— Только послушай меня до конца, Верочка, — Николай замер у окна, не поворачиваясь ко мне. Плечи его напряглись под тонкой рубашкой, словно он готовился к удару. — Я не могу больше так жить.
Я поставила сумку на комод и медленно разделась, наблюдая за мужем. Тридцать два года брака научили меня читать его настроение по едва заметным деталям. Сегодня что-то было не так. Совсем не так.
— Что случилось? — спросила я, развешивая пальто в шкаф. В доме пахло свежестью — как всегда после визита Любы. Полы блестели, на столах не было ни пылинки, даже цветы в вазах казались ярче обычного.
Николай резко обернулся. Лицо его было бледным, а глаза... Господи, в его глазах читалась какая-то безысходность, которую я видела только раз — после инсульта три года назад.
— Я выгнал Любу, — произнёс он глухо.
Слова повисли в воздухе, как удар грома среди ясного неба. Я почувствовала, как ноги подкашиваются.
— Что? — Я схватилась за спинку стула. — Как это выгнал? Когда?
— Сегодня утром. После того, как ты ушла на работу.
Воспоминания нахлынули волной. Люба Сергеевна. Невысокая женщина с мягкими чертами лица, которая всегда появлялась у нас в одно и то же время — по вторникам и пятницам ровно в девять утра. Её тёмные глаза излучали такую доброту, что даже наш недоверчивый кот сразу к ней привык. Более пяти лет она была частью нашей жизни. Знала все наши привычки: что Николай любит, чтобы газеты лежали строго в определённом порядке, что я терпеть не могу, когда пыль остаётся на книжных полках. В холодные дни она незаметно включала обогреватель в коридоре, чтобы нам было теплее входить в дом.
— Но почему? — Я села, потому что стоять больше не могла. — Люба же... она как член семьи уже. Что она могла сделать такого?
Николай прикрыл глаза ладонью. Я заметила, как дрожат его пальцы.
— Разбила вазу. Мамину вазу.
Кровь застыла в жилах. Хрустальная ваза — последнее, что осталось от свекрови. Единственная вещь, которую Николай берёг как зеницу ока. Она стояла на самой высокой полке в гостиной, и даже я прикасалась к ней с особой осторожностью.
— Случайно? — прошептала я.
— Не знаю! — вскрикнул Николай, и в голосе его прозвучало что-то надломленное. — Я пришёл из ванной, а она стоит над осколками с какой-то странной улыбкой. Словно... словно ей было всё равно!
— Странной улыбкой? — Я нахмурилась. — Коля, ты уверен? Люба никогда бы не...
— Я точно помню! — Он ударил кулаком по подоконнику. — Она даже не извинилась толком. Пробормотала что-то невнятное и стала собирать осколки. А я... я не выдержал. Сказал ей, что больше не нуждаюсь в её услугах.
В комнате повисла тишина. Я смотрела на мужа и не узнавала его. Тот Николай, которого я знала, никогда не поднимал голос на людей, которые зависели от него. Особенно на женщин. Особенно на пожилых женщин.
— И что она ответила?
— Ничего. Взяла свои вещи и ушла. Даже не попыталась объясниться.
Я встала и подошла к гостиной. На полке, где раньше стояла ваза, зияла пустота. Рядом валялись мельчайшие осколки — видимо, Николай не смог убрать их все. Свет от настольной лампы отражался в одном из кусочков, словно напоминая о хрупкости всего дорогого.
— Коля, — сказала я, вернувшись к нему, — а ты подумал о том, что у Любы могли быть веские основания для такого поведения? Что-то серьёзное могло её отвлечь...
— Какие причины? — Он повернулся ко мне, и я увидела в его глазах ту же гордыню, которая мешала ему извиняться, даже когда он был неправ. — Она работает в доме уже пять лет. Знает, что эта ваза для меня значит. И вот так взять и разбить... А потом даже не попытаться объяснить!
— Может, она просто растерялась? — предположила я. — Люди по-разному реагируют на стресс.
Николай махнул рукой.
— Не важно. Что сделано, то сделано.
Но по тому, как он сжимал челюсти, по тому, как избегал моего взгляда, я поняла — ему не всё равно. Совсем не всё равно.
Остаток вечера мы провели в гнетущем молчании. Николай ушёл в свой кабинет и долго что-то листал за компьютером. Я пыталась заняться повседневными заботами, но в голове крутились одни и те же вопросы. Образ Любы не давал покоя — её участливый взгляд, заботливые руки, то, как она всегда спрашивала о самочувствии Коли, запоминала, какие лекарства ему нужно принимать. Ложась спать, я никак не могла отделаться от навязчивого чувства, что в произошедшем скрывается нечто большее, чем простая неосторожность.
