— Оставь мою жену в покое, — рявкнул кто-то из темноты, и я едва успел отшатнуться, когда возле моего лица что-то блеснуло.
— Ты… ты кто такой? — Я слышал свой голос, как будто со стороны, надтреснутый, сорванный. — Я просто хотел поговорить…
— Знаешь, что бывает с человеком, если ему чем-нибудь эдаким в лицо плеснуть?!
— Убери руки! — Я попытался разжать чужие пальцы на своём воротнике, но хватка была, как у стальных тисков.
— Слушай, умник, — голос стал ниже, злее. — Разговор короткий. Исчезни из её жизни.
— Она… она сама меня…
— МОЛЧАТЬ! Её муж спит наверху. Ты не знаешь, на что я способен, если узнаю, что ты…
— Ты что, угрожаешь мне? А если я сейчас в полицию…
— Полиция? Да пошёл ты… Приполз к чужой жене, а теперь — в полицию… — хохотнул, будто ему всё это казалось забавным. Или жалким.
Я почувствовал, как пальцы ослабли, но лицо его так и не увидел — только покачивающуюся фигуру в полумраке.
— Исчезни. Иначе я исчезну тебя сам.
***
— Так ты всё-таки пойдёшь к ней? — спросил меня утром Антон, заваривая крепкий чай.
Он всегда всё чувствовал. Дружок с первого курса, друг, который знает и что я люблю на завтрак, и какие джинсы купил на прошлой распродаже.
— Нет, — соврал я и уронил взгляд на чашку.
Солнце в кухонном окне обливало стол янтарём. Я вспомнил, как крошки хлеба отсвечивали золотом на её щеках, как она любила шутить — так, что потом оба валились на пол, обнявшись, не в силах отдышаться.
— Ты должен был сказать ему, — продолжал Антон, как будто не слышал.
— Чего добиться? — я вскинулся. — Чтобы он меня изувечил?
— Или себя. А может — её…
Я понял, что его злые, страшные слова правдивы. Когда кто-то уже переступил черту — остановить значит только сделать больнее. И всё же — отступить? Так просто?
***
Я помню, как всё начиналось.
Я помню наш первый разговор…
Она была как раз той женщиной, рядом с которой даже время становилось немного мягче, понимаешь?
Твои будни — длинными волнами, наполненными её запахом и её фразами…
И ничего из этого не было моим по праву.
— Ты почему всегда сидишь в этом кафе напротив, Сергей? — спросила она, не поднимая глаз.
В её руках был телефон, но она смотрела на меня уголком рта: это даже не улыбка — даже не намёк.
Я сидел с кофе, который успел остыть дочерна.
— Наверное, потому что надеюсь увидеть тебя, — сказал я просто.
— Надеешься на что? — её голос стал ниже. — На разговор?
Что тут скажешь…
Я знал, что играю с огнём, но глупо было притворяться, что то был только кофе.
В тот день дождь сдал свой экзамен на выносливость — лил с утра до вечера, сдувал с крыш все мысли.
— Не хочешь под зонт? — она присела рядом, словно ничего особенного. Только её плечо прижалось к моему, только душа вывернулась наизнанку.
— Мой муж часто уезжает, — сказала она вскользь, будто объясняя что-то между строк.
— А ты часто… одна? — я запнулся.
Слово «одна» резануло как бритва.
Если бы я тогда понимал, сколько боли вперёд. Если бы…
— Я часто не только одна, но и одинока, — она сказала это почти шёпотом.
И от этой фразы даже внутри что-то треснуло.
…Тогда она ещё не казалась женщиной, способной перевернуть чью-то жизнь. Просто незнакомка в бежевом плаще, всегда аккуратно собранная, ни одного лишнего движения, лёгкая и будто прозрачная. Тогда, в тот первый день, я даже имени её не знал — только заметил, как она бережно держит кружку капучино, словно греет ладони о кусочек прошлого, который никому не отдашь.
— Как тебя зовут? — спросил я между затяжками неловкого молчания.
