— Артём, ну ты хоть слово скажи! — Ольга стояла посреди кухни, сжимающейся от сквозняка и напряжения. Голос её дрожал, но не от холода — от раздражения, накопленного за неделю, месяц… да уже, по-хорошему, с самого венчального "да".
Артём задумчиво размешивал сахар в остывшем чае. Делал это с такой скрупулёзной небрежностью, будто перемешивал не сахар, а границы вселенной.
— Ну что я скажу? Ты же у нас хозяйка. Дом твой. Сад твой. Даже собака, извини, теперь тоже твоя.
Ольга сжала губы. Сарказм у Артёма был из породы тихих — не крик, не шипение, а такое равнодушие, от которого мороз пробирает.
— Спасибо, что напомнил. Да, мой. Потому что я его купила. До свадьбы. На свои.
Он только усмехнулся и поднял глаза — усталые, серые, как апрельское небо.
— А ты не думаешь, что когда ты вышла за меня, ты вышла и за всё, что со мной? За семью, за… маму?
Она замерла. Именно этого слова она ждала — с омерзением, с ужасом, но и с какой-то мазохистской надеждой.
— Прекрасно, — медленно произнесла она. — Значит, дом — теперь тоже часть её. Её вездесущий нос, её резкие замечания про мои "дебильные кресла", её тапки у порога и ванильный одеколон в ванной, как будто дед вернулся с того света.
— Ну не начинай, Оль. Она просто волнуется. Для неё это дом детства. Там и папа, и бабушка, и старый персик у сарая…
— Ага, тот самый, который она велела вырубить, потому что "ты всё равно за ним не уследишь"? — перебила Ольга. — Артём, я четыре месяца выращивала клумбу под этим деревом. Вставала по утрам раньше всех, полола. А потом она пришла и велела соседу за бутылку всё выкорчевать. Без слова. Без спроса.
Он молчал. И это молчание было хуже любого крика.
— Ты же видел, — продолжала она тише. — Видел, как я стояла у окна. Я тогда даже не плакала. Я просто смотрела, как мою клумбу вытаскивают, как ноги в глине. Ты стоял рядом, держал кружку, и не сказал ни слова. Ни… слова.
— Ну… — он сделал жест, как будто пытался поймать мысль рукой. — Она думала, что так лучше. Это ведь не по злу…
— Артём, — Ольга упёрлась в стол руками, — если человек делает тебе больно и говорит "это ведь не со зла", это не значит, что больно не было. Это значит, что ты для него — никто. Просто фон. Интерьер. Ковер, который можно передвинуть. Как моя мебель, которую она «согласовала» и вытащила на веранду, потому что «у нас так не принято».
Артём встал. Медленно. Точно старик, уставший от молодости.
— Послушай, — он потёр лоб. — Она просила только пару дней у нас пожить. Ну не получилось у неё с квартирантами, ну подрались они там. Что мне делать — выгнать её?
— А почему я должна быть той, кого выгоняют? Я что, меньше вас двоих имею права на свой же дом? Мой адрес на табличке — не твой, не её.
В дверь резко постучали. Два коротких, потом длинный. Точно как в военном кино.
— Я открою, — устало сказал Артём.
Ольга уже знала, кто это. Дурной интуиции у неё не отнимешь.
Нина Петровна вошла, как ураган. Без шарфа, без улыбки, но с явной решимостью и пластиковым пакетом из "Магнита", надутым, как спасательный круг.
— Добрый вечер, — сухо кивнула она. — Я тут решила вам супчика привезти. Раз уж мои советы по хозяйству "не нужны", как ты, Оля, выразилась, то хоть поесть, может, сгодится.
Ольга не ответила. Она смотрела, как Нина Петровна ставит пакет на стол, достаёт судки с вечным "харчо", хлопает крышкой.
— Это всё-таки мой дом, — тихо сказала Ольга. — И я хочу, чтобы в нём ели то, что я готовлю. И говорили, как я хочу. И входили — по приглашению.