Проснулась я от звука льющейся воды. Николай стоял в ванной, но вода лилась уже минут десять — я слышала её сквозь сон. Взглянув на часы, я увидела половину седьмого утра.
— Коля? — позвала я. — Ты там как?
Никого ответа. Я поднялась и подошла к двери ванной. Николай стоял перед зеркалом, но не брился и не умывался. Просто стоял, глядя на своё отражение.
— Что случилось?
Он вздрогнул, словно проснулся.
— А? Ничего... просто задумался.
За завтраком он едва притронулся к еде. Кофе остыл в чашке, хлеб лежал нетронутым.
— Коля, — сказала я осторожно, — может, стоит позвонить Любе? Прояснить ситуацию?
Он поднял голову, и на мгновение в его взгляде промелькнуло что-то светлое, почти умоляющее. Но тут же это выражение сменилось прежним упрямством.
— Зачем? Она разбила вазу. Точка.
— Но ведь можно было просто поговорить...
— Верочка, — он положил руку мне на ладонь, — давай не будем об этом. Найдём другую уборщицу. Помоложе. И поаккуратнее.
Я кивнула, но про себя решила — после работы зайду к Любе. Просто поговорить. Узнать её версию событий.
Люба жила в старом доме на окраине города, в двухкомнатной квартире, которую снимала уже много лет. Я поднималась по узкой лестнице, вдыхая запах старой краски и сырости. На площадке между вторым и третьим этажом висела единственная лампочка, тускло освещавшая облупившиеся стены.
Позвонила в дверь. Долго никто не отвечал. Потом послышались осторожные шаги.
— Кто там?
— Люба Сергеевна, это Вера Михайловна.
Пауза. Потом щёлкнул замок, и дверь приоткрылась на ширину цепочки.
— Вера Михайловна? — В голосе Любы слышалось удивление. — А зачем вы...
— Можно войти? Поговорить нужно.
Она помедлила, потом отперла цепочку. Квартира оказалась небольшой, но очень уютной. Везде стояли цветы — фиалки на подоконниках, фикус в углу, какие-то вьющиеся растения на полках. Пахло свежестью и лавандой.
— Садитесь, пожалуйста, — Люба указала на диван, застеленный вязаной накидкой. — Чай будете?
— Не нужно, спасибо. — Я села, разглядывая её лицо. Люба выглядела уставшей. Под глазами залегли тени, а руки — обычно такие уверенные — слегка дрожали.
— Люба Сергеевна, — начала я осторожно, — расскажите мне, что вчера произошло. Как вы разбили вазу?
Она потупила взгляд и надолго замолчала. Потом глубоко вздохнула, словно собиралась с духом для тяжёлого разговора.
— Вера Михайловна, а к чему вам эти подробности? — проговорила она едва слышно. — Николай Петрович поступил справедливо. Сломала — значит, ответственна.
— Но как это случилось?
Люба встала и подошла к окну. За стеклом медленно кружились первые снежинки — зима в этом году пришла рано.
— Ваш кот, — сказала она наконец. — Рыжик. Он прыгнул на полку. За мухой гонялся, наверное. А я... я пыталась его поймать, чтобы он ничего не сбросил. И задела локтем вазу.
Боль пронзила моё сердце острой иглой. Рыжик — наш своенравный кот, подобранный нами с улицы три года назад. Люба его обожала и постоянно угощала чем-нибудь вкусненьким.
— А почему вы не объяснили это Николаю?
Люба обернулась, и я увидела в её глазах слёзы.
— А зачем? — Она пожала плечами. — Всё равно ведь я виновата. Должна была быть осторожнее. А потом... потом он так кричал. Я испугалась. Думала, что ещё хуже будет, если начну оправдываться.
— Он кричал?
— Да, — она кивнула. — Очень сильно. Сказал, что я... — голос её дрогнул, — что я специально это сделала. Что, мол, завидую ему и хочу причинить боль.
Я закрыла глаза. Узнавала своего мужа. В гневе он мог наговорить такого, о чём потом жалел. Но гордость не позволяла ему признавать ошибки.
— Люба Сергеевна, — сказала я, — а вы хотели бы вернуться? Если бы Николай извинился?
Она покачала головой.
— Нет, Вера Михайловна. Нет. — Она села напротив меня, и я заметила, что руки её сложены на коленях так крепко, что костяшки побелели. — Знаете, я пять лет работала у вас. Старалась, берегла каждую вещь. А потом один случай — и всё перечеркнуто.
