шепотом, навзрыд, говорила Ира сидящей на полу матери. — Ускорила. Ненавижу тебя!»
С тех пор прошло много лет, кажется, вечность, боль притупилась, ненависть ушла. Осталась пустота и сожаление. А сейчас всё опять всколыхнулось, и опять Ире страшно, но теперь уже за маму.
— Ириш, я понимаю, ты спешишь, у тебя дела, Васенька… Я не буду обузой, я постараюсь быстренько… А сейчас… Сейчас ты только помоги до раковины дойти, мне бы умыться, а… — Надежда Петровна медленно села, попыталась натянуть халат, её замутило. Неудобно просить о помощи, она, Надя, этого не умеет, всё сама делала, взваливала ношу и тянула, как лошадь телегу, а тех, кто лез к ней «подсобить», гнала, не хотела быть обязанной. А теперь вон как повернулось, приходится учиться быть слабой… — Помоги…
Ирина набросила на материны плечи тонкий хлопковый халат, почувствовала, как тяжело мать опирается на её плечо, как медленно, черепашьим шагом идет к раковине.
Внутри у Иры поднимался страх, а от него рождалось раздражение.
— Ну вот, дошли! Умывайся, мам! Давай! — Ира помогла открыть кран, поддержала Надежду Петровну, пока та, неловко подлезая руками под коротенькую лейку крана, пыталась вымыть лицо и шею. — Осторожно, на пол же всё льется, поскользнешься! Мама!
Надя покачнулась, вдруг согнулась пополам, её тошнило.
— Вытирайте немедленно! Что вы тут устроили! — заворчала лежащая на койке старуха. — Весь день вашу мать полоскает, няньки уже не хотят к ней ходить. Убирайте, ну!
Ира растерянно смотрела то на мать, то на лужу у своих ног, потом отвернулась, поморщилась.
— Прости, Ириш…
Надежда Петровна, бледная, вся покрывшаяся потом, доковыляла до кровати, села и, закрыв глаза, обхватила голову руками.
— Скажу, чтобы перевели тебя в другую палату! Вдруг ты какая заразная! Вон, зеленая какая стала, глядите, сейчас пом рёт! — уже вовсю разорялась соседка. — Кладут, не проверяют, а они, мож, тут все больные «грязными» всякими болезнями. Нянька! Нянька, врача позови! Пусть эту… — старуха ткнула в сторону Нади тонким костлявым пальцем, — уберут!
Ира, красная, с дрожащими губами, распахнула дверь палаты, нашла швабру и ведро с плавающей в пахнущей хлоркой воде тряпкой, принялась убирать за матерью. Только бы Васька дождался, только бы не убежал никуда, бедолага!
А старуха уже раскачивалась на койке, вопила и завывала, стучала сухим кулаком, кашляла, опять кричала.
Надежда Петровна, всхлипывая, упала на подушку, мелко задрожала.
— А ну замолчала быстро! — Ира, бросив швабру, метнулась к орущей пациентке, наклонилась над ней, оперлась кулаками о её ключицы так, что старуха замерла, крик застрял у неё в горле. — Не сметь на мою маму орать, поняла? А то костей не досчитаешься! Чтоб больше вообще даже в её сторону не смотрела! Что, одна тут лежишь? И простынку поменять некому? А всё потому, что поедом ела всех, поди, всю родню распугала, да? Все тебе тут должны, всё для тебя только создано? Удобства дома будешь себе устраивать, а тут больница, тут все равны! Не нравится — уходи. Уступи койку другим!
Ирина дышала тяжело, захотелось пить, а ещё уйти отсюда и больше никогда не возвращаться. Запах, тяжелый, почти тлена, исходящий от этой бабульки, заставлял постоянно сглатывать, а её провалившийся рот, беззубый, черный, был похож на саму смерть.
— Что, залюбовалась? — усмехнулась тем временем старуха. — А знаешь, ты права. Никого у меня нет. Разбежались. Дети дарственную на квартиру заставили подписать, теперь судятся, кому какой кусок урвать, муж ушел, когда я еще Пашкой, младшим своим, беременная была, подруг никогда не было. Жалеешь меня? Да мне плевать на всех, поняла? И на мать твою плевать, пусть тут хоть вообще в конвульсиях забьется. Людишки, они же мелкие пауки, каждый к себе нитки тянет, и меня тянули. А я освободилась. От всех освободилась. У меня же, девочка, миллионы! Да–да! Я накопила, никому не давала. Вот выпишут, я буду их тратить. На себя тратить, всё до копеечки. Детям не дам, никому не дам, слышишь?! И ты уходи, живи для себя, а мать, она же обуза, её брось. Она паучиха, укусит тебя, парализует, будешь ее в инвалидном кресле катать, сама зачахнешь. Беги, пока не поздно. А её, — старуха кивнула на притихшую Надю, — мы быстренько отправим. Есть места, там таких примут! Иди, пока есть такая возможность, девочка!