Она посмотрела на меня, как на слишком любопытного прохожего.
— Для начала — зачем тебе это знать? Или это стандартное начало для того, кто ходит в кафе следом за чужой женой?
Губы у неё — чуть дрогнули.
— Мне просто интересно...
— А мне просто скучно, — в глазах у неё промелькнула ирония. — Ну хорошо. Зови меня Виктория.
*Виктория…*
Ты веришь в совпадения? Я — нет. Но в тот вечер дождь вынудил нас спрятаться под одним и тем же навесом, а слова — под одной и той же кожей.
— Ты давно один? — спросила она через пару встреч, когда мы уже не прятались от официантов и разглядывали друг друга открыто.
— После развода — год, — признался я.
— А у меня муж ездит в командировки, — усмехнулась она. — Думаю, мы оба знаем, что одиночество в браке — особенное.
Я неудачно попытался пошутить, что одиночество — моя старая подруга, но её глаза вдруг стали такими серьёзными, что я проглотил слова.
— Ты ведь понимаешь, куда это всё катится? — спросила Виктория вдруг, неожиданно прямо и почти угрожающе ласково.
— Понимаю, — кивнул я.
Это было, знаешь, как скольжение по льду — просто дело времени, когда он треснет.
***
Вечерами я возвращался в свою пустую квартиру и думал: зачем мне это? Ясно же, что всё не всерьёз…
Но ровно в девять вечера её имя высвечивалось на экране телефона, и я бросал все дела — только бы услышать этот женский смех, столь близкий к слезам.
Я научился отличать грусть от усталости в её голосе. А она — угадывать мои настроения по тому, как я здороваюсь.
Однажды вечером позвонила поздно.
— Ты можешь приехать?
— Сейчас? Уже за полночь…
— Мне просто страшно.
— Что случилось?
— Он пришёл домой не один… С каким-то запахом, не моим.
В тот момент я понял: наши роли поменялись.
Я был не просто случайным собеседником. Я стал чем-то большим — даже если тайным, даже если неправильным.
***
— Почему ты терпишь всё это? — спросил я, когда она, дрожа, сжимала в руках чашку и всё никак не могла решиться отпустить из глаз слёзы.
— Потому что привыкла, — едва слышно ответила она. — Потому что иногда всё кажется проще… чем честно сказать ему, что сердце ушло.
— А мне?
— А тебе я сказала сразу.
В этот момент я впервые увидел Викторию без брони. В её глазах не было больше игры, только усталость и желание — чтобы её кто-то просто обнял и не отпускал.
— Ты веришь, что можно начать жить сначала? — шепнула она.
— Верю, — сказал я, притянув её ближе. — Только надо рискнуть.
***
Иногда тайны становятся крепче привычек.
Наши встречи стали чем-то вроде ритуала: одно и то же кафе, одни и те же взгляды, одни и те же паузы, в которых скапливалась вся та нежность, что мы не имели права показывать миру.
— Если он узнает… — она вздрагивала каждый раз при этих словах.
— Ну и пусть. Пора закончить это враньё, Вик.
Но она лишь качала головой и впивалась ногтями в край стола.
— Ты не знаешь, какой он… Он может сделать всё, — шептала она.
И я верил ей — потому что однажды, вернувшись домой, обнаружил на рукаве своей куртки тёмное пятно.
Пахло чем-то едким. Словно кто-то оставил метку.
***
В тот вечер на автоответчике был злобный голос:
— Исчезни. Пока цел. Я ведь предупреждал…
Я стер запись. Сделал вид, что это пустяк.
***
— Можно я у тебя останусь? — спросила Виктория однажды утром, смотря на меня, будто она только сейчас решилась на какое-то смертельное преступление.
Я не спрашивал, почему. Просто расстелил для неё плед и подвинул второй кружек кофе.
Мы сидели молча, слушая, как град барабанил по стеклу.
— Я не думала, что изменю, — тихо сказала она.
Я не думал, что буду чужим спасением.
