Вы когда-нибудь чувствовали усталость такую… как будто под кожей шумит старый троллейбус? Сон не вовремя оборвался, телефон — под подушкой и вибрирует, как нервный тиканье в груди:
— Марина, такси через семь минут, ты как?
— Я… сейчас…
Слова, которых никто не слышит, но они всё равно оставляют привкус на языке.
Марина встала, на автомате умылась, хлопнула дверью и выскользнула в коридор. Лёгкий свитер, тёплый шарф — хоть какое-то утешение, когда за окном тоскливо-серая осень. В почтовом ящике кто-то сунул газету — обычно она не открывает, но сегодня…
— Прости.
Сообщение пришло ниоткуда, как морось, которой не ждёшь.
От кого? Всё равно. Просто вес тревожный с утра, как клубок ниток, что спутался и почему-то больше не хочется распутывать.
А потом — такси, кофе из автомата, и вот она уже на остановке: вокруг — чужие люди, бегающие взгляды, все спешат в свои маленькие войны.
Странно: сегодня на остановке — солнце. Не теплом, а светом. И самое странное — мужчина с раскладным мольбертом, слишком яркий для этого утра. На вид — лет пятьдесят, аккуратная седая борода, руки крупные, с пятнами от краски. И вот он — рисует.
Кого он там нашёл? На листе — кто-то, не похожий ни на одну женщину здесь. Может, придумывает?
Марина смотрит — и вдруг ловит его взгляд.
Секунду — нет, меньше.
— Что?
Самой себе вопрос ни к чему.
Но вот уже он прячет улыбку, слегка склоняя голову, и у неё будто начинает стучать в висках:
— Почему мне кажется, что я здесь лишняя?
Почему три минуты — у одной остановки — могут что-то изменить?
Марина чуть переминается с ноги на ногу — как-то неуютно оказаться в центре спектакля, который не заказывала. Такси уехало, автобус задерживается, а она стоит, будто прикованная к плитке остановки: впереди — художник, рядом — невидимая стена одиночества.
Он снова поднимает глаза. Хмурится — будто вспоминает. И вдруг зовёт:
— Девушка… можно вас на пару минут?
Голос удивительно мягкий, не похожий на командный. Марина внутри себя занимает оборону, щурит глаза:
— Почему я? Я не героиня его картин.
— Вы не против быть моделью?
Он уже держит в руке угольный карандаш.
— Всего три минуты.
Отказать или согласиться? Глупо… Она всегда уходит от такого. Но сегодня... Внутри всё подсказывает — попробуй, ну хоть раз не отступай. Марина садится на край лавочки, невольно втягивает плечи, улыбается неловко:
— Только мне скоро автобус…
— Я быстро, обещаю!
Он снова улыбается, настолько лучисто — почти по-детски.
Тишина. Только карандаш шуршит по бумаге, воздух пахнет осенью и чуть-чуть свежей краской. Люди проходят мимо, никто не смотрит, только солнце играет бликами на стёклах — казалось бы, день обычный, у сотен таких же людей ничего не изменится.
Но Марина вдруг чувствует: за эти три минуты в ней что-то меняется.
— Можно узнать, как вас зовут? — тихо спрашивает художник, не отрывая взгляда от работы.
— Марина…
— Прекрасное имя.
Ещё пауза.
— Почему вы сегодня такая грустная?
Она хочет сказать «нет, что вы», хочет отмахнуться, отвести глаза к проезжающим автобусам — но язык словно приклеился к нёбу.
— У меня… обычное утро.
Улыбка слишком тороплива — не настоящая.
Художник вдруг осторожно — ни намёка на вторжение — спрашивает:
— Можно нарисовать вас настоящую? Без улыбки… Просто вы.
С каждой секундой Марина чувствует — её видят. Как будто в первый раз за долгое время кто-то действительно смотрит на неё.