Больная выставила вперед нижнюю челюсть, пожевала, а потом засмеялась, да так противно, что у Иры мурашки побежали по спине.
А ведь Ира и так всегда была одна с тех пор, как нет отца. Был одно время Вадим, но Ира сама его прогнала. Почему? Потому что не умела она жить с кем–то, не могла привыкнуть, что есть ещё чье–то мнение, чувства. И ребенка она как будто рожала одна, про мужа в роддоме, когда уже лежала в палате, ни слова не говорила, всё «я» да «я». И Вася как будто был только её, но не сын, а марионетка, собственность, которой тоже можно управлять самой.
А как же мама? Вот эта уставшая, бледная женщина с отросшими седыми корнями волос, с обгрызенными ногтями (когда только успела?!), та, которую и под одеялом–то не видно, ведь она — Ирина мама. Странно видеть её такой слабой, не спешит никуда, не торопится, погасла как будто…
Пора идти, врачи сами знают, что делать, они позаботятся, да и Васька заждался, наверное!
Ира посмотрела на часы — и правда, уже прошло много времени.
— Мам! Давай, я врача позову, а? — прошептала она, погладив мать по спине. — Он скажет, как тебе помочь.
— Не надо. Это пройдет, бывает так, скоро наладится, я выпишусь, опять всё будет по–старому… — прошептала Надежда Петровна. — И операций я не стану делать, откажусь. Ну что я буду тебя с Васей подводить! Иди, иди к сыну, Ир. Спасибо, что зашла. Ты не приходи больше, не надо. Дела у тебя, я понимаю. Не приходи.
Мама редко целовала Иришку, не сидела с ней перед сном, не возилась, как возятся другие матери со своими детьми. И сейчас попрощалась сухо, как будто гнала.
Ирина вынесла ведро с водой, где–то ходила минут десять, а потом вернулась.
— Значит так, мама! Никого ты не подводишь, выздоравливай, не спеши. Мы справимся, ты уж поверь! Я буду приходить каждый день. А когда выпишешься, то возьмешь еще отпуск, и мы все куда–нибудь поедем. Ну, когда тебе разрешат, поняла? И все вместе будем отдыхать. И ничего не бойся, врач у тебя хороший, люди его хвалят, так что не переживай. Мам… Мама, я же люблю тебя, слышишь?! И не в тягость ты мне! Как бы тут другие не говорили, а всё равно не в тягость!
Надя улыбнулась, поймала дочкину руку, поцеловала.
Ирина обернулась к старухе, та притихла, кажется, даже заплакала, или Ире показалось…
Когда Ира с сыном вернулись домой, у подъезда сидел Вадик. Увидев Васю, он вскочил и пошел им навстречу. Мальчик вырвался, побежал и запрыгнул к отцу на руки.
— Ир, я тут узнал, что с Надеждой Петровной плохо, вот помочь хочу. Надо чего? — глядя в землю, спросил Вадим.
Ирина поджала губы. Ей же ничего не надо, она всё сделает сама, справится! Но тут Вася тихонько дернул её за рукав. Женщина посмотрела на сына, вздохнула.
И ничего она не справится, кого обманывать–то?! Да и Васе с папой хорошо.
— А как же твои стрекозы? — сердито поинтересовалась Ира.
— Да нет никаких стрекоз, опять ты начинаешь! Ир, я с вами быть хочу. Не пустишь в дом, я могу просто приезжать, с Васькой гулять, могу его на дачу забрать к тетке, у меня отпуск скоро. А хочешь…
Ирина не дала ему продолжить, оборвала.
— Я хочу, чтобы у нас была нормальная семья. Но я не умею это делать, понимаешь? Мама тоже не умела, а сейчас она там такая несчастная, слабенькая и всё думает, что нам обузой станет. Вадь, я боюсь за неё! Я очень боюсь…
Вадим всё–всё понимал. А ещё очень любил свою Иришку.
… Когда Вася наконец уснул, Вадим с Ириной ещё долго сидели на кухне, молчали. Говорить боялись, потому что всегда спорили, и Ира всегда должна была быть права…
… — Мам, сядь–ка, я тебя умою. Что значит, сама пойдешь? А вдруг опять голова закружится?! Нет уж, сиди! — командовала Ира, аккуратно отогнула воротничок на маминой ночной рубашке, убрала с Надеждиного лба волосы. — Так, ну вот… А теперь поесть надо. Почему ты ничего не ешь?! Доктор ругается! Вот, пельмешек домашних тебе принесла, Вася тоже лепил, видишь, какие большие! Это его.
Надежда Петровна улыбнулась, глядя, как Ира раскладывает на тарелке еду. Непривычно и стыдно. Но так приятно, когда за тобой ухаживают…
— Спасибо, Ириш. Ты сама–то ела?
— Некогда. С работы домой забежала, потом сразу сюда, вечером поем.
— А как же Вася? С кем он?
