“Наяву кошмаров не бывает” — подумал Миша и зарылся с головой под липкое одеяло. Казалось, оно всё в крови, но так быть не могло, — всего лишь остатки сна — мелкие осколки, оставшиеся после пробуждения, такие, как кровь, или огромный паук, заполнивший собой весь дверной проём.
Дрожащими руками приподнял одеяло, и лицо его обдал мягкий холодок. У выхода в коридор никого не было, только густая темнота. Он закрыл глаза и представил, как проваливается в сон: в темноте было жутко и боязно.
Левая рука онемела. Миша перевернулся на другой бок и вспомнил про телевизор. Открыл глаза и подумал, что с ним будет гораздо легче заснуть — тихий фон дружелюбнее пустой тишины.
Коснулся ногами холодного пола и включил телевизор. Пощёлкал пультом и добавил громкости. Совсем чуть-чуть, чтобы мама в соседней комнате не услышала.
На экране шёл старый фильм, где на голове главного героя сидел огромный паук. Кадр сменился, человек исчез.
Паук остался.
У Миши отчаянно забилось сердце. Он потёр глаза и взглянул на экран ещё раз.
Тихий звук сменился шипением. Чёрно-белые помехи мелькали и струились перед глазами, словно паутина. Бледный свет телевизора освещал маленькую комнату. Миша замер. Замерло всё вокруг. Даже шипение на миг прекратилось.
Он повернул голову. Паук сидел уже на плече и полз выше: вдоль шеи, ближе к голове.
Миша крикнул, задергался, но не успел. Паук залез в ухо, царапая, казалось бы, череп изнутри.
Сквозит адскую боль и гулкое шипение послышались шаги.
— Сынок? — в дверях показалась мама. — Ты почему не спишь?
Миша до крови расчёсывал правое ухо. Бросал дикий взгляд на окружающие предметы: недоделанная полка, книги, инструменты, молоток.
— Мама.
Помехи не смолкали. Поток беспорядочного мельтешения заливал собой всю комнату. По потолку ползали пауки, пульсирующие в такт телевизионному шуму.
— Сынок? — лицо матери исказилось до неузнаваемости.
Миша сжал в руке молоток.
*
И вновь очередное убийство.
Мы даже не вздрагиваем — привыкли. Они по ту сторону экрана, мы по эту. Чувствуем себя в безопасности, пока герои страдают. Наверное, ради этого ощущения и смотрят хорроры.
Наш киноклуб состоит из трёх человек: Костя — великий очкарик, большой любитель поумничать невпопад; Света — понурая худышка, любительница уставиться в экран не моргая; и я — такой, какой есть, без лишних слов, мыслей и мнений.
Сидим на диване в гостиной и молча смотрим “Хэллоуин” Карпентера, чудом запустившийся на старом видике. До сих пор удивляюсь, как он работает спустя столько лет. Чудесам времён видеосалонов суждено, видимо, жить вечно.
Телек тут выпуклый, со всеми присущими особенностями кинескопической древности: шуршащий звук и своеобразная зернистая картинка.
Смотреть блокбастеры на таком экране нежелательно, поэтому устраиваем забег по культовым хоррорам восьмидесятых.
Попкорна нет. Мы вообще как-то без еды обходимся, да и происходящее на экране редко комментируем. Может, и к лучшему, а то в компании любой ужастик мигом превращается в комедию.
Обсуждаем фильм уже после, за столом на кухне. Скромненько: только чай и печенье. Иногда тортик. Я предлагал как-то пива взять, но Костя носом повёл — говорил, это, мол, уже не собрание киноклуба, а просто пьянка какая-то. Перед Светой, небось, выеживался. Она, кстати, ничего не ответила тогда. Может, и согласилась бы.
Кухня на первом этаже, сразу перед гостиной. Посуда одноразовая, на даче другой и не пользуемся, хотя мама давно уже хочет сюда керамическую. Может, и привезём когда-нибудь.
В этот раз обходимся без обсуждений. На Свете лица нет, а мы с Костей даже не пытаемся её разговорить.
За окном темень и слякоть. Весна ещё не полностью вошла в свои права, март у нас словно декабрь. Полгода зимы на севере как они есть.
Уходить не хочется, может и не стану. Позвоню родителям, скажу не ждать меня.
— Чего молчим? — спрашиваю. — Всем понравилось?
Света молча кивает, а Костя отвечает в своём стиле, протяжно и закатив глаза:
— Мы смотрим его уже десятый раз, в курсе?
— Мы-то понятно, — улыбаюсь. — А Света впервые, думаю. А, Свет?
— Да, — от неё сквозит неуверенностью, — фильм классный. У меня просто голова сегодня болит, — на секунду ловлю её взгляд, — устала слишком. Простите.
— Хочешь, таблетку дам?
— Не, спасибо. Это из-за погоды, наверное. Метеочувствительность типа.
— Я тоже как-то руку ломал, — рассказываю, — и на перемены погоды теперь реагирую одной левой.
Она впервые за весь день улыбается. Взгляд заметно теплеет.
Костя, которому, видимо, всегда была по душе холодность Светы, хлопает себя по коленям:
— Что-то поздновато, может, пойдём уже?
А ведь так всё хорошо начиналось.
— Мне как-то совсем лень ехать, — признаюсь. — На даче останусь. Может, у родителей отпроситесь и тоже останетесь?
