Мне было всего пять лет, когда меня оставили одного в поезде.
Я не сразу понял, что происходит. Вокруг суетились взрослые, пахло железом и чем-то копчёным. Мама вышла на минутку — «попросить чай у проводницы». Я помню: у неё дрожали руки, когда она застёгивала мой комбинезон. Она посмотрела на меня как-то… дольше обычного.
А потом просто вышла.
Я ждал.
Пять минут. Десять. Полчаса.
Двери захлопнулись, поезд дёрнулся, и я уставился в окно, в надежде, что она догонит. Но перрон исчез, и вместе с ним — она. Совсем.
Я не плакал сразу. Наверное, слишком долго в меня вбивали: «мальчики не плачут». Я просто сидел, уставившись на спинку сиденья. Пока одна женщина не спросила:
— А ты с кем едешь, зайчик?
— С мамой, — сказал я. — Она пошла за чаем…
Я повторял это весь путь. Мне казалось, если я скажу это достаточно раз, это станет правдой.
Меня высадили на следующей станции. Посадили в комнату начальника вокзала, угостили конфетами. Потом был детдом.
Слово короткое, будто ничего страшного. А на деле — бесконечный коридор со скрипящими дверями, вечно тусклым светом и запахом дешёвого мыла, которым мыли всех подряд.
Мне дали кровать у стены, простынь с пятном, которое никто не пытался застирывать. Воспитательница с лицом, как у школьной завучихи, сказала:
— Тебе повезло, у нас младших почти нет.
Повезло.
Я повторял это, лёжа по ночам под тонким одеялом.
Повезло.
Сначала я ждал. Думал: мама придёт. Просто перепутала что-то. Заблудилась.
Каждый звук в коридоре — как сигнал тревоги.
Я вскакивал с кровати, бежал к двери, пока однажды воспитатель не рявкнула:
— Хватит. Никто за тобой не придёт.
И я перестал.
С этого момента я стал «ничей».
В детдоме ты учишься быстро: не плакать, не верить, не выделяться.
Ударили — не реагируй.
Одели чужое — не жалуйся.
У тебя нет прошлого, и ты никому не нужен, если не научишься быть «удобным».
Я замкнулся. Меня звали «Паровоз» — не потому что я любил поезда, а потому что вечно смотрел в окно, будто ждал отправления. Я и сам уже не знал — на что.
Шли годы. Один воспитатель сказал однажды:
— С таким интеллектом ты выберешься. Главное — держись подальше от людей.
И я держался.
Не потому что хотел. Потому что иначе — больно.
Я перестал ждать. Перестал верить. Сменил фамилию. Годы шли.
Иногда во сне я всё ещё видел тот перрон. И крики: «поезд отправляется». Я просыпался в поту, с ощущением, что меня снова куда-то везут. Только теперь — без чувств, без мыслей. Как груз.
Прошло двадцать пять лет.
Я добился всего, что мог. Работа в IT, квартира в ипотеку, собака, которой я дал имя «Чай». Просто потому что слово «чай» стало символом чего-то, чего никогда не было.
Однажды я проснулся и понял: я должен вернуться.
Не потому что надеюсь найти её.
А потому что внутри была дырка размером с детское кресло у окна.
Я купил билет.
Перрон выглядел почти так же. Железные лавки. Старые фонари. Те же голуби, клянчащие крошки у пассажиров. Я стоял там и просто смотрел. Мне хотелось закричать, выбить кулаками воздух, как тогда — в пять. Но я просто стоял.
И вдруг... рядом со мной села женщина. Седая, в дешёвой куртке. Смотрела прямо перед собой. И… дрожала.
Я почувствовал что-то странное.
Словно дежавю.
— Простите, — сказал я. — Вы кого-то ждёте?
Она посмотрела. В глазах — что-то знакомое. Или я хотел, чтобы было знакомым.
— Уже нет, — тихо ответила она. — Я здесь каждую субботу. Просто… сижу.
— Почему?
Женщина замялась. Потом выдохнула:
— Потому что когда-то… я оставила кого-то на этом перроне.
— Сына?
Она кивнула.
И в тот момент я понял: это она.
Я должен был задать тысячу вопросов. Закричать. Уйти.
Но я просто сказал:
— Чай вы так и не принесли.
Она посмотрела. Губы задрожали.
И тогда я впервые за 25 лет увидел, как плачет взрослый человек, не от боли — от вины.
Мы не обнялись. Это была не сказка.
Мы просто сидели рядом.
Две души, однажды потерянные на рельсах.
Через двадцать пять лет — снова на одном перроне.