***
У каждой любви всегда две стороны: одна — счастливая невозможность, другая — необходимость выбирать.
— Если выберешь меня, — сказал я, — назад дороги не будет.
— Я знаю, — сказала она и впервые за долгое время улыбнулась честно.
***
И всё же — прошлое всегда настигает.
Порога своего бывшего мужа Виктория боялась до одури. Он звонил, писал, появлялся у дверей, словно ночной кошмар, которого не выгнать из памяти.
— Он не оставит тебя в покое, — шептал я.
— Я не дам ему выбора, — ответила она.
И вот однажды мы столкнулись — лицом к лицу, совсем не случайно.
— Оставь мою жену в покое… — зазвучало в прихожей.
Тот самый голос из темноты. Тот самый взгляд, полный злобы…
Я встал между ними — и вдруг осознал: эта история уже никогда не будет безопасной.
Это уже не про роман…
Это битва за человека. За себя.
***
Знаешь, есть такая штука: когда жизнь вдруг становится узким коридором, где с одной стороны жмёт долг, с другой — хочется вырваться и бежать босиком по росе. Вот такой коридор и был у нас.
Как-то воскресным утром меня разбудил запах гренок. Представь: по комнате струится тёплый свет, где-то на полу валяется её платье, из кухни долетают тихие фразы — она разговаривает сама с собой, точно боится разбудить даже стул. Вот оно, счастье, которое нельзя фотографировать — потому что всё рассыплется.
— Ты любишь сахар? — спросила Виктория, не оборачиваясь.
— Я тебя люблю, — сказал я вместо ответа и сразу смутился.
— Глупый, — произнесла она с улыбкой, — это даже не сахар.
Мы ели гренки, словно пробовали новизну: чужая привычка могла стать и твоей, если сохранить вот это утро хотя бы в памяти. А потом — она вдруг заплакала.
Без звука, без истерик. Просто шёпотом:
— Прости, что приношу в твою жизнь всё это.
— Всё, что у меня теперь есть — это ты, — ответил я.
Она тронула меня за руку. Пальцы ледяные, кожа сухая от тревоги.
— Знаешь, я десять лет уговаривала себя, что у меня всё хорошо. Привычка жить в тени — она липкая, как карамель.
— А если теперь на свет?
Вместо ответа — серое, мартовское окно, за которым мокрый снег ползёт по подоконнику. Тишина — в ней больше крика, чем можно вынести.
***
В тот день он всё-таки пришёл.
Сначала — просто машина во дворе. Потом — звонок, долгий, настырный. Я стоял у двери, чувствуя, как грудь сжимает, будто внутри поселился мелкий грызун: всё время ест и ест что-то изнутри.
— Не открывай, — шептала Виктория. — Я не хочу его видеть.
Но звонок становился музыкой угрозы. Знаешь, как это? Когда за окном город живёт своей жизнью, а ты будто смотришь кино на перемотке: всё повторяется, только страшнее.
— Отвези меня к маме, — попросила она вдруг.
— Конечно, — быстро кивнул я.
Вещи собирались поспешно: её телефон, пара платьев, фото дочери, которую когда-то родила слишком рано, чтобы научиться быть невестой, а не матерью.
Она смотрела на меня, как на спасателя, и в тоже время — кого-то чужого.
***
Мы ехали молча по разбитым мартовским дорогам. За городом всё казалось проще, но тревога никуда не делась.
— Ты думаешь, я предательница? — вдруг спросила она.
Я чуть не свернул не туда — так неожиданно было услышать это вслух.
— Нет, — сказал я. — Только уставшие люди иногда сорваны, как ветки во время ледяного дождя.
— Я не думала, что смогу стать такой… — её голос дрожал, — Живу с двумя жизнями — и ни одна не моя.
***
Когда мы вошли в квартиру её матери, я впервые понял, что Виктория здесь не гость. Она сняла куртку, уронила сумку, и вдруг закуталась в цветастый плед, как ребенок.
— Мама? — тихо позвала она.
— Тише, не разбуди, — отозвался кто-то из спальни.