Нина Петровна остановилась. Повернулась к ней.
— Это всё-таки мой сын, — также тихо сказала она. — И я хочу, чтобы ему было тепло, вкусно и… по-домашнему. А не в этих твоих… этих… дизайнерских грёбаных креслах.
Артём замер между двумя женщинами. Он выглядел как школьник, которого вызвали к доске на математике, а он всю ночь играл в танки.
— Мам… — начал он. — Оля… Ну вы чего?
— Я чего? — Ольга резко повернулась. — Я — ничего. Я просто хочу жить в доме, за который заплатила, не как в общаге для родственников. И если ты, Артём, не видишь, что между нами происходит уже не война, а капитуляция — то я тебе не помощник.
Она подошла к двери, взяла ключи. Постояла секунду. Затем, ни слова не говоря, вышла на улицу, захлопнув дверь так, что стекла задребезжали.
— Вот и всё, — сказала себе Ольга. — Это был дом моей мечты. А стал — крепостью без гарнизона.
И пошла по тропинке к калитке — не с гневом, а с усталостью. Той усталостью, которая приходит, когда понимаешь: битва будет длинной. Но начинать её надо. Сейчас. Пока ещё есть силы.
Ольга не возвращалась домой два дня. После того, как захлопнула за собой дверь, было трудно сказать, что она думала. Артём всё-таки приехал за ней, но не стал её уговаривать. Он просто молча сидел в машине, притираясь к мягкому сиденью, и смотрел на окна их дома, на сад, который она без усталости преобразовывала за последний месяц. Она тогда сказала только одно:
— Если я останусь, я буду без тебя.
Она знала, что он всё-таки придёт, что он поймёт, что ему нужна она, а не его мама. Но он всё не приезжал, и ей не было даже больно. Было просто… пусто.
И вот теперь она сидела у окна, наблюдая, как по её саду, который она так любила, шагала Нина Петровна. Шагала по нему, как по своей территории. Шагала с таким видом, как если бы земля под ногами была ей известна наизусть — от макушки до самой корки яблонь. Ольга почти физически почувствовала, как её сердце сжимается.
Звонок в дверь, и вот она снова в доме. Вот она снова здесь.
— Что ты хочешь? — спросила Ольга, не вставая из-за стола. Она смотрела в окно, через стекло, на свою клумбу, на ту самую клумбу, которую Нина Петровна уже разрушила.
— Оля, не начинай. Я пришла поговорить по-человечески, — проговорила Нина Петровна с оттенком неистовой решимости в голосе.
Ольга встала, расправила плечи и взяла с полки книгу. Сил было уже мало, но её тело не предавало — оно держало напряжение, как натянутая струна.
— Ты не понимаешь, Оля. Ты никогда не поймёшь, что это наш дом. Для меня это всегда был дом, и ты его не сделаешь своим, не сколько бы ты тут ни вырастила, ни купила, ни сделала ремонт. Я родила твоего мужа, и это тоже моё. Твоя клумба — ничто. Ты не знаешь, как мы с Артёмом здесь жили. Он меня не забывает, и ты его не заменишь.
И тут случилось то, чего Ольга боялась больше всего. В глазах Нины Петровны вспыхнуло что-то, что давно скрывалось. На лицо матери Артёма было написано: «Я не позволю тебе быть хозяйкой».
— Ты не имеешь права! — закричала Ольга. — Ты разрушила мой труд, моё место! Ты не можешь просто входить в мой дом и делать, что хочешь! Это мой дом, а не твой, и я не позволю тебе делать из него помойку!
Нина Петровна засмеялась. Это был не смех, а хохот. Из-под его наружной лёгкости вырывался такой яд, что Ольга почувствовала, как её кровь закипает.