Света что-то хочет сказать, но осекается. Костя лишь пожимает плечами. Как обычно, любая идея, идущая вразрез с его заранее продуманным планом, не рассматривается:
— Не, мне точно домой. Да и Свету вряд ли отпустят.
Она вновь оставляет мнение при себе. Костя продолжает:
— Пойду колесо пока у велика поправлю. Где там у тебя насос, говоришь?
— В прихожей в нижнем ящике глянь.
Он встаёт и уходит. Слышится скрип петель, стук двери, глухие шаги по крыльцу.
Света выжидает ещё пару секунд и просит:
— Можно мне остаться?
До этого момента она никогда не заговаривала со мной один на один. Всегда был посредник в виде Кости или кого-то из одноклассников. Такое бывает в дружеских компаниях, когда втроём вы вроде участвуете в беседе, но стоит одному уйти, нить разговора безнадёжно теряется. Сейчас она задаёт вопрос напрямую, и, судя по её честным глазам, совсем не шутит. Я вообще не могу припомнить, чтобы она когда-нибудь шутила.
— Почему ты так тихо говоришь? — откашливаюсь. В горле пересохло, делаю глоток остывшего чая.
— Не хочу, — она двигается ближе ко мне, — чтобы Костя слышал. Он как-то странно на меня смотрит сегодня. Я, честно, побаиваюсь его немного.
Забавно это слышать, учитывая, что Костя давно к ней неровно дышит и всячески пытается это показать: жестами, знаками. Думает, я не вижу. А ведь мы с ним договаривались, что никто с ней сближаться не станет.
Случилось это в школе, недели две назад. Мы как-то невзначай упомянули, что смотрим страшные фильмы у меня на даче, и Света внезапно попросилась к нам. Никогда не думал, что такую милую тихоню будут интересовать хорроры, причём на пороге выпускных экзаменов.
— Только давай сразу уясним, — говорил я, оставшись в тот день с Костей наедине. — Никто ведь не хочет из нас быть третьим лишним?
— В каком смысле? — Костя, при всей его любви к тайным смыслам в кино, редко понимал простые намёки в жизни.
— Гарри Поттера помнишь?
— Ну.
— Так вот. Света, считай, Гермиона. А мы оба Гарри Поттеры. И Рона среди нас нет, усекаешь?
— Типа она нам просто друг?
— Да. И никто из нас к ней не подкатывает. Просто дальше зависаем, только уже с ней. Если другие девчонки подтянутся, то, окей, посмотрим, что там дальше будет.
— Понял. Света — просто друг.
— Просто друг. Общаемся с ней спокойно и непринуждённо. А ты, блин, чё развёл?
— А чё я развёл?
— Когда разговаривал с ней, раскраснелся. Причесывался в туалете сейчас, заикался при разговоре. Ты, блин, давай не это.
— Слушай, я просто… Да пофиг, можем вообще её не брать, веришь?
— Да ладно тебе, чего ты так напрягся? Верю, верю.
— Ну вот и всё. Мне не надо по сто раз повторять.
Он снял очки и почесал переносицу. Никогда не умел прятать эмоций, поэтому старался скрыть их любым движением рук, или, если не получалось, просто уходил прочь. Как и на любой школьной дискотеке, он был стеснительным — одним из тех, кто ни разу никого не пригласил. Только напитки глушил в углу вместе со мной.
Я не искал популярности у девчонок, а Костя… Он делал вид, что не искал. Уж я-то видел.
— Свете, походу, реально нравится, — говорил я после первого сеанса. — Ты видел как она фильм смотрела? Как ребёнок, которого впервые в кинотеатр привели.
А сейчас, когда Костя ушёл, она так смотрит на меня… Никогда такого не чувствовал. Слышу её дыхание, вижу как вздымается грудь. Отчего-то хочется услышать стук её сердца, будто он будет чем-то отличаться от моего.
Но слышу я только своё. Кажется, покраснел. Наконец могу понять Костю, который не может порой оторвать от неё взгляд. Отвести бы теперь свой.
— Он неправильно всё поймёт, если ты останешься, — говорю медленно, потирая виски, — Но если у тебя прям необходимость, то комната на втором этаже свободна.
Она протяжно моргает. Это выглядит как тайное одобрение. Так, ненароком, между нами появляется общий секрет.
— Хорошо, тогда я сначала уеду, а потом вернусь, ладно? — уточняет она. — Оторвусь от Кости.
Голос слегка дрожит. Она правда не хочет возвращаться домой, видимо, поругалась с родителями. Ну и пусть остаётся, я никого не гоню. Однако родители её могут начать мне названивать, класснуха наверняка сообщит мой номер по первой надобности, да и в классе ни для кого не секрет, что она начала зависать со мной...
С нами.
— Хорошо, — киваю. — Только ты…
— Что?
— Расскажи мне всё потом. О чём так волнуешься, и почему не возвращаешься домой.
Слышится скрип петель. Тяжёлые шаги.
— Я попробую, — отвечает Света.
На кухню заходит взъерошенный Костя и с порога тараторит:
— Готово. Можем ехать.
Впервые ему хочется поскорее убраться. А я не останавливаю. Думаю, не завалялась ли бутылка пива в холодильнике да пачка чипсов в ящике с приправами.