Я остался в прихожей, глядя на старые фото: юная Виктория, её муж в белой рубашке, девочка с косичками — сколько всего было раньше, до меня…
— Что скажет твоя мама? — тихо спросил я.
— Всё равно уже ничего не исправить, — она улыбнулась устало, — только боюсь, что больно будет всем.
***
Вечером, когда мама Виктории ушла готовить чай, мы остались на кухне вдвоём. Вода вскипела — и вдруг звонок.
— Он спрашивает, где я, — прошептала Виктория. — Прислал угрозу…
Я взял её за руку:
— Не бойся. Вместе всё переживём.
***
Ночью, когда громыхнуло весенней грозой, мы лежали рядышком на старом диване, слушая, как по крыше скачет дождь. Я понял: главный бой — ещё впереди.
И не с ним, а внутри.
Как, скажи, убедить себя принять помощь, если привыкла выживать одна? Как поверить в возможность счастья — если сердце не верит даже сну?
***
Утром Виктория сказала лишь:
— Я всё решу завтра.
А мне осталось ждать…
***
Ночь прошла почти без сна. Я лежал на скрипучем диване, слушая тишину, в которой мерещился шаг по лестнице, голос в коридоре, нервное дыхание за дверью. Рядом ворочалась Виктория — тихо, словно не хотела тревожить даже подушку. Только утром, когда за окном разгорелся настоящий, не мартовский, а почти весенний свет, я заметил: у неё под глазами синяки, губы прикушены, глаза сухие.
— Не спала? — спросил я.
Она долго молчала, прежде чем ответить:
— Знаешь, когда-то я была уверена — меня спасёт честность. Но оказалось, честность ранит сильнее предательства…
— Это не ты предатель, Вик…
— Нет. Мне всегда казалось: кто ушёл первым — тот и виноват. А теперь думаю — виноваты оба, когда в доме становится так пусто, что только эхо отвечает.
С этими словами она встала, будто собиралась уйти навсегда — из себя самой, из этого города, из нашего странного укрытия.
— Мама уходит с ночи на смену. Я хочу быть с дочкой… — и добавила шёпотом: — Только сегодня без тебя. Ты не против?
— Я подожду здесь, — кивнул я, хотя знал: «подождать» — это значит провалиться где-то в бездну собственных мыслей.
***
День тянулся мучительно медленно. Я бродил среди шкафов, доставал с полки пыльные книги, пил крепкий чай, перебирал фотографии. Везде — её лицо. Молодая, счастливая, чужая.
И тут — телефон. Сообщение.
Я знал этот номер — даже не записывал в адресную книгу, но узнавал по первым цифрам.
"Зря ты полез в это. Со мной не играют. Её жаль… Тебя — нет."
Я не ответил. Просто сел на табурет у окна, чувствуя, как внутри всё опадает — будто листья, которым по календарю не положено держаться.
***
Виктория вернулась поздно. На её лице было то выражение, от которого у меня всегда перехватывало дыхание: сдержанная улыбка, на глазах — блеск слёз, и что-то хрупкое, как первый лёд.
— Мы гуляли в парке, — сказала она, снимая шарф.
— Виделись? — осторожно спросил я.
Она покачала головой, но голос был напряжён:
— Он следит за мной, я это чувствую.
Я подошёл, обнял её, скользнув пальцами по озябшему горлу.
— Всё, я не отпущу тебя никуда. Ни сегодня, ни потом. Хватит бежать.
— Я и не бегу… Я боюсь стать для всех мерзавкой. Для тебя — бременем.
— Ты — мой воздух. И мою вину я знаю тоже, понимаешь?
В этот момент дверь резко хлопнула.
В прихожей — кто-то зашаркал ногой.
Мама Виктории, с пакетом — ярко-красным, словно кусок тревоги.
***
За ужином все едят почти молча. Я вижу, как Виктория отодвигает тарелку, как дрожат её пальцы.
Её мама поднимает глаза:
— Вы опять ругались?