— Но это же была случайность!
— Конечно. Но Николай Петрович сразу подумал о плохом. Значит, и раньше так думал, просто молчал. — Она вздохнула. — А ещё... у меня есть проблемы. Серьёзные проблемы.
— Какие?
Люба замолчала, борясь с собой. Потом тихо заговорила:
— Внук у меня болеет. Лёшенька. Ему восемь лет. Операция нужна дорогая, а у дочки денег нет. Я копила... копила уже два года. Почти собрала нужную сумму. — Голос её стал совсем тихим. — А теперь работы нет. И не знаю, где ещё найти такую, чтобы хорошо платили.
Сердце моё сжалось от боли. Люба молча страдала, молча копила деньги на лечение внука, а мы даже не знали об этом.
— Почему вы никогда не рассказывали?
— А зачем? — Она пожала плечами. — Каждый со своими проблемами справляется. Не хотела жалость вызывать.
Я сидела, не зная, что сказать. В голове складывалась картина: Люба, переживающая за больного внука, пытается поймать кота, чтобы он не разбил что-то ценное, и случайно сама роняет вазу. А потом стоит в шоке, думая не о том, как оправдаться, а о том, что потеряла работу и не сможет помочь ребёнку.
— Люба Сергеевна, — сказала я, — дайте мне телефон вашей дочери. И адрес клиники, где лечат Лёшу.
— Зачем?
— Просто дайте.
Она записала мне данные дрожащей рукой. Я встала, собираясь уходить.
— Вера Михайловна, — окликнула она меня, — а что вы Николаю Петровичу скажете?
— Правду, — ответила я. — Всю правду.
Дома меня встретила тишина. Николай сидел в кресле в гостиной, держа в руках один из осколков вазы. Большой, острый кусок, на котором ещё можно было разглядеть часть узора.
— Привет, — сказал он, не поднимая головы.
— Привет. — Я села напротив него. — Коля, нам нужно поговорить.
Он поднял глаза. В них читалась усталость и что-то ещё — стыд, который он пытался скрыть.
— О чём?
— О Любе. Я была у неё.
Николай напрягся.
— Зачем?
— Хотела узнать правду. — Я рассказала ему всё: и про кота, и про больного внука, и про то, почему Люба не стала оправдываться.
Выслушав мой рассказ до конца, он погрузился в тяжёлое молчание.
— Боже мой, — выдохнул он через несколько минут. — Во что же я всё превратил?
— То, что делают люди, когда больно, — ответила я. — Ранят других.
Он бережно поставил осколок на журнальный столик и закрыл лицо ладонями.
— Я вспоминаю, как она заботилась обо мне после инсульта, — произнёс он сдавленно. — В те дни, когда ты была в офисе, а я с трудом передвигался по квартире. Она приходила не по расписанию, а каждый день. Готовила, убиралась, лекарства давала вовремя. И никогда не брала за это деньги, хоть я предлагал.
— Помню.
— А потом, когда мне стало лучше, я как-то раз нашёл её плачущей на кухне. Она думала, что я не вижу. А потом выяснилось, что у неё тогда муж умер, а она всё равно приходила к нам, потому что боялась, что мне без помощи будет плохо.
Я взяла его за руку.
— Коля, все мы совершаем ошибки.
— Но я же знал, какая она! — Он посмотрел на меня, и в глазах его стояли слёзы. — Знал, что она никогда, ни за что не причинила бы нам зла. А всё равно... всё равно накричал на неё, как на последнюю...
— Тише, — я погладила его по руке. — Ещё не поздно всё исправить.
— Как? Она же никогда меня не простит.
— А ты попробуй.
Он долго сидел молча, глядя на осколок.
— Понимаешь, — проговорил он после паузы, — мне кажется, я панически боюсь старости. Страшусь мысли, что больше не смогу управлять собственной судьбой. И когда я увидел те осколки... это стало для меня знаком. Символом того, что всё ценное в моей жизни может исчезнуть без предупреждения.
— Возможно, — кивнула я. — Но страхи не оправдывают жестокость к тем, кто нас искренне любит.
Он кивнул.
— Позвони ей, — попросил он. — Попроси прийти. Скажи, что я хочу с ней поговорить.
Люба пришла на следующий день вечером. Она была одета строго, по-деловому, и держалась напряжённо. Я проводила её в гостиную, где ждал Николай.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — сказал он, указывая на диван.
Люба села на самый краешек, сложив руки на коленях. Я собиралась выйти из комнаты, но Николай жестом попросил меня присутствовать при разговоре.