Ребята выходят в коридор и обуваются, я подхожу к видику и ставлю “Хэллоуин” на перемотку. Поначалу я не знал, что нужно перематывать кассеты, ведь никогда ими не пользовался. Понял только, когда фильм однажды начался с титров.
Проверяю холодильник — три банки тёмного на месте. Неплохая ночь будет. На возвращение Светы я на самом деле не особо рассчитываю. Она и завтра в любой момент сможет написать, встретиться. А дома её точно ждут. Девочки часто преувеличивают свои проблемы.
Слышу, как скрипит дверь. Выхожу на крыльцо… И правда быстро стемнело. Вчера в это время можно было различить дома на том конце просеки. Сейчас беспросветно. Только окна некоторые горят, лишь по ним ориентироваться можно.
— Что-то слишком темно, — говорю. — Может, останетесь всё-таки? До трассы хоть и немного, но всё равно темнота. Оставайтесь, позвоните родителям, скажите, что у меня будете.
Света мешкает. Из неё в присутствии Кости что-то совсем слова не вытянешь. А тот опять:
— Не, мне реально дома надо быть, мама волнуется. Она никогда меня на ночь не отпускает, ты же знаешь.
На самом деле не знаю. Только с его слов. Вообще он довольно странный. Стремится к отношениям, но желает, по-видимому, чтобы они были в вакууме, в отрыве от остального общества. Но ведь так не бывает.
Хотя что-то подобное он может сейчас испытать. Только он и Света. Одни посреди трассы под куполом тёмного неба.
Они зажигают фонарики, закреплённые на великах, и уезжают.
— Ладно, — отпускаю их во тьму, — пусть так.
Вижу как Света оборачивается, но уже слишком темно, чтобы я сумел разглядеть её лицо. В какой-то момент мне становится холодно и обидно. Уж очень хотелось посмотреть на неё ещё раз. Не знаю, почему.
*
Всего через пять минут после прощания они выезжают на трассу. Пешком до города где-то полчаса — не больше. На велике, если не спешить, минут пятнадцать.
Костя не спешит. Ни с поездкой, ни с признанием. Ведёт велосипед мягко, объезжая ямы и кочки. А признаться решает твёрдо, как учил его… Да никто, собственно, его не учил.
Признается. Вот прям сейчас признается, скажет: “Я тебя люблю”. Хотя нет, это только напугает. Или… А ведь правда, что он хочет услышать в ответ? Ждать что-то вроде: “Да, я тебя тоже” очень глупо, наивно.
Абсурд. Наверное, нужно просто завязать обычный разговор. Самый непринуждённый. Может, спросить, как ей фильм? Вряд ли он её напугал. Она не вздрогнула ни на одном моменте. Даже не моргала порой. А может, тот просто нестрашный был. Довольно старый ведь. Разве что саундтрек не устарел.
В голове Кости начинается мелодия из “Хэллоуина”, ладони потеют, а сам он чуть не теряет управление. Чудом избежав встречи с глубокой ямой, выруливает на обочину и тормозит.
Света тоже останавливается. Сама по себе, а не потому, что Костя едва не упал.
— Я, кажется, забыла кое-что в доме, — испуганно говорит Света, ощупывая карманы. — Телефон. Точно, телефон оставила. Я вернусь за ним, а ты езжай дальше, не жди.
Она разворачивает велосипед и, не дожидаясь ответа, уезжает.
— Подожди, — кричит Костя. — Давай вместе. Я провожу тебя, и вместе потом по домам поедем.
— Не нужно, — она бодро крутит педали, — я туда-обратно, — почти скрывается за поворотом, — не жди меня.
Костя стоит один в окружении тьмы. И даже огни вечернего города, тающие вдали, не способны унять его ненависть к себе. Почему она так легко и быстро уехала, и почему он даже не попробовал её остановить? Не заговорил с ней первым, всё ждал какого-то момента. Пора бы уже признать, что удобных моментов в принципе не существует.
Шр-рх.
Костя оборачивается в сторону деревьев. Густой лес огибает трассу с обеих сторон, и шелест листьев может оказаться чем угодно: дуновением ветра, или шагом неизвестного.
Тр-рк.
Хруст ветки?
Вглядываться во тьму долго не получается, болят покрасневшие глаза. Костя стоит на месте и не видит никакого движения. Деревья как деревья. Опускает взгляд — на грязном снегу, что ещё не успел растаять, виднеются следы. По ним серыми узорами раскидываются капли.
Костя спрыгивает с велосипеда и, безуспешно пытаясь поставить его на подножку, роняет на землю. Открепляет фонарик и идёт по следам.
Цепочка алых капель тянется от обочины в глубь леса. Прослойка между трассой и деревьями усеяна старой травой с чёрными сугробами. Капли ведут к красной лужице, в центре которой нетронутым островком лежит чья-то плоть.
Он присаживается на корточки и с интересом разглядывает находку. Смотрит по сторонам. Решается взять её в руки.
Ухо. Отрезанное человеческое ухо.
Костя готов поклясться, что оно ещё тёплое, но это не может быть правдой. Мысли о Свете гасит загадка.
Он оборачивается на кровавый след, уходящий далеко за деревья, и переводит дыхание.
*
Слышу громкий стук в дверь, скрип петель.
Неужели Света правда вернулась? Даже не верится. Выхожу в коридор — действительно, разувается: резиновые сапоги, розовая куртка по погоде, даже шапка. Чувство, будто её одевала мама. Обычно, девушки на нашей параллели жертвовали комфортом ради красоты. Света — наоборот.
