Старушку звали Полина Фёдоровна. Ей было 79 лет, но выглядела она, как те, у кого не осталось ни времени, ни целей. Маленькая, сутулая, с вязаной шапкой даже летом и плащом, купленным лет тридцать назад. Она жила на первом этаже хрущёвки, у окна с облетевшими фикусами. Соседи почти не знали, кто она. Только видели: каждый вечер бабушка выходит к мусорке с большой сумкой и копается. Долго. Молча. Словно ищет что-то важное.
— Слушай, эта бабка опять на контейнере сидит, — говорили подростки, — может, ей хлебушка кинем?
— Да ты чё, отстань. Может, она вообще сумасшедшая.
— Или ведьма. Смотри, глаза у неё как у совы.
И смеялись. По-детски. По-глупому.
В другом подъезде жила Алиса. Второклассница. Спокойная, домашняя, с заплетёнными косами и тетрадками в обложках. Её мама работала по вечерам, поэтому Алиса часто шла гулять одна. По двору. По скамейкам. По лужам. Без друзей — в соседнем классе «её не взлюбили».
Однажды она заметила бабушку у бака. Ту самую. Та медленно, почти аккуратно, перекладывала из пакетов коробки, остатки еды, какие-то клочки бумаги. Алиса подошла. Осторожно.
— Бабушка, вы… вы зачем это делаете?
Старушка вздрогнула. Обернулась. Лицо в морщинах, как в мятой газете. Но глаза… тёплые. Уставшие. Но не злые.
— Что, милая?
— Зачем вы в мусоре копаетесь?
Полина Фёдоровна выпрямилась, насколько могла. Улыбнулась криво.
— А я не копаюсь. Я ищу. Там иногда остаются хорошие вещи. Книжки, баночки, одежда. Всё стираю. Иногда кошкам еду приношу. Они вон там, за сараем. Им никто больше не даёт.
Алиса моргнула.
— А вы… вы одна живёте?
— Одна. С 2006 года. Сын в Германии. Не звонит. А я… ну как, живу. Пенсия. А это так, привычка. Мне всё жалко. Всё кажется нужным. Как раньше — на войне, всё берегли.
— Вы были на войне?
— Нет, деточка. Я — после. Но помню, как хлеб выдавали по карточкам. И как мама шила мне носки из старых рубашек. Всё можно спасти, если не спешить выбрасывать.
На следующий день Алиса пришла снова. Принесла котам миску и остался хлеб из дома. Она села рядом с бабушкой на бордюр. Просто так.
— А вы работали кем-нибудь?
— Учительницей. Русский язык, литература. Сорок один год. Последние десять лет — завучем. Дети меня боялись. А потом… забыли.
— А вы хорошая были?
— Думаю, да. Я детей любила. Даже трудных.
— А вам сейчас кто-нибудь звонит?
— Почти нет.
Алиса молчала. Потом спросила:
— А можно я вам завтра принесу свою книгу? Я плохо читаю. Может, вы меня научите?
Так началась их странная дружба. Вечерами Алиса приходила к Полине Фёдоровне. Сначала читала вслух. Потом пили чай — девочка приносила конфеты из дома. Иногда слушала истории. Про её молодость. Про Гастелло. Про «Мастера и Маргариту», которую бабушка переписывала от руки, когда она была запрещена. Про то, как она любила одного курсанта, но тот погиб в аварии, и она больше не смогла влюбиться.
— Я очень долго никому не говорила «ты» — только «вы». Даже сыну. Всё думала, что он когда-нибудь вырастет и поймёт. Но он просто вырос.
Однажды Алиса пришла с мамой. Сказала:
— Это моя подруга. Она — учительница. А ещё она спасает кошек. И книжки.
Мама сначала хотела отругать — мол, нельзя разговаривать с чужими. Но потом увидела, как бабушка гладит ребёнка по голове. И ничего не сказала.
Через неделю она принесла старый электрочайник. Потом — кофту. Потом… просто пришла выпить с ней чаю.
Через месяц вся школа знала о бабушке из первого подъезда, которая читает детям стихи Ахматовой и знает, почему Булгакова боялись. Кто-то из родителей предложил ей вести литературный кружок во дворе. Собрали лавочки. Поставили доску. И в шесть вечера у песочницы собирались дети — послушать, как «одна старая училка» читает с выражением.
А через три месяца Полину Фёдоровну пригласили выступить на школьной линейке. Там она сказала:
— Самое страшное — это когда тебя перестают замечать. Я не боюсь умереть. Я боюсь стать прозрачной. А теперь я снова — в видимом свете. Спасибо вам.
В тот вечер Алиса тихо спросила:
— Бабушка, вы теперь не будете ходить к мусорке?
Старушка улыбнулась:
— Только если спасать то, что другим кажется мусором. Ты ведь сама меня спасла.