Иногда жизнь напоминает театр абсурда. Только билет ты не покупал, роль не выбирал, костюмер не заходил — а играешь. Играешь, как можешь. Потеешь. Кричишь. Импровизируешь. А режиссёр — злая старуха с торчащей чёлкой и криком: «Я мать!»
Жила-была я. И был у меня муж — Максим. Из тех мужчин, которые ищут себя лет до сорока, а потом сдаются и спрашивают: «А что, ты уже нашла?» Он был маменькин сынок не просто по сути, а по профессии. Такое ощущение, что его трудовая книжка начиналась с должности «Сын Лидии Петровны».
Сдавалась у меня студия в Москве. Разница в аренде жилья была значительной, мы снимали жилье, намного более дешевое, еще и деньги оставались. Почему не заработать? Студия была маленькая такая, но уютная. Кафель, белый потолок, шторы из IKEA. В ней жили квартиранты. Тихие, платёжеспособные. Платили четко, как швейцарские часы и не устраивали истерик. В отличие от моей реальной жизни.
— Надо купить свою квартиру, побольше! — начинала Лидия Петровна. — Мы же не можем всё время по съёмным! У вас ребёнок когда-нибудь будет? Или вы так и будете метаться?
«Метаться» — любимое слово Лидии Петровны. Метаться можно между полками в «Пятёрочке», когда ищешь гречку по акции. Или по коридору, когда вспоминаешь, выключил ли утюг. Но «метаться» между съёмными квартирами — это, видимо, уровень экзистенциальной драмы, где каждый квадратный метр — оскорбление её материнского долга.
Максим обычно сидел рядом и кивал. Причём так, будто его шея изначально проектировалась под одобрительное кивание матери. Он вообще часто соглашался. Если бы Лидия Петровна сказала: «Нам нужно переехать в Краснодар и заняться виноградом», он бы уже гуглил, как выращивать кишмиш в условиях средней полосы.
— Ты не думаешь обо мне, — говорил он мне как-то в кухне съёмной квартиры, поедая мою последнюю пиццу. — Я, между прочим, хочу стабильность.
— Так устройся на работу!
— А ты не кричи. У меня тревожность.
— У тебя не тревожность. У тебя мамозависимость четвёртой степени.
— Вот и начинается…
И начиналось. Всё. Каждый вечер. Тема одна, исполнение разное. Мама звонила. Мама приходила. Мама устраивала бенефисы с монологами:
— Я когда была моложе, у меня уже всё было: и квартира, и муж, и дача, и даже скатерть с вышивкой!
— И сын, — добавляла я.
— Да! И сын. Которого я вырастила! Сама! Без помощи. А ты? Ты всё в себя. В карьеру. В заработок.
— В нормальную жизнь. Без вас.
После одной особенно душераздирающей сцены, где она заявила, что «женщины, не готовые продать ради семьи даже свою студию, не женщины, а арендаторы», я сорвалась. Просто собрала вещи. Чемодан, плед, ноутбук, зарядку, мандарины — и ушла.
Переместилась в ту самую студию. Квартирантам предложила компенсацию, те ушли, даже спасибо сказали — им, мол, давно хотелось в центр. Я зашла, закрыла дверь и вдохнула: тишина, покой, ни одной фразы «а у моей подруги сын уже ипотеку выплачивает».
На третий день одиночества случилось ЧП. Утром — звонок в дверь. Я, как дурочка, открываю. На пороге — Максим. За спиной — Лидия Петровна, как зловещая статуя из музея склок.
— Мы поговорить, — сказал он.
— Мы поговорить, — повторила она, потому что без эха она не может.
— Уйдите, — сказала я. — Здесь вас не ждали.
— Это семейный вопрос! — Лидия Петровна уже пыталась проникнуть в прихожую, как спецназ в сериале. — Ты должна понять…
— Я ничего не должна!
— Тогда ты нас предала! — выкрикнул Максим с лицом, будто я не студию удержала, а родину продала врагу.
Я их выгнала. Закрыла дверь. Поставила за ней утюг, табуретку и пылесос. Просто чтобы не вернулись. Через два часа они написали мне письма. В мессенджере. Тексты, размером с портянку. Письмо от Максима было особенно жалким. Писал, что из-за меня у него паника, астма и пропадает аппетит. Хотя за тот год, что я его содержала, он умудрился набрать 14 килограммов.
Через неделю начались угрозы. Мол, студия — общая. Что я его выгнала, а значит, нарушила его конституционные права. Он хотел жить здесь! Он планировал ремонт! Он уже заказал проект с мраморной столешницей!
— Мрамор? Ты? — смеялась я в трубку.
— Максим, ты на ужин покупаешь пельмени по акции и с кредитной карты!
Он оскорбился. Мама подключила знакомого юриста. Юрист оказался её бывшим одноклассником по вечерней школе и вел дела в основном по переписке в «Одноклассниках». Но всё равно — угроза.
Начались стучания в дверь. Письма. Звонки. Сначала просто голосовые. Потом — аудиозаписи с манифестами. Потом — пение. Да-да. Они начали приходить под дверь и петь. Что-то про «дом, который построил Джек», только в версии «студия, которую надо продать».
А потом… Потом всё стало по-настоящему трэшово.
Я пришла домой и увидела: дверь сломана. Внутри — хаос. Ванна залита водой. В раковине — окурки. На диване — куртка Максима. На полу — свекровь. Спала. Со стаканом в руке и кабачками в пакете. Видимо, принесла угощение.
Я вызвала полицию. Когда приехали, она встала и заявила:
— Это мой дом! Я мать!
Полицейский посмотрел на меня, потом на неё, потом на Максима (он пришёл чуть позже в пижаме), и сказал:
— Я не понял. Тут что происходит?
А я сказала:
— Коммунальный переворот. Контрольный выстрел — в здравый смысл.
Максима забрали. Не навсегда, конечно. На освидетельствование. Свекровь ушла с угрозами: «Ты об этом пожалеешь. Никто не смеет у меня забирать сына. Ты, студия, или даже прокуратура». Прокуратура, видимо, для рифмы.
Я поставила новую дверь. С домофоном. С паролем. С камерой. И перестала брать трубки. Уволилась. Нашла онлайн-работу. Спокойную. Денежную.
Максим написал с нового номера:
«Прости. Я скучаю. Мама говорит, мы можем купить дачу. Вместе».
Я ответила:
«Купите землю. И закопайте туда свои мечты».
Он больше не писал. Но иногда мне кажется, я слышу, как под дверью поют. Только теперь — а капелла. И хрипло.
Конец
(и да, кабачки она так и забыла забрать)