— Смешно! Ты… ты думаешь, я не знаю, что ты здесь хозяйка? Но для твоего мужа я всегда буду мамой! И ты, Оля, так и будешь смотреть на нас, как на постороннюю, чужую. Ты никогда не вольёшься в эту семью. А что ты можешь мне предложить? Картину на стене? Свою клумбу, которая сгорела на корню?
Тут Ольга больше не выдержала. Она подошла к шкафу, в котором хранила все документы на дом, и достала ключи от двери, от всего. Всё, что её держало. Протянула их Нине Петровне, молча.
— Я меняю замки. Уходи.
— Что ты сказала? — Нина Петровна побледнела, но в её голосе была не злоба, а скорее растерянность, что кто-то не согласился играть по её правилам. — Ты что, с ума сошла? Ты думаешь, ты мне что-то скажешь? Ты подумаешь, что я уйду и все будет спокойно?
— Да, уйди! — Ольга взяла её за плечо и пыталась вытолкать на порог. — Я устала, Нина Петровна! Я устала жить в твоих правилах!
И тут, вдруг, как ржавый нож, что-то сломалось в воздухе, и Нина Петровна, не раздумывая, толкнула её в грудь.
Ольга отшатнулась, и в тот момент, когда она пыталась восстановить равновесие, её глаза встретились с глазами Артёма, который вошёл в дом, едва не снося дверь. Он стоял с пустым взглядом, держась за дверную ручку, и медленно подходил к ним, не веря тому, что увидел.
— Что происходит? — его голос был чужим.
— Она меня толкнула! Она не может так себя вести, она…
— Прекрати, Оля! — Артём взял её за руку. — Это моя мать! Ты не можешь так с ней!
— Ты что, с ума сошел? Это твоя мать, а я — кто? Я твоей матерью быть не могу? Ты не видишь, как она меня унижает, как она всё портит!
Нина Петровна в этот момент сгоряча схватила вазу с цветами, стоявшую на столе, и с яростью кинула её на пол. Ваза разбилась, и стекло рассыпалось по полу, как разбитые мечты.
Скрежет стекла под ногтями, истеричный смех и рыдания, и вдруг тишина, которую тяжело было разорвать.
— Пойдём отсюда, — прошептала Ольга, едва сдерживая слёзы. — Я не могу больше. Это всё.
Она выскочила из дома. Артём остался стоять на пороге. Он не знал, что делать, кого выбрать. Его мать или жену.
Но Ольга уже не оглядывалась. На этот раз она не ждала, что кто-то остановит её.
Ольга вернулась в дом спустя неделю.
За эти семь дней она не раз ночевала у подруги, в старом родительском доме, даже однажды в машине на обочине возле реки. Она обдумывала всё, перебирала в голове бесконечные варианты: уехать, продать, начать с нуля. Но всякий раз, закрыв глаза, видела только одно — тот клочок земли за кухней, где она впервые посадила шалфей. Этот сад, дом, стены, пахнущие её краской и её мятным чаем — были её частью. Не было смысла убегать от себя.
Когда она подошла к калитке, замок был заменён. Но ключ всё ещё подходил. Артём не осмелился сменить личинку.
— Умный, — тихо сказала она и толкнула дверь.
Внутри всё стояло так же, только... слишком чисто. Чужая чистота. Ванная пахла мужским шампунем. На вешалке не было её плаща. Из спальни исчезли её подушки. Это был тот же дом, но в нём уже кто-то вынул из сердца батарейку — он больше не дышал.
На кухонном столе — записка, аккуратная, с ровным почерком:
Оля. Я уехал к маме. Мне надо всё обдумать. Мы оба устали. Прости. Артём.
Она медленно села на стул. Не упала, не зарыдала. Просто села. Как садятся у постели после тяжёлой операции: дышать, не двигаясь.
— Отлично. Пусть обдумывает, — сказала она в тишину. — Только пусть не думает, что я жду.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
На третий понедельник в дверь позвонили. И не просто позвонили — стучали. Как воры или коллекторы. Или как те, кто знает, что их всё равно впустят.