— Нет, мам, — выдыхает Виктория. — Просто устала.
— А это до добра не доведёт, девочка, — бормочет мать, — не верю этим оставлениям-красивым фразам. Ты думаешь, если уйдёшь — он тебя отпустит?
— А если не уйду? Жить с угрозами, с подозрениями?
— Все вы — лишь бы не быть одной… Дочка, понимаешь, если не простит — себя не простишь, вот увидишь.
Я будто уйти хотел с этой кухни — и застрял посреди сцены, без рецепта, что делать.
— Дайте ей право жить, наконец, по-своему, — сказал я, почти не надеясь быть услышанным.
***
Вечером Виктория подошла ко мне, сказала, как будто приговаривая — не только себя, но и нашу любовь:
— Я решила. Я поговорю с ним. Скажу всё как есть.
— Один на один?
— Так надо. Всё, слишком долго тяну.
Её плечи тряслись. Я знал — хочет обернуться, сбежать назад, к фасаду покорности.
Но кто-то — или что-то — в ней наконец поймал свой голос.
Я не спал всю ночь. В голове крутился её взгляд: решительный, детский, обречённый сразу.
На рассвете она уже собиралась уходить.
— Слушай, — вдруг выдохнул я, — если что-то пойдёт не так, ты звони. Или просто беги, к чёрту всех…
— Я справлюсь. Справимся, — прошептала она и вдруг впервые за долгое время поцеловала меня — не как беглянка, не как виноватая, а как любимая.
***
В тот день я ждал, как ждут известия с фронта. Захлопывающаяся дверь, мурлыканье телефона, мелькание теней на стенах — всё казалось знаком, что вот-вот что-то произойдёт.
Она не звонила.
Вечереет.
Вдруг — звонок.
— Приезжай. Надо поговорить. — Её голос сухой, чужой. Но я уже бегу.
***
Открыв дверь её старой квартиры, я увидел: Виктория стояла, сжавшись в плечах, как от холода. На полу — его чемодан, открытый настежь.
Он стоял к нам спиной, копался что-то в карманах.
— Всё ясно? — спросил я.
— Она не сказала тебе правду, парень, — медленно обернулся он. — Она врала не только мне, но и себе. И тебе пора узнать это в лицо.
— Что… ты имеешь в виду? — мой голос прыгал, как школьник на перемене.
— Если хочешь быть её героем — держи удар, — его глаза были пусты и страшно спокойны.
Он бросил Викторории паспорт, ключи, какие-то письма.
— Она всегда умела уходить красиво. Я остаюсь — вы уходите, — сказал он вдруг и открыл дверь балкона.
Виктория остановилась, закрыла лицо руками — и вдруг всхлипнула в голос.
— Все кончено, — сказала она глухо. — Нет больше нам с тобой уюта.
Я обнял её, как мог, защитив своими руками — хотя воздух шипел между нами, как кипяток.
— Мы уйдём. Мы начнём заново, — сказал я. Хотя не знал, будет ли на самом деле это легко…
***
Выхожу с ней на улицу. В руках дрожит телефон.
— Прости меня.
— За что?
— За то, что я слишком долго боялась жить иначе.
***
Виктория замкнула руки на перилах и смотрела в тёмный двор — на пятна света в лужах, на фонари, что лились жёлтым, как воспоминания. Я стоял рядом, не притрагиваясь: так было нужно ей — быть одной, на этом переломе, сейчас.
Из открытого окна доносились голоса: её мама семенила по телефону, шептала подруге что-то вроде «случилось… не знаю, как она… всё-таки взрослые…» А на диване сидела дочка, Настя — светловолосая, с большими внимательными глазами, снова расчесывала свою куклу, точно не слышала ничего.
Виктория вытерла слезу — жестом привычным, почти спокойным.
— Можно? — осторожно спросила я.
Она кивнула, взглянув мимо, будто сквозь меня.