— Даже не знаю, что сказать.
— Если не знаешь, то почему говоришь?
— Само получается. То, что ты сейчас здесь, тоже само получилось. Мне даже как-то неудобно перед Костей.
— Я сказала ему, что забыла телефон. Он не стал за мной ехать.
— Ты, получается, ему соврала?
— Нет, почему же. Посмотри на стол.
Смотрю. На столе перед телевизором её телефон.
— Я никогда не вру, — добавляет она всё так же серьёзно, без малейшей ухмылки.
— Хорошо. Вернулась ты за телефоном, а дальше что?
— Дальше? — она проходит в комнату и без стеснений падает на диван. — А дальше у меня резко заболела голова и я не смогла никуда ехать. Это тоже правда, я уже упоминала об этом.
— У тебя всё схвачено, я смотрю.
Выхожу в коридор и запираю дверь на ключ. Иду на кухню и беру две банки пива.
— Мне как-то не очень удобно перед Костей, — повторяю, — но если задумает прийти, третья банка у меня есть.
— Ой, а я не пью совсем.
— Ничего страшного, — с громким шипением открываю банку, — я тоже.
— Как-то непривычно общаться с тобой наедине.
— Не страшно?
— А должно быть?
— Мы ведь по сути совсем не знаем друг друга, — делаю глоток. — Всё наше общение это “дай списать после урока” или “передай карандаш”.
— А как же “посмотрим фильм на выходных”?
— Слушай, ты и слова не проронила за эти несколько сеансов. Зачем ты вообще согласилась ходить с нами в кино?
— А, значит, так ты это называешь: “ходить в кино”? Меня просто привлёк твой энтузиазм по части фильмов ужасов. Они классные. И честные.
— Честные? Впервые слышу, чтобы так отзывались о хоррорах.
Света встаёт с дивана и тянется за банкой пива. Открывает и делает глоток.
— Они гораздо честнее комедий, — смотрит мне в глаза. — Ненавижу комедии.
Я не думал, что она станет пить. Тем лучше, а то выглядит слишком взволнованной.
— Комедии… — продолжает она. — Они такие странные, если задуматься. Вот ездит Чарли Чаплин на роликах на краю обрыва с завязанными глазами, и нам это вроде как смешно. Но если нас, зрителей, поставить на его место, то сразу же станет страшно, и комедия тут же превратится в хоррор, понимаешь?
Киваю, но по глазам она, кажется, видит, что я нихрена не понял. К чему она вообще это начала?
— Я к тому, — говорит, словно прочитав мои мысли, — что трагедия и комедия — это две стороны одной медали. Только в трагедии нет притворства.
— А мы разве не про хорроры говорили?
— Это почти то же самое. И там, и там всегда кто-то умирает.
Она резко замолкает. Пытается запить своё замешательство. Пьёт долго, не отрываясь. Я понимаю: что-то не так. Вновь прихожу к главному вопросу этого вечера: почему она не возвращается домой?
— Не стоит налегать. Это, если что, восьмипроцентный портер, тебя развезёт с непривычки.
— Я… — она откашливается и краснеет. — Спасибо, что предупредил.
— Расскажешь, что у тебя дома творится?
— Там мне пока лучше не появляться. Отец… сам на себя не похож в последнее время.
— Орёт на тебя?
— Лучше бы орал, ей-богу. Он просто стал… другим?
— Другим, в смысле, что-то странное начал делать или глупое?
— А есть разница?
— Ну, психи бывают очень умными.
— Нет, он… Как бы это сказать… Всегда был очень добрым ко мне. Знаешь, все эти милые фотографии в интернете, где большой добрый дядька позволяет маленькой дочурке заплетать ему косички и рисовать на лице?
— Ну.
— Вот он был как раз из таких. В детстве я была прям принцессой. А сейчас… Блин, вспоминать даже как-то стрёмно. То есть, реально стрёмно.
— Если так, то не вспоминай. Можешь просто переночевать у меня, я и слова не скажу.
— Спасибо, но я правда хочу рассказать. Наверное, чтобы самой до конца осознать, что всё это правда. Короче, когда он пришёл с работы, то начал мне рассказывать про последний вызов. Он работает спасателем в бригаде, и чаще всего дневная смена состояла в том, чтобы сломать какой-нибудь замок и открыть дверь. По крайней мере, он мне всегда так рассказывал.
— Я думал, спасатели в основном кошек с деревьев снимают.
— Это тоже, — на её лице нет и тени улыбки. — Но вот в последний раз поступил вызов от женщины. Та говорила, что сестра её на связь не выходит второй день и племянник в школе не появляется, а у них вроде дети в одной школе учились. И вот она пришла к ней, та не открывает. Звонит, значит, на телефон, а из квартиры звонок слышно.
— И?
— Бригада приехала. Сломали замок, отец зашёл, а там труп в комнате. Женщина с пробитой головой лежала, а сына нигде не было. Вызвали полицию, скорую…
— А, это тот случай, что неделю назад произошёл? Слышал, мальчишку так и не нашли.
— Да. Но это ещё не всё. Отец, когда домой вернулся, был прибитый какой-то. Говорил, изо рта убитой женщины паук выполз.
Я делаю пару глотков. Никогда никому не говорил, но пауки пугают меня. Даже на словах.
