Она резала свеклу и верила, что ещё не всё потеряно. А он в это время покупал билет в другой город.
Я стоял на мосту. Над головой — слепое небо, будто забыло, как быть голубым. Под ногами — лёд на железных балках, хрупкий, как моя жизнь в этот момент.
Пальцы скользили по металлическим перилам. От холода — не чувствовал их. От пустоты внутри — тем более. Кожа на ладонях обветрилась, потрескалась, как старая карта, по которой давно никто не путешествует.
В правой руке — помятая пачка таблеток. Горький привкус пластика во рту. Комок в горле. Нерешительность и злость на самого себя.
Я пахал. С семи утра до темноты. Без жалоб. Без отпусков. Чтобы они ни в чём не нуждались. А теперь... теперь никто даже не знает, что я здесь.
Телефон завибрировал. Один звук. Пронзительный. Режущий. Как по живому. Я не посмотрел.
Плевать.
Скорее всего — реклама. Или, может... нет. Надежда — это то, от чего я устал сильнее всего.
Перед глазами — вспышки. Как кадры из старой плёнки. Рваные, пожелтевшие, прожжённые на концах.
Утро на стройке. Гудок. Ворота. Запах мокрого бетона и солярки. В подмышке — термос. В руке — бутерброд, прилипший к пергаменту. Мужики шутят. Я улыбаюсь. Механически. Глаза — пустые.
Праздничный стол. Мандарины, шпроты, салат с чёрствым майонезом. Скатерть с пятнами. Стеклянные бокалы, пахнущие старым шкафом. Жена в новом платье — тёмно-синем, с запахом дешёвых духов. Смеётся. Но глаза скользят мимо. Я поднимаю тост, никто не слушает. Даже дети. Особенно дети.
В комнате сына — только пыль. На стене постер, который я помог вешать. На полке — учебники. Нет ни запаха, ни дыхания. Он уехал. А потом — замолчал. Как будто выключил звук на нашей жизни.
В холодильнике — фото. Старое. Свадебное. Я в пиджаке отца, она — в платье с лейблом «аренда». Мы улыбаемся. Но если присмотреться — я уже тогда смотрел не в объектив. А в сторону. Куда? К пустоте?
Ботинки. Те самые. Развалившиеся. Как моя спина. Как мой брак. Я носил их, пока не промокали от взгляда жены, когда она смотрела на меня как на тень.
И этот день... Когда мы развелись.
Тихий ЗАГС. Линолеум, стёртый до дыр. Чиновница, которая не поднимает глаз, говорит, не вдаваясь: «Обоюдное согласие?»
Жена рядом. В пальто, запахнуто до шеи. Сжата в узел. Губы — в нитку. Она кивает. Я говорю «да», но внутри — как будто прорвало плотину. Меня никто не спросил, но я согласился. Потому что привык. Потому что боялся услышать: «Ты не нужен».
Таблетки.
Сначала — от боли в пояснице. Потом — «чтобы уснуть». Потом — просто потому что. Потому что иначе было невыносимо. Потому что если за день ни один человек не скажет тебе ни слова — нужно чем-то заглушить это молчание внутри.
Каждая — как компромисс. С самим собой. С миром. С надеждой. Как будто я вёл переговоры с жизнью: «Ещё один день. Только дай дожить. А завтра — может быть, полегчает».
Я не хотел умереть. Я просто больше не хотел так жить.
Эта фраза стучала в голове. Била, как молотком по меди. И не давала покоя. Потому что смерть пугала. Но не больше, чем существование без смысла. Без нужности. Без взгляда, который скажет: «Ты мне важен».
Я держал таблетки, как ребёнок держит камушек в кулаке — как будто это единственное, что у него есть. Мелкие, круглые, гладкие — но в них была вся моя боль, весь мой крик, которого никто не слышал. Страшно отпустить. Страшно держать. Внутри — дрожь. Не от холода. От одиночества. Которое не лечится ничем.
Иногда клал их перед собой на стол, как карты. Играл в свою судьбу. В русскую рулетку, где вместо револьвера — аптечка. Где ставка — не жизнь, а забвение. Не смерть, а хоть какая-то тишина. Хоть что-то, что заглушит этот жгущий холод в груди.
Каждый вечер был похож на последний. Не потому что я хотел уйти, а потому что уже не знал, зачем остаться.
Телефон. Мёртвый. Без звуков. Без света. Как комната, из которой все ушли. Как грудная клетка, в которой больше нет сердца, только эхо.
Я лежал и смотрел в потолок. Он жёлтый. С пятнами. От старости, от влажности, от времени, которое тоже ушло. Иногда подносил экран к глазам — просто убедиться. Нет. Никто не звонил. Никому не нужен. Ни одного сообщения. Ни случайного уведомления. Полная тишина. Как будто сам Бог удалил меня из списка контактов.
И в эту тишину — будто проваливался. Всё глубже. Грудина давила, как будто на неё положили бетонную плиту. Дыхание становилось коротким. Не от паники — от бессмысленности.