— Знаешь, Серёж… Я никогда не умела быть неправильной, — сказала так ровно, что мороз побежал по коже. — Всё детство пряталась за послушание. Потом — за заботу. С ним — за хозяйство, за терпение. А кто я внутри — всегда как-то некстати было…
Я молчал.
Она улыбнулась криво:
— Мама всегда учила, что женщина терпит — и спасает. Что если ушла из семьи — ты кому-то разбила судьбу.
Из окна вдруг донёсся скрип стула — Настя подошла, сжимая в руке куклу. Остановилась прямо под боком у матери.
— Мам, а ты почему плачешь? — в её голосе было серьёзное детское удивление, совсем не укор.
Виктория споткнулась — и села на корточки напротив дочери.
— Знаешь, зайчик, иногда взрослые бывают слабыми, — прошептала она, — иногда мы путаемся в своих чувствах и не знаем, как правильнее…
Настя уставилась прямо ей в глаза.
— Ты у нас останешься?
— Я всегда буду с тобой, слышишь? Навсегда.
— А папа?
— Папа тебя тоже любит… Просто у меня с ним сейчас не всё хорошо.
— Ты его не любишь больше? Или ты нас покидаешь?
Виктория сжала ладонь дочки обеими руками.
— Ты для меня — мой светик. Я не ухожу от тебя, я ухожу туда, где не больно. Но я всегда рядом, поняла?
Настя кивнула задумчиво, посмотрела на меня. Через секунду она кинулась обнимать Викторию, засовывая нос в её неуложенные волосы.
— Не надо плакать, мам, я тебя всё равно люблю, — пробубнила она.
***
Когда Настя ушла в спальню, Виктория устало опустилась на табуретку. Мама вошла следом, долго молчала, потом облокотилась на дверь, сжав губы.
— Дочка, я тебя не осуждаю, — наконец выдавила она, — но страшно тебе будет. И сейчас, и потом. Не считай, будто я оградить смогла когда-то… Ты ведь помнишь, как я — ради тебя — осталась с твоим отцом, даже когда уже не было сил?
Тень сожаления скользнула в глазах Виктории.
— Помню, мам.
— Ты другая. И слава богу. Только, если тебе снова станет страшно — знай: я рядом.
Тонкая рука легла ей на затылок. Вот так — по-русски, без лишних слов, только чтобы почувствовать: не одна.
Мне вдруг захотелось уйти, дать им остаться вдвоём — как-то неловко было стоять между их прошлым и будущим.
— Серёжа останется у нас, — спокойно добавила мама Виктории. — Всё, решено.
***
В тот вечер я с ужасом ждал нового звонка.
Виктория металась по кухне, складывая вещи, то садясь снова, то вдруг хватаясь за какой-то талончик, старую открытку, тюбик крема.
— Почему ты не спишь? — спросил я.
— Как будто смогу… Он ведь так просто не сдастся.
Я хотел показать силу, но дрожал больше, чем она. Не от страха — от понимания, что завтра кончатся все наши отговорки.
В полночь — звонок.
***
— Всё ещё со мной? — спросила она, глухо глядя на экран, где мигали незнакомые цифры.
— До конца.
— И даже если придётся выметать осколки и начинать с нуля?
— Да, — выдохнул я. — По-настоящему да.
Она кивнула — и впервые за эти дни не плакала.
***
На следующий день они встретились. Виктория оделась в простую тёмную куртку, нацепила очки, как щит.
Я ждал в парке: считал ржавые качели, старательно не глядя на часы.
Когда она вернулась, было темно. В её походке чувствовалась усталость марафонца.
— Ну? — выдохнул я.
— Всё. Было тяжело, грязно, он плевал словами — но я сказала правду. Он сказал, что разнесёт нашу жизнь, если ещё раз меня увидит. А потом заплакал — я не думала, что это возможно.
Я взял её за плечи:
— А ты?
— Я просто теперь другая.
***
Всю ночь свет не выключали — не от страха.
От надежды, что за этим новым рассветом мы, наконец, станем не героем и заложницей, а нормальными людьми, которые горько учились быть счастливыми.
***
Всё случилось не сразу. Не было ни фейерверков, ни жарких клятв — всё больше усталость, словно затянувшаяся простуда, когда потихоньку приходишь в себя после долгой болезни.
Первую неделю мы с Викторией ленились вместе даже завтракать: чайники кипели до хрипоты, крошки валялись на полу, окна запотевали от дыхания и от того, как Настя рисовала пальцем сердечки на стекле. В этих сердечках было больше надежды, чем нам обоим казалось.
— Ты уже здесь правда дома? — как-то спросила я, заглядывая ей в глаза, когда она стояла у плиты, неуверенно прикасаясь к чашкам, будто боялась нарушить привычки.
— Я впервые не спешу назад, — тихо сказала она.
***
Бившийся за тысячи дней страх ушёл не сразу. Иногда Виктория вздрагивала, если кто-то громко хлопал дверью, сбивалась на «он», если говорила о прошлом, всё ещё путалась — мужчину из своей жизни называла «бывший» с дрожью в голосе, и только через месяц добавила:
— Я уже не чья-то жена. Я — я.
Сняли однокомнатную квартиру. Старый телевизор, облупившаяся батарея, но окно во двор, где шумит сирень.
Настя нашла соседских детей, играла во дворе, всё время возвращалась с горстью камушков или цветочков:
— Мам, у нас теперь счастье будет?
— Конечно, будет. Вот увидишь, — отвечала Виктория, прижимая дочку к себе. А ночью плакала в подушку — теперь уже тихо, чтобы никто не слышал.
***
Могла ли она мечтать раньше, что будет готовить быстрые завтраки не из чувства долга, а из удовольствия — для себя, для меня, для дочери? Сквозь шутку называла меня «спасательным кругом», а я дразнил её «переменой века».
— Почему ты не ушёл тогда? — спросила однажды.
— Потому что с тобой и тьма — только мягкая тень, — ответил я.
Она рассмеялась сквозь слёзы:
— Какой же ты дурак… Но ты мой.
***
Однажды вечером позвонила мама Виктории. Сказала, что всё понимает, и пригласила всех к себе на чай.
— Мама! — Настя подпрыгнула на радость.
Собрались всей семьёй. Дом пах гречневой кашей, яблоками и чуть горькой надеждой.
— Главное в жизни — не кого прощать, а для кого жить, — сказала мама Виктории, накрывая пледом плечи дочери. — А прошлое… оно и для нас было тяжёлым, не только для тебя.
Все переглянулись — правда становилась, как хлеб: всё горькое можно разделить, если не стыдиться быть голодным к счастью.
***
Жизнь медленно началась заново. Быт и радости, споры по пустякам: сахар не там, футболка не дошла, в магазине забыли соль.
Но в этих мелочах вдруг стало много настоящего: нет больше страха, нет ночных шагов за дверью; только запах джема по утрам и простое счастье, которое никто не отберёт.
***
Прошло лето, и однажды Виктория сказала:
— А я, оказывается, живая. Ещё как.
— У нас ведь впереди ещё сотня шансов, — ответил я.
— У нас теперь просто есть время.
***
Вечерами мы устраивали себе «вечера свечей» — чай, плед, рассказы Насти; иногда Виктория включала музыку, и все танцевали впятером: мы, дочка, случайные тени и, кажется, сама Надежда.
***
Что было дальше? А дальше — обычное счастье, которое заслужено:
— тёплые руки у утреннего окна,
— накрытый наспех стол,
— несмешные шутки,
— и трещина на сердце, которую зашили добротой друг к другу.
Оглядываясь назад, Виктория только улыбалась:
— Иногда ломается всё. Но если есть на ком стоять — дом построишь снова.
***
Я писал бы эту историю вечно, но жизнь пусть допишет сама — медленно и аккуратно, без боли и обид.
Прощать себя — гораздо сложнее, чем любого другого. Но возможно.
А любовь перемен не спросит: она случается только с теми, кто однажды решился хоть раз выбрать себя, а не роль.