Ира помялась, потом ответила:
— Мам, к нам Вадик вернулся. Ну так же будет лучше, правда? Так правильней? Как ты думаешь? Вот, с сыном сидит, в зоопарк сегодня ходили. Вася с него пример берет, шнурки учится завязывать. У Вадима отпуск, ему удобно пока посидеть с Васей, а потом, если ты будешь против, он уедет.
— Уедет? Как это? Так нельзя, Ириша. Ты его обратно приняла на время что ли? Попользоваться? Не делай моих ошибок. Я людей не ценила, не берегла, вспоминала о них, только когда надо было. А вот теперь жалею. Вы — семья, Ириш, а раз семья, так и будьте вместе.
— Муж и жена — одна сатана! Меня мой благоверный так по спине отхаживал, уж так отхаживал… — прошипела всё та же старуха. Ира уже знала, что зовут её Риммой Михайловной, её привезли в больницу из интерната, скоро заберут туда снова. Её никто не навещает, не приносит еды, чистой одежды.
— Ох, Римма Михайловна! А вы не меняетесь! — усмехнулась Ира. — Бодрячком, значит? Ну а раз бодрячком, вот, я вам кое–что принесла, захотите, переоденетесь.
Ирина положила на её тумбочку пакетик с вещами, ничего особенного, просто пара ночнушек, носочки, кофточка, несколько носовых платков.
Римма Михайловна оттолкнула пакет рукой.
— Убери! Больно надо эти ваши подачки брать!
— А между прочим, Римма Михайловна, я ваше имя и фамилию на старенькой афише нашла. Вы же в театре работали, да? — шепнула Ира. — И запись спектакля я видела. Да вы были кокеткой!
Римма нахмурилась.
— В театре служат, а не работают! Да, кривлялась я знатно. Потом, правда, оглянулась, а за спиной ничего. Тоже вот на детей времени не было, хотелось, чтобы они поскорее выросли… — Римма помолчала. — Ладно, спасибо за подарки. Но больше не смей мне тут, поняла?! — опять завелась она.
Ирина погладила её по сморщенной руке, кивнула.
— Ну буду, договорились. Пельмени будете? — подмигнула она.
— Ой, да ну тебя! Отстань! — Римма отвернулась, натянула одеяло на голову.
Ира не обиделась. Недавно она поняла, что принимать помощь, разрешать кому–то заботиться о себе — это трудно. Римме тоже трудно, особенно когда она так слаба…
Октябрь в этом году выдался светлым, прозрачным, с обсыпанным червонным золотом кленами и темно–бурыми дубами. А грибов в этом году не было совсем, говорят, слишком засушливое лето.
Надежда Петровна сидела на веранде дачного домика, смотрела, как Вася играет в песочнице.
К матери подошла Ирина, обняла её за плечи, прижалась к щеке.
— Так странно никуда не торопиться, не спешить, и никто не дергает… — в который раз удивилась Надежда. — Может быть это старость, а, Ириш?
Ира пожала плечами.
— Нет, мама, это просто другая жизнь, ну или другая страничка. А потом опять побежишь, заработаешься, ты же не можешь по–другому! — смеясь, ответила она.
— Да вот уж и не знаю! Кажется, что потихоньку учусь. Вадик когда уезжает? Я хочу ему с собой пирогов напечь. — Надежда Петровна медленно встала, ухватилась руками за перила.
— Успеем. Тесто ещё не подошло. Мамуль да куда ты?! Опять не сидится? — пожурила мать Ира.
— Да нет. Я к Васе, шапочку отнесу, холодно что–то. Ну что ж я всё сижу и сижу… — Надежда Петровна ещё что–то говорила, отходя все дальше от крыльца. Оглянулся на неё Вася, отряхнул руки, побежал навстречу, засмеялся.
Ирина улыбнулась. Остановить бы время, ну хоть на чуть–чуть, посмаковать этот день, запомнить его аромат, это играющее в листьях солнце, услышать, как дрожат на осинке листочки, а ещё как баба Надя по вечерам поет внуку колыбельные…
— …Бабушка! Ты что, научилась петь? Ну, эти песенки на ночь, да? Это когда ты в больнице лежала? — услышав в первый раз колыбельную от бабы Нади, с восторгом прошептал Василек.
— Ну, наверное, да… — задумчиво ответила она. — Хорошо у меня получается?
— Очень хорошо, баба, спой ещё! — Вася прижался к бабушкиной руке щекой, закрыл глаза. Он почему–то понял, что дальше всё будет хорошо.
Нет, люди не пауки, всё же покачала головой Ирина, они просто не могут одни, им это противопоказано. И Римма Михайловна это тоже знает! Она пишет Ирине с Надей письма, настоящие, на бумаге, хорохорится и важничает, ругает всех и всё, а в конце всегда просит прощения. Её огромная душа, с переживаниями и страданиями, не помещается в таком маленьком тельце, рвется к другим таким же душам, потому что вместе быть легче и теплее, есть, ради кого жить. А дела… Дела и заботы пусть не отнимают родных друг у друга, оставят немного времени и для теплых объятий…
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".