Три минуты... но в груди появляется нечто новое — неуверенное, трепетное:
— Кто я теперь?
— Могу ли я быть собой, хотя бы на этом коротком отрезке?
Автобус уже виден вдали, но в душе почему-то не спешит остановиться этот утренний момент.
Автобус всё ближе — грохочет, пыхтит, собирая вокруг себя небольшую толпу. Водитель уже прикрыл одну створку двери, суетливые пассажиры топчутся, чтобы вскочить первыми. А Марина — словно за стеклянной стеной: слышит всё, что происходит, но будто бы это происходит не с ней.
Рука художника чуть дрожит от волнения — совсем не так, как у людей, которые занимаются делом изо дня в день. Он почти не смотрит на бумагу, словно пишет не портрет, а запечатлевает тайну: то, что невозможно выговорить словами.
— Знаете… — негромко произносит он, не поднимая головы, — самые важные изменения всегда случаются случайно.
Он коротко смотрит Марине в глаза, и она вдруг ощущает… что сейчас ей хочется заплакать. По глупости ли? Или потому что слишком долго боялась быть настоящей?
Три минуты.
Мимо по остановке мелькает чей-то смех, у кого‑то падает зонт, ветер поднимает ворох желтых листьев к небу — и всё это будто происходит отдельно от неё. Она — здесь, внутренне обнажённая, трескается ледяная кора, и тёплая, почти детская уязвимость проступает в глазах.
Художник, словно почувствовав, мягко говорит:
— Я всегда прошу только быть собой. Всё остальное — вторично, правда?
Марина кивает — слишком быстро, чтобы замаскировать слёзы, которые подступают к глазам.
Как можно за три минуты почувствовать сразу всё — и тоску, и облегчение, и странную надежду, которая возникает вдруг из ниоткуда?
Автобус останавливается с тем характерным вздохом, который Марина слышала тысячи раз — только сегодня он кажется прощанием. Кто-то уже просит её пройти, занять своё место в плотном вагоне жизни. Но она не спешит.
Художник быстро — просто и легко — отрывает лист от планшета, передаёт его Марине:
— Это вам… Чтобы вы помнили, как умеете быть настоящей.
На портрете — она.
Без привычной усталости, без защитной улыбки. Просто женщина, смотрящая в себя, честно, до прозрачности.
И вот именно в этот момент Марина понимает: она не может вернуться к прежней себе.
Что бы ни было впереди, — теперь всё будет иначе.
Автобус отъехал — без неё.
Марина стоит с рисунком в руках, будто держит на ладони не лист бумаги, а доказательство: она есть. Живая, не как в зеркале утром — чужая.
Её не толкают сзади, никто не торопит, даже минуты остановились рядом и дышат ей в шею.
Художник уже складывает свой мольберт — буднично, почти растерянно. Не спрашивает ни номер телефона, ни имени ещё раз — словно знал: этой встречи хватит на годы.
Он кивает ей, чуть улыбается:
— До свидания, Марина.
Она улыбается в ответ — некрасиво, неловко — так, как улыбаются дети, когда разбили чашку, но никого не боятся.
Хочется что-то сказать — оправдаться, объяснить, поблагодарить… Но каждая фраза будет только уводить от этой минуты.
Надо просто запомнить.
Запечатлеть в себе так прочно, как зубную боль — только наоборот, как пощёчину пробуждения.
А потом…
Потом Марина идёт — без плана. Она медленно ступает по осенним лужам, не пытается уворачиваться от холодных капель, не спешит.
В тёплых ладонях — портрет.
Внутри — тихое, тёплое пламя, нечаянная ясность.
Какая она теперь? Может быть, хрупкая. Или настоящая?
Наверное, оба варианта сразу.
И вдруг с лёгкостью улыбается прохожему мальчику — и замечает, что тот улыбается в ответ.
Мир немного раздвинулся, впустил её заново.
Всё просто: три минуты.
И целая жизнь — впереди…