— Люба Сергеевна, — начал он, с трудом подбирая слова, — я должен попросить у вас прощения. За свою несдержанность. За то, что не дал вам объясниться. За то, что заподозрил вас в дурных намерениях.
Люба молчала, глядя в пол.
— Вера рассказала мне правду, — продолжал Николай. — Про кота, про то, как всё произошло. И я понял, что вёл себя как последний...
— Николай Петрович, — перебила его Люба, поднимая голову. — Не надо. Что случилось, то случилось.
— Нет, надо! — Он встал и подошёл к ней. — Надо, потому что я был неправ. Потому что обидел человека, который никогда не причинил мне зла. Потому что...
Голос его сорвался. Люба смотрела на него удивлённо.
— Потому что после инсульта вы стали для меня как сестра, — сказал он тихо. — А я с вами поступил хуже, чем с чужим человеком.
Люба всхлипнула. Потом встала и обняла его — неловко, по-матерински.
— Да что вы говорите, Николай Петрович, — тихо отозвалась она. — Ну что вы такое...
Они обнимались, а у меня к горлу подкатывал тугой комок слёз.
— Вернитесь к нам, — взмолился Николай. — Умоляю вас. Мы поднимем вам зарплату. И с внуком поможем...
Люба отстранилась и покачала головой.
— Нет, Николай Петрович. Спасибо вам, но нет.
— Почему? — Он растерянно посмотрел на неё. — Я же извинился...
— Извинились, это хорошо, — сказала она спокойно. — Но мне уже не нужно.
— Как не нужно?
Люба улыбнулась — впервые за всё время разговора.
— Знаете, что случилось после того, как вы меня уволили? Я сначала очень расстроилась. Плакала всю ночь. А потом подумала: а ведь пора мне самой за себя постоять. Не прятаться от проблем, не молчать, когда несправедливо обвиняют.
— И что вы сделали?
— Пошла в агентство по трудоустройству. Честно рассказала о своём опыте, о том, что мне нужна хорошая зарплата для лечения внука. И знаете что? Мне предложили работу в большой компании. Офис убирать. Зарплата в два раза больше, чем у вас была. И коллектив дружный.
Николай ошеломлённо смотрел на неё.
— То есть... у вас уже есть работа?
— Есть. Завтра выхожу. — Люба снова улыбнулась. — А ещё я записалась на курсы. Хочу изучать компьютер. Может, в будущем смогу работать не только руками, но и головой.
— Но Люба Сергеевна...
— Николай Петрович, — она положила руку ему на плечо, — не расстраивайтесь. Всё к лучшему. Если бы не тот случай с вазой, я бы так и сидела в своей скорлупе. А теперь... теперь я поняла, что могу больше, чем думала.
Николай сел в кресло, словно ноги его не держали.
— Значит, вы не вернётесь?
— Не вернусь. Но не сердитесь на это. — Люба наклонилась и поцеловала его в лоб. — Вы хороший человек, Николай Петрович. Просто иногда гордость мешает это показать.
Она попрощалась и ушла. Мы с Николаем долго сидели в тишине.
— Понимаешь, что забавно? — произнёс он с горькой усмешкой. — Я стремился извиниться, надеясь вернуть прежний порядок вещей. А вышло так, что невольно подтолкнул её к переменам в лучшую сторону. — Он печально покачал головой. — Только совсем не тем способом, на который рассчитывал.
— Возможно, события должны были развиваться именно таким образом, — осторожно предположила я.
— Может быть. — Он встал и подошёл к окну. — Знаешь, а ведь она права. Про гордость. Мне действительно трудно признавать ошибки.
— Но ты признал, — сказала я. — Это главное.
Он кивнул и обнял меня.
— Хорошо, что у меня есть ты, — прошептал он. — А то бы я совсем одичал от своей гордыни.
За окном кружились снежинки, ложась на подоконник тонким слоем. Первый снег этой зимы. Начало чего-то нового.
А через неделю нам пришла открытка. Люба написала, что Лёша успешно прооперирован, что она освоилась на новом месте работы и даже подружилась с коллегами. В конце было приписано: «Спасибо вам за всё. Особенно за то, что помогли мне поверить в себя».
Николай долго читал эту открытку, а потом бережно поставил её на полку — туда, где раньше стояла мамина ваза.
— Знаешь, — сказал он мне тогда, — иногда мы разбиваем что-то дорогое, чтобы найти что-то ещё более ценное.
— Что именно?
— Понимание. Что люди важнее вещей. Всегда.
Я поцеловала его в щёку и подумала о том, как иногда наши ошибки становятся началом чего-то хорошего. Для нас. И для тех, кого мы любим.