— Он говорил, что паук бросился на него, что ощущал его на себе. А потом вдруг перестал. Подумал даже, что всё это привиделось.
Она вновь прилипает к банке пива. Мне даже приходится её остановить.
Садимся на диван. В тёмной комнате помимо бледной люстры с одной лампочкой горит телевизор, где за пеленой синего экрана перематывается фильм. Я вижу слёзы в глазах Светы. В них отражается синее искусственное свечение.
— Зашла я как-то в комнату ближе к вечеру. А отец там телевизор смотрит. Телек у нас нормальный, не как у тебя.
Я не стал перебивать и говорить, что старый телек здесь специально для аутентичного воспроизведения старых картин. Обычно я всегда занимаюсь подобным душниловом, как выдаётся возможность, но тут особый случай.
— Он смотрел какую-то тупую комедию и очень громко смеялся. Прям на всю квартиру. Жутко так было.
Сначала я хотел спросить её, где была мать, но вовремя осёкся. Кажется, в классе она пару раз упоминала, что живёт только с отцом.
— С утра на работу не пошёл, к телевизору прилип. Смеялся. А когда уже не мог смеяться, то открывал рот будто смеётся, а сам не издавал ни звука.
— Ты разговаривала с ним?
— Он меня игнорировал. Иногда только поглядывал на меня, чтобы фразу какую-то из фильма озвучить.
— А что за фильм он смотрел?
— Это важно? — чуть не вскрикивает. — Просто куча тупых комедий. Если фильм был без дебильных шуток, он сразу же переключал. Находил шоу и смотрел потом не моргая.
— Ты вызывала врачей?
— Нет, не решилась. Я ведь, получается, его так в психушку сдам, а?
— А почему бы нет? — я пытался звучать мягко. — По твоим словам, он ведёт себя неадекватно. Его следует проверить.
— Это я ещё не рассказала самое главное. О том, что произошло сегодня.
Она вновь присасывается к банке. Несколько капель стекает по подбородку, но это не выглядит мерзко. Даже не знаю, как ей это удаётся, но что бы она ни делала: рассказывала ужасы, громко ругалась, одевалась в странные шмотки — она всё равно выглядит прекрасно. Мне становится даже неудобно: чувствую себя мальчишкой на её фоне.
Пытаюсь отвлечься от этих мыслей. Нужно собраться и поддержать её. Она ведь сюда за этим и пришла. За поддержкой.
— Не надо столько пить, — отнимаю банку. В ней осталось на порядок меньше, чем у меня. — Понимаю, что сам предложил тебе, но… Не надо много.
— Ведёшь себя прямо как…
— Отец?
— Как мой парень. Будто мы с тобой вместе.
— Забавный получился бы опыт.
— Почему? Думаешь, мы бы с тобой не сошлись?
— Темпераменты слишком разные, мы как огонь и лёд, понимаешь? И лёд здесь — это я.
Она задумывается. Глаза вроде даже не пьяные.
— Забавно, что ты это сказал.
— Почему?
— Просто меня позабавило, — начинает наматывать на палец локон волос, — что: первое — ты думаешь, что люди с разным темпераментом не способны ужиться.
— Это факт, — перебиваю.
— И второе — ты всерьёз, оказывается, считаешь меня огнём.
— А разве нет? Твоя манера речи слишком бодрая. Ты выдаешь в себе любительницу постоянной движухи.
— Мы учимся вместе. Разве ты замечал за мной рвение?
— Нет, но что-то дремлет в тебе. Какой-то огонь. Ему нужно просто позволить раскрыться.
— В тебе значит тоже что-то такое есть.
— С чего ты взяла?
— С того, что мы одинаковые.
— Ну нет, — улыбаюсь. — Тебе кажется.
— Мне никогда не кажется. Мы с тобой родные по духу. Из всех людей, к которым я могла обратиться, я выбрала именно тебя. Думаешь, почему так?
Я не знаю. У меня есть несколько вариантов, и среди них нет любви к кино, или, что ещё лучше, любви ко мне.
— Твой взгляд такой же как у меня, — продолжает. — Не в смысле взгляд на мир, а буквально. Твои глаза — мои глаза. Мы оба наблюдатели. Смотрим вокруг, подмечаем детали, и воспринимаем жизнь как один большой несмонтированный фильм. Ну скажи, что не так. Так ведь?
— Слушай, давай я сразу кое-что уточню, пока ты не наговорила ещё всякого, — звучит агрессивно, и я тут же испуганно добавляю: — Прости, если резко ответил.
— Всё в порядке, продолжай.
— Я… Короче, если я не озвучу это, то до конца жизни буду чувствовать себя подонком.
— Ты про Костю? Я прекрасно вижу его попытки, если ты об этом. Надо было уже сказать ему, что у нас ничего не получится. А то он всё надеется. Но он ведь лёд. Чистый лёд.
— Я обещал ему, что среди нас не будет третьих лишних. Тогда придётся завязать с клубом, или…
— Завязать со мной?
— А у нас разве что-то развязалось?
Она вырывает свою банку у меня из рук и допивает залпом будто мне назло. Мы молча смотрим друг на друга. По ней видно, что до этого она почти ни разу не пила. Словно кашляющий юноша, впервые попробовавший сигарету.
