Когда я толкнула входную дверь — старая дверь маминой хрущёвки, почти некрашеная, вся в царапинах — она заскрипела так, будто спрашивала: «Зачем ты сюда пришла, дочка?». Я уже год сюда не заходила. Целый год. Возвращаться в ту реальность, где мамы нет, где стены пахнут её ландышевым лосьоном и старым деревом, — казалось пыткой.
Света встала у окна и тут же резанула: — Давай быстрее, хорошо? И не надо впадать в ностальгию — нам ещё мебель осматривать.
Я только вздохнула: — Ты торопишься?
— Я… просто хочу побыстрее закончить. Она не смотрела на меня.
Мы обе благоразумно промолчали. За год после похорон так и не поговорили нормально. А теперь вот разбираем по коробкам материны вещи — как разрезаем тонкую нить, что ещё держит нас вместе.
Странно было видеть, как с детских фотографий, из старого серванта, на меня смотрит молодая мама — строгая, с правильной спинкой, всегда с причёской, никогда не уставшая. Я положила руки на комод, вспомнила, как пряталась под ним, когда боялась грозы… Все эти комнаты знали мои страхи и радости лучше, чем я сама.
— Смотри, — Света вытащила из шкафа коробку, набитую всяким хламом, — выбросим вот это? Сломанная чашка… Тетрадки какие-то.
Я потянулась, раскрыла одну из тетрадей — тонкая, в клеточку, зачитанная. И мелкий, отчётливый мамин почерк: "Дневник. Не открывать. Для себя". Пальцы зависли над первой страницей. Глупо — и страшно. Дневник — как чужая жизнь, даже если это жизнь мамы.
— Ну, Ира! Долго ещё?
В ответ я лишь пожала плечами: — Хочу посмотреть, не возражаешь?
Светлана махнула рукой: — Твоя находка — твои правила.
Она отвернулась. Всегда так. Лёгкая обида — привычная, как затуманенное осеннее утро. С тех пор, как Света уехала в город учиться, а я осталась с мамой. Тогда казалось — я просто старше, должна. А потом… Нужно ли было ждать благодарности? Видно, обе мы привыкли считать, что нам чего-то не додали.
Я села на мамино место у окна, раскрыла дневник. Уже вечерело: на стене дрожало теплое солнце, за окном глухо потрескивали воробьи.
«25 октября 1991 года. Всё разваливается. Он ушёл. Одна с двумя… Что делать? Не ночами не сплю, думаю: как делить еду, как растянуть зарплату до получки…»
Дальше следовало: «Иногда думаю — пойдут ли они моей дорогой? Иногда злюсь и на Светку, за упрямство, и на Ирку — за то, что терпит всё. Потом — стыдно… Это всё усталость. Только чтобы они не потерялись в этом мире. Пусть хотя бы одна найдёт своё место.»
— Ты нашла что-то интересное? — без особого интереса спросила Света, рылась в коробке.
Я промолчала.
Меня хватило ненадолго. Страниц через пять я наткнулась на запись, от которой сердце дрогнуло:
«Поступила Светка — радость с горечью. Знала бы она, что за её проезд и книги ушли кольцо прабабушки и серёжки. Ира не в курсе — не хочу, чтобы упрекала. Надеюсь, когда-нибудь поймёт…»
Я медленно перевела взгляд на сестру. Света, как ни в чём не бывало, вынимала из шкафа ненужные ботинки.
«Так вот оно как…»
Сердце сжалось. А я ведь столько раз думала: ну почему мама всегда так старалась ради Светы, почему та могла позволить себе больше, чем я? Я-то же всё — заботы, больницы… Вдруг стало обидно так, словно мне снова пятнадцать, и я обижаюсь из-за мелочи.
Я вздохнула тяжело.
— Свет… иди сюда.
Сестра бросила башмак на пол, неохотно подошла.
— Ты знала, что мама ради твоей учёбы продала все украшения?
— Что? — Света нахмурилась.— Какие украшения?
— Фамильные… бабушкины кольца. Я тоже не знала. Я повернула к ней дневник. — Вот, читай.
Света взяла тетрадь неуверенно.
Пока она читала, на лице у неё появилось что-то незнакомое — смешанная вина и злость.
— И что дальше? Мне теперь стыдиться, что я уехала? В голосе — защита, неуверенность.
— Я просто… Я тоже не знала. И не винила тебя, если что. Всё повисло в воздухе.
Вечером мы сидели на полу, между коробок. Света держала в руках мамины очки.
— Пока я там строила карьеру… Ты тут. Всё на тебе было.
— Зато ты — любимая. Помнишь, мама всё время говорила: "Пусть у меня будет врач в семье!" А я? Я не хотела быть героем. Я просто тут выросла…
— Я не была любимой. Просто… ты всё сама умела. Мама знала, что на тебя всё можно положить.
— Может, и так… Я вдруг увидела усталость на её лице — как у мамы в последние годы.
Я открыла дневник снова, перелистала к последним страницам:
«Самое главное — чтобы девочки были вместе. Без мной, без споров. Пусть у каждой своя боль. Пусть они хотя бы иногда вспоминают обо мне рядом — вместе. Поймут ли они это?..»
Я всё читала вслух, не сдерживая слёз. Света тоже молчала — потом обняла меня из-за плеч.
— Я не хочу ссориться, — сказала она тихо. — Мамина квартира… Может, не продавать сразу? Пусть тут благодаря ей всё останется.
— А если… сделать тут место? Не просто для делёжки. Для нашей семьи, для внуков и тебя, и меня. Мамина комната — как музей памяти.
— Ты же понимаешь, сколько это сил… Да и денег.
— У нас есть время, Свет. Пока.
Светлана долго молчала, крутя в руках мамину заколку.
— Давай попробуем. Для неё.
Следующие недели мы разбирали шкафы, выносили хлам, драяли полки… Что-то выбрасывали, но большая часть вещей оставалась — даже кривой подсвечник, который мама сделала на кружке труда. Приезжали мои сыновья, дети Светы — и вдруг впервые за много лет мы все сидели вместе за одним столом. На этот раз никто не делил котлеты и воспоминания: просто ели, смеялись, слушали друг друга.
Я думаю: мы обе перестали считать, кто из нас «правильнее» любил маму, кто больше заслужил. Научились говорить друг другу «спасибо». Это, пожалуй, самое главное.
Мамин дневник теперь хранится в шкафу, на самой верхней полке — ближе к небу. Пусть будет там, как напоминание: каждая из нас — часть долгой женской истории, где главное не жертвы и заслуги, а право на общее счастье.
Иногда я ловлю себя на мысли: а если бы я не нашла тот дневник? Если бы мы поспешили, как Света хотела, — позвали агентов, подписи, пополам деньги, и каждый в свою сторону… Наверное, всё было бы проще. Но, по правде говоря, не стало бы легче ни мне, ни ей. Мы бы остались с этим осадком — такой невидимой воронкой между сестрами, из которой не выбраться.
В жизни есть такие предметы, на которых скапливается не только пыль — там оседают слова, не сказанные вовремя, взгляды, которые мы стесняемся бросить друг на друга, потому что слишком больно признать, что любили по-разному, а может быть — даже немного завидовали.
— Знаешь, — говорю Свете как-то вечером, когда мы протирали мамины книжные полки, — я ведь всегда завидовала, что ты избрала свой путь. Сама… А я? Оставалась здесь, боялась решиться.
— А я тебе завидовала, — признаётся она, — потому что у тебя был дом. Тут всегда был кто-то, кто ждал.
Мы рассмеялись и вдруг поняли: обе напрасно чего-то ждали друг от друга. В детстве всё казалось ясным: если делить конфету — по кусочку, если делить обиды — каждая обиделась своей, несовместимой.
А теперь… Теперь мы вдруг учимся быть рядом не «по заслугам», а просто так. Потому что нас больше никто не свяжет — кроме тех уз, которые мы создадим сами.
Как менялась квартира… Стены ожили: мы переклеили обои (выбрали самые светлые, в маленькие веточки — такими бы мама была довольна), убрали старый мамин платяной шкаф (но вещи разложили по коробкам, подписали: платок бабушкин, фартук мамин, открытки…). На балконе — фотоколлаж и вазон с хлорофитумом, который я выпросила у соседки, потому что мама всегда ставила цветы у окна.
Каждая перемена обсуждалась бурно, со спорами, криками, но — сколько в этом оказалось радости! Однажды Света вдруг заявила:
— А давай комнату, где мама жила, не будем превращать в музей. Пусть это будет место, где все смеются. Будем застилать стол, звать детей, внуков, пересказывать друг другу старые смешные истории, даже если повторяются сто раз.
Я смотрела на сестру и видела — в её глазах нет уже ни старой обиды, ни этого вечного напряжения. Была только усталость и облегчение. Как после грозы.
А ещё у нас появилась традиция. По субботам утром мы собираемся вдвоём, ставим чайник, зажигаем свечу — ту самую, которую мама лепила сама, кривую и искреннюю, как её улыбка. И открываем дневник. Не для слёз — а чтобы вспомнить, как прошли те дни, когда жизнь казалась бесконечной, а мама — самой сильной и справедливой на свете.
— Смотри, — говорю Свете, — вот здесь она написала: "Я часто злюсь на девочек, но знаю — любить по-разному не значит любить меньше. Просто иногда хочется быть ближе."
Света кивает, улыбается. — Так и мы с тобой… И уже не важно, кто что принес к столу: пирог, сердечко, улыбку, — главное, что приносим это вместе.
Однажды пришли внуки, расшумелись, начали тянуть друг у друга машинки, кто-то заплакал — ну всё как обычно. Я хотела вмешаться, но Света остановила меня:
— Пусть сами научатся — вдруг из них что-то получится… Ну, кроме большой ссоры.
Я засмеялась, щёлкнула её по плечу: — Мы-то чему-нибудь научились? Или тоже до седых волос будем объяснять, кто прав…
Она помолчала и вдруг обняла меня — крепко, непривычно, по-детски.
— Спасибо, что не выгнала меня отсюда. И голос дрогнул.
— Спасибо, что вернулась.
Вечером, провожая Свету к выходу, я долго смотрела ей вслед. Слёзы жгли глаза, и в этот раз — не от обиды, а от облегчения. Я знала: всё будет хорошо. Что бы ни случилось, у нас теперь есть место, где можно быть собой. Где можно — по-новому, не деляя и не споря — вспоминать маму. И строить свой круг — крепче, чем когда-то казалось возможным.
Мамин дневник стоит на привычном месте. Иногда я его открываю, иногда просто держу, как оберег. Дневник этот — не про чужие секреты, а про ту любовь, которая переворачивает жизнь, если дать ей хоть чуть-чуть свободы…