Один раз набрал номер сына. Подержал. Стер. Потом — жены. То же самое. Что сказать? «Прости»? За то, что был удобным, пока не сломался? За то, что не был нужным, когда стал слабым? Или «вернись»? Но она уже давно ушла. Только тело её осталось на прощание. Тень её запаха на подушке. Один засохший волос в ванной. И больше — ничего.
Я думал: может, умереть — это не прыжок, а просто затухание. Как лампочка в подъезде, которая моргает, моргает, а потом перестаёт. Тускнеет. Сгорает. И никому нет дела. Потому что таких лампочек — тысячи. И ни одна не считается незаменимой.
И вот тогда — сообщение.
Ты не один.
С незнакомого номера. Без подписи. Три слова. Как шепот во сне. Как дыхание кого-то, кто вдруг оказался рядом — когда ты уже забыл, каково это: чувствовать присутствие.
Я замер.
Внутри всё качнулось. Как будто меня коснулись. Осторожно. По-настоящему. Не из жалости — из нежности. Как будто этот кто-то действительно знал, каково это — теряться во мраке, и всё равно посылал свет.
Я не ответил сразу. Просто смотрел. Боялся спугнуть. Боялся, что это ошибка. Что это мираж. Что сейчас экран погаснет — и я останусь наедине с тишиной. Но он не гас. Слова были.
Потом — написал. «Кто ты?»
Ответа не было. Минуты шли. Пульс стучал в висках. Но мне уже не нужно было. Потому что что-то треснуло. Как наледь на реке. И снизу — пошла вода. Тёплая. Живая.
Это был первый треск — не смерти, а жизни. Хрупкой. Нежданной. Едва слышной. Но он был.
А если он был — значит, может быть, есть и продолжение.
Я сидел в комнате. Окно открыто. Воздух — как лезвие. Режет нос. Заставляет чихнуть. Но это значит: я жив. Я ещё могу чувствовать. Хоть что-то. Хоть боль, хоть холод. Всё лучше, чем это вязкое ничто, которое расползается внутри, как туман в старом подвале.
Комната — как пустой аквариум. Я внутри, но дышать не могу. Стены давят. Молчание становится тяжёлым, как одеяло, набитое камнями. Всё, что я слышу — тиканье часов и собственный пульс в ушах. Глухо. Громко. Безысходно.
Я взял пачку таблеток. Дрожа. Медленно. Словно совершаю ритуал. Высыпал часть в ладонь. Таблетки, как бусины, рассыпались по коже. Мелкие, белые, ровные. Как будто кто-то хотел, чтобы конец был аккуратным. Без крика. Без следов.
Потом — в унитаз. Смыв. Смотрел, как они исчезают. Медленно. Вихрем. Как надежда, которую ты отпускаешь — с горечью, с неохотой, но навсегда.
Сел на пол. Обнял себя за плечи. Сжался, как ребёнок. И только одна мысль: «Я не хочу умирать. Я просто не знаю, как жить». Сердце не болело — оно гудело, как старый трансформатор, на пределе.
Позвонил. Другу. Тому, кто когда-то вытаскивал меня с дачи с гипсом. Тому, кто знал мои запои и мой смех. Кто знал меня живого, а не этого призрака.
– Живой? – спросил он.
– Пока да, – сказал я. – И впервые за долгое время — не стыдно за это.
Он молчал. Но в этом молчании не было осуждения. Было что-то похожее на понимание. Как будто в трубке кто-то кивнул — «Я здесь». И я понял: этот голос — не против меня. Он — рядом. Хоть кто-то. Хоть кто-то ещё помнит, что я есть.
Я работал, чтобы обеспечить семью. Пахал. Тянул. Таскал. Сломал спину и себя заодно. Уходил рано. Возвращался поздно. Весь день — бетон, шум, тяжесть в мышцах, молчание в глазах. Я был их опорой, их стеной. А теперь сам развалился, как стена, в которую больше никто не верит.
Теперь — работаю, чтобы вернуть себя. Но себя уже не найти — будто я выцвел, как старая фотография. Я смотрю в зеркало и вижу человека, который когда-то умел мечтать. Но теперь — только тень. И в этой тени гулко бьётся: «Ты никто. Тебя забыли».
Хочется утром проснуться и не слышать внутри скрежета пустоты. Не чувствовать, как в груди холодный камень. Не бояться звуков, не шарахаться от собственного дыхания. Просто вдохнуть — и не разрыдаться.
Иногда для этого надо не зарабатывать, а просто дожить до утра. Пережить ночь. Пережить себя. Не сдаться, не распасться на куски.
Потому что это не про деньги. Это про выживание души.
И знаешь… это уже не конец. Но и до начала ещё далеко. Очень далеко.
Но я делаю шаг. Хоть и по осколкам. Хоть и босиком. Хоть и дрожа.
P.S.
Если ты читаешь это и чувствуешь, что падаешь — просто знай. Я тоже был на краю. Не образно. Физически.
И если я смог повернуться назад… ты тоже сможешь.
Сделай шаг. Один. Не обязательно уверенный. Пусть он будет дрожащим. Главное — не в пропасть. А от неё.
Жизнь пахнет бетоном, потом, грязью… и вдруг — одуванчиками. И воздухом. И весной.
Она ждёт. Пока ты её позовёшь.