Ольга открыла. На пороге стояла Нина Петровна. Не торжествующая, не язвительная, а будто бы сломанная. В руках пластиковый контейнер — что-то домашнее, кажется, винегрет. И зачем она с этим пришла — загадка.
— Оля... я, можно...
— Нет. — Ольга стояла уверенно. — Зачем вы пришли?
— Я не за Артёмом. Он там, у сестры. Я пришла... я поняла. Поняла, что всё зашла слишком далеко. Я перегнула. Ты не обязана была это терпеть. Но ты терпела. А я...
— Вы толкнули меня. Вы орали на меня в моём же доме. Вы унижали меня при собственном сыне. Вы сломали мой сад. Это про "перегнула"? Или что-то ещё было? Напомните, — Ольга даже не повышала голос. Он стал ледяным.
— Я ревновала, понимаешь? Он был мой единственный. Этот дом — вся моя жизнь. Я его руками строила, с отцом его ремонтировали каждое лето. А потом вы появились… и я поняла, что теперь я никому не нужна. Ни дому, ни сыну, ни даже себе.
Ольга молчала. Было видно, как внутри всё шевелится: воспоминания, гнев, жалость, боль. Но глаза — холодные.
— Забирайте контейнер и уходите. Мне не нужно ваше прощение. Мне нужно, чтобы вы больше никогда не вмешивались в мою жизнь. И не пытались держаться за то, что уже не ваше.
— Но ты ведь всё равно одна.
— Нет. Я — с собой. Это куда больше, чем быть рядом с сыном, который смотрит в рот матери и теряет жену.
— Он изменился, Оля. Он уехал от меня. Сказал, что хочет быть с тобой, но боится, что опоздал. Он вчера ночью уехал. Я думала, он уже у тебя.
— Его нет. И, знаешь... — она сделала шаг к двери и посмотрела прямо в глаза старой женщине. — Я не уверена, что он мне нужен.
Артём приехал через день.
Не звонил, не писал. Просто вошёл в дом — и остановился. Она стояла в саду. Секаторы в руке, волосы собраны, руки в земле — как тогда, когда он в неё влюбился.
— Ты красивая, когда злая, — сказал он. Голос был тихим, будто у мальчика, виноватого перед учительницей.
Она молча обернулась. Долго смотрела. Потом сказала:
— Почему ты молчал, когда она меня толкнула?
— Я испугался. Не знал, на чьей я стороне. Всю жизнь был между вами. А потом понял — нельзя быть между. Я ушёл от неё. Она больше не живёт в моей жизни. Только ты. Если ты захочешь.
Ольга посмотрела на него так, как не смотрела никогда.
— Я не знаю, Артём. Я не уверена. Этот дом стал мне дорог, но не ты его часть. Не сейчас. Мне нужно время. Мне нужно понять, есть ли у нас «мы», или это просто привычка.
Он молча кивнул. Потом посмотрел на сад.
— Шалфей снова растёт?
— Да. Я пересадила. Глубже. Теперь корни сильнее. Как и я.
Он развернулся и ушёл. Без скандала. Без сцены.
Прошёл месяц.
Сад расцвёл. Дом снова наполнился жизнью. Ольга смеялась с подругами, открыла небольшой блог про ландшафтный дизайн, звала соседей на чай. Ей было непривычно хорошо — без боли, без тревоги, без страха.
А однажды в субботу, ближе к вечеру, в дверь позвонили. Она открыла.
Нина Петровна.
С букетом шалфея.
— Я не за ним. Я — к тебе. Можно?
Ольга чуть помедлила, потом отступила в сторону. Без улыбки, но и без злости.
— Проходите. Чай чёрный или зелёный?
— Зелёный. Как твой сад.
Финал.
Иногда, чтобы стать хозяйкой дома, нужно пережить разрушение. Но если сад пустит корни — ты уже победила.