Что она имела ввиду, когда говорила: “Мои глаза — твои глаза”? Они у нас не похожи. У меня серые, хитрые, как постоянно замечают учителя. У неё уставшие голубые, вечно намокшие. Почему она сравнила мой взгляд с кинокамерой? Я как-то по-особенному смотрю? Записываю каждое движение её тела, а потом воспроизвожу, закрыв глаза? Не замечал за собой.
А теперь, стоит только моргнуть, вижу её лицо. Будто на внутреннюю сторону век падает свет проектора.
— Отец, — говорит. — До сих пор лицо его перед глазами.
Она переводит дух и подходит к окну, за которым раскинулась непроглядная тьма.
— Этим вечером он меня чуть не убил. Подошёл ко мне, пока я одевалась, и стоял с ножом в руке. Начал какую-то шутку рассказывать, а я стою пошевелиться не могу — страшно. Он дорассказал её, и спрашивает нетипичным для себя голосом таким холодным: “Чего не смеёшься?”. Мне так мерзко стало, я и слова проронить не могла. А потом, как он подошёл на шаг ближе, я через силу засмеялась. Он заулыбался и положил нож на место. Потом ушёл телек смотреть, а я убежала к тебе.
Слушать это до боли печально.
Она правда не нашла ничего лучше, чем уткнуться в фильм, и только потом украдкой обо всём мне рассказать?
— Это всё достаточно серьёзно, — говорю. — Почему ты сразу не поделилась?
— Я не уверена была, что вообще хочу говорить об этом. Ты ведь сам говорил, что мы по сути не знакомы.
— Надо что-то с этим делать. Возвращаться тебе точно нельзя. Если хочешь, давай я сам в больницу позвоню?
— Можно лучше ты проводишь меня утром до дома?
Хочется взять её за плечи, потрясти и закричать в лицо: “Света, очнись! Твой папа сошёл с ума!” Но потом я думаю, что лучше убедиться в этом лично, и только потом звонить в больницу.
— Хорошо, — дыхание выравнивается, — так и сделаем.
Повисает молчание. Я даже не могу поначалу осознать, как наш легкомысленный разговор вдруг перемешался с бытовой трагедией. Или это трагедия перемешалась с легкомысленным разговором? Не успеваю ухватить мысль, слышу громкий стук в дверь.
Мы замолкаем. Грохот продолжается.
— Кто это? — испуганно спрашивает Света, хватая меня за руку.
Я даже не успеваю удивиться:
— Это Костя, наверное, — делаю шаг к выходу. — Пойду открою.
— Постой, — сжимает руку крепче. — Это может быть мой отец.
— Вряд ли. Откуда ему знать этот адрес?
— Я говорила ему, когда начала задерживаться по вечерам. Давно было, но вдруг он помнит?
Звучит неубедительно, а стук продолжается. Я иду к двери, а Света отчаянно пытается меня остановить:
— Пожалуйста, — цепляется за меня и дрожит, — не надо.
— Всё хорошо, — успокаиваю. — Ничего не бойся.
И открываю дверь.
*
Кровавые капли ведут Костю всё дальше в лес. Фонарик у телефона светит слабо — почти ничего не видно за кронами кривых деревьев. Только тени, что чёрными змеями ползут к одинокой поляне.
Костя видит спину человека, сидящего на краю пня посреди голой опушки. Тот не оборачивается. Сидит и вздрагивает, иногда хватая себя за горло, будто пытаясь удержать нечто рвущееся изнутри. Смеётся.
Костя роняет ухо, и решает броситься наутёк, как вдруг слышит знакомый голос:
— Костя, это же ты, да?
Он оборачивается. Узнаёт отца Светы, — тот как-то встречал её пару раз со школы.
— Подходи, не стесняйся, — мерзкий голос режет слух.
— Э-это вы? — спрашивает Костя в растерянности. — Что вы делаете здесь так поздно? Е-если вы Свету ищете, то я могу провести, она тут недалеко.
— Не беспокойся, — улыбается, — я знаю, где она. Просто отдохнуть присел. Здесь очень комфортно. Тихо так… Слышишь? Даже ветер не шумит.
Костя замечает, что кровавый след уходит глубже в лес, в сторону дачных участков, куда вернулась Света по дороге в обход. Отец смеётся:
— Слышал, тебе Светка нравится, а?
Костя краснеет и молчит. Не может произнести ни слова.
— Ну ты подходи, не стесняйся. Расскажу тебе, как с ней подружиться. Потом, может, и на большее замахнешься, а? Ну ты подойди, подойди, не будем же мы так на расстоянии общаться.
— И-извините, а ч-что это за кровь, не знаете?
— Кровь? Где кровь? А, это? Не знаю. Может какой-нибудь раненый зверь здесь поблизости? Но ты не бойся, хищников здесь нет… Ты лучше скажи, давно в Светку-то влюблён?
— Да я не… — чешет затылок.
— Девушки они, знаешь, что любят больше всего? Внезапность! Да! Когда врываешься ни с того ни с сего, готовый на подвиги, а потом туда-сюда и всё в ажуре. Правду тебе говорю! Хочешь, научу?
Неловкость затмевает страх. Страх затмевает холод. Костя дрожит:
— Довольно поздно уже, а вы ведь хотели Свету домой забрать, да?
— Свету? — переспрашивает с таким видом, будто впервые слышит это имя. — Точно. Я за ней ведь и пришёл. Что-то она совсем не спешит.
— Она скоро поедет домой. Просто телефон у друга забыла.
— Чудненько, — уже не в силах сдерживать улыбку, повторяет, — чудненько, чудненько.
Костя видит пожарный топор, спрятанный за пеньком.
— Девушки любят внезапность, — смеётся, словно умалишённый, — сам всё увидишь.
Увидишь.
*
Я открываю дверь и глохну от пронзительного крика. Кто-то с визгом бросается мне на грудь и лепечет что-то невнятное:
— Ухо! Моё ухо! Прекратите этот смех, боже!
Света, почти не растерявшись, оттаскивает от меня этого безумца, и я узнаю в нём соседа из дома напротив.
— Помогите! — кричит, держась за ухо.
Вижу его рану. Кровь сочащуюся между пальцев. Я подхватываю его под руку, и помогаю Свете положить соседа на диван перед телевизором.
— У тебя есть аптечка? — спрашивает она.
— Есть, — запинаюсь, — на кухне в шкафу. Сейчас сбегаю.
Я залетаю в соседнюю комнату и беру зелёную коробку. Заношу в гостиную и начинаю рыться в ней прямо на полу. Найти перевязочный бинт среди бесконечных пачек парацетомола и глицина почти нереально.
Света ориентируется быстрее и берет всё самое нужное, полностью перехватывает инициативу в свои руки. Говорил же — огонь в сердце.
На улице никого и ничего. Запираю дверь на задвижку и достаю телефон — набираю скорую помощь.
Не знаю, как это получилось, но у Дяди Гриши — нашего соседа, который постоянно жалуется на собак в округе — нет уха. Может, на трассе его кто и поцапал? Он ведь чуть ли не единственный, кто ходит пешком до города. А в такую темень, тем более в одиночку, всякое может случится.
Интересно, как там Костя? Вроде до дома уже должен был добраться. Теперь даже как-то страшновато за него.
— Скорая помощь, чем могу помочь?
— Здравствуйте, у нас тут человек… Это сосед мой, я его знаю. Прибежал сюда, и у него… Уха совсем нет. Он там… Кровью истекает.
Я сообщаю адрес, мне дают рекомендации, что нужно делать до приезда врачей. Заглядываю в гостиную: Света и без этого прекрасно справляется.
— Что с вами случилось? — спрашивает она.
Мужчина стонет от боли, закатывает глаза:
— В город шёл… Ай, аккуратнее, боже.
Он вопит, и чуть не срывается с места. Я подбегаю, и держу его:
— Спокойнее, Дядь Гриш. Всё хорошо будет.
Он стучит зубами, смотрит взад-вперёд. Вроде чуть успокаивается:
— В город шёл. А навстречу мужик какой-то. Банку жестяную свою показывает, и говорит: “Фокус хочешь?” “Какой нахрен фокус, мужик?” — думаю. Хочу пройти мимо, а он эту банку свою открывает, и на меня выпрыгивает нечто…
— Паук? — спрашиваю.
Ловлю на себе испуганный взгляд Светы. Гораздо испуганнее, чем у Дяди Гриши.
— Да! — задыхается, — В ухо мне залез, тварь такая. А мужик этот смеётся, сволочь. Смех его до сих пор слышу. И паука этого чувствую. Ползает, сука, в мозгах у меня.
Света управляется с перевязкой, и мужик становится заметно спокойнее. Я присматриваюсь и не понимаю, отчего такая быстрая перемена. Оборачиваюсь на телевизор: “Хэллоуин” полностью перемотался и запустился сам собой. Дядя Гриша с упоением засматривается на ужастик про молчаливого маньяка.
— Что это с ним? — спрашивает Света.
— Не знаю, — говорю, — но он, кажись, успокоился.
Я ухожу на кухню и ставлю чайник. Света заходит следом. На ней совсем нет лица:
— Блин, я что-то совсем разнервничалась…
Она едва стоит на ногах. Всё тело дрожит.
— Это ведь моего отца он встретил на пути, да? И паук в него заполз точно так же. И теперь он ещё в телек уставился, как отец.
Света покачивается на месте и падает, повиснув на моей шее.
— Что происходит? — плачет мне в плечо. — Ничего не понимаю. Совсем ничего.
Мысли в голове перепутаны. Я не озвучиваю догадок.
— Ничего не бойся, — крепко обнимаю, — скоро всё закончится.
— Ты весь дрожишь, — всхлипывает она. — Неужели тоже боишься?
— Конечно, боюсь. Но всё будет хорошо. Просто поверь мне.
Слышу из зала пугающий саундтрек из “Хэллоуина“ — значит, первое убийство в фильме уже произошло. Скрипит пол, на входе в кухню показывается дядя Гриша.
— Вы чего? — спрашиваю. — Вам лучше не вставать сейчас, вы…
Он держит окровавленный перочинный нож, которым в припадке наверняка сам отрезал себе ухо, и смотрит на нас. Лицо его превратилось в маску. Прямо как в фильме.
Я мысленно прошу прощения у всех героев хорроров, которых считал слишком глупыми в битве с маньяками, ведь когда нож протыкает Светин живот, я, словно статуя, не могу сделать и шага.
Взгляд её не отражает боли. Она даже не сразу понимает, что произошло. Хватается за рукоять — достать его из тела — но я вовремя кладу свою ладонь поверх её: не дай бог истечёт кровью. Рывком оттаскиваю Свету в сторону, и это по-прежнему выглядит как объятие, только теперь в крайне искажённом виде.
Разбивается окно. Что-то катится к моим ногам, какой-то камень или мяч…
Голова.
Отрубленная голова Кости. У него открыты глаза, и он смотрит на меня будто с презрением: “А ведь говорил, что никто из нас со Светой не сблизится”.
Я обнимаю её крепче. Пытаюсь не закричать:
— Не смотри, — шепчу ей на ухо. — Пожалуйста. Только не смотри.
Не смотри.
*
— Чё там? — спрашивает фельдшер. — Человек без уха?
— Диспетчер так сказал.
— Ну капец, блин. Я с такой хренью даже не сталкивался ни разу.
— Забей. Просто посмотришь, как работает профессионал.
— Ага, посмотрю. Я не надеялся на смене в такой треш влезать.
— О, ты опять удивляешься, что на работе надо работать?
— Дело не в этом, просто я… О! Ты видел? Видел бросок?
— Слушай, я не любитель такого…
Врач и фельдшер едут на вызов. На планшете последнего включено спортивное шоу — рестлинг.
— Нафиг ты вообще это смотришь? — спрашивает врач, крепче вжимаясь в сидение. Машина запетляла по неровностям. — Какие-то придурки в придурошных масках. Они даже дерутся не по-настоящему.
— В кино тоже всё не по-настоящему, но что-то никто не жалуется, — на миг отрывает глаза от экрана, — эй, стой! — кричит водителю.
На дороге мелькает детский силуэт. Машина резко тормозит, и чуть не сворачивает в кювет.
— Так, — испуганно говорит водитель, — что это было?
— Мальчишка какой-то.
— Ага, и что пацан ночью на трассе забыл?
Фельдшер выходит из машины и подзывает ребёнка:
— Эй, пацан! Ты чего тут один? Подвезти тебя?
Мальчик быстрым шагом идёт навстречу. Молчит.
— Паца-ан, ты как вообще? Разговаривать то умеешь?
— Умею, — звучит тонкий детский голос.
— Отлично. Чего забыл тут в такую темень?
— Гулял. Заблудился.
— Эй, ну чего там? — кричит врач. — Нас там люди ждут. Сажай его в машину, на обратном пути домой завезём.
Мальчик залезает в кабину, и скорая двигается дальше.
— Как же тебя заблудиться здесь угораздило? — спрашивает фельдшер.
— Ты лучше спроси, как люди без ушей остаются, — усмехается врач. — Вот это действительно “угораздило”.
По машине прокатывается смачный звук очередного броска на ринге. Рестлинг ещё продолжается. Фельдшер одобрительно кивает, и теперь даже врач засматривается одним глазом.
Мальчику тоже нравится, что происходит на экране. Он открывает рот, выпуская на свет двух маленьких пауков. Они мгновенной инъекцией заползают в головы докторов, вторгаясь и перекраивая сознание.
Теперь разум людей — белый лист. Пустое полотно, на которое можно спроецировать что угодно.
— Нокаут! — кричит рефери с динамиков планшета.
Боец же продолжает избивать оппонента. Его останавливает судья, и теперь он избивает судью. Его пытаются остановить сразу несколько человек, но…
Но боец в маске будет драться до последнего.
*
Затылок Кости надламывается, словно скорлупа. Огромный мохнатый паук вываливается из паутины в голове, как из густого липкого тумана, а потом стремительно летит на меня.
Я мешкаю, насекомое ползёт по ноге, пытаюсь сбросить его. Когда оно заползает мне на на грудь, я успеваю взять его в руку (липкий и мохнатый, боже) и с размаху бросаю об пол. Паук встаёт на лапки и предпринимает новую попытку залезть. Давлю его ногой. Пятка в носке теперь промокает в какой-то липкой жидкости.
Слышу, как выламывается дверь. В комнату входит отец Светы. В руках у него пожарный топор.
— Ну как вам? — спрашивает с улыбкой. — Как вам моя шутка?
Света, услышав знакомый голос оборачивается: видит отца; отрубленную голову Кости с паутиной из затылка; маньяка с ножом, которому лично делала перевязку.
Все они были зомби, только вели себя нетипично. Не как в кино.
Света кричит от страха и боли. Вновь тянется к рукоятке ножа, чтобы вытащить, а я вновь останавливаю: скорая уже едет, ей нельзя истекать кровью.
Отец принимает крики дочери за смех, а меня и вовсе почему-то не видит. Он оборачивается к дяде Грише:
— А ты почему не смеёшься?
Дядя Гриша ничего не отвечает, глаза его пусты. Только дышит громко.
— Я спрашиваю, ты почему не смеёшься? — лицо его краснеет. — А?
Молчание. Пустой взгляд.
— Ну, сейчас вместе посмеёмся, значит, — он замахивается топором и с громким чавкающим звуком ударяет ему ровно в макушку. Кровь заливает лицо, зрачки смещаются к носу.
Но на этом чавкающие звуки не прекращаются. Взгляд отца падает вниз: нож в руках маньяка ходит ходуном — раз за разом протыкает живот, грудь, а потом скользит выше, вскрывая шейную артерию.
Оба падают замертво рядом с головой Кости.
Света дрожит, уткнувшись мне в плечо. Я слышу, как сюда заворачивает машина. Наконец могу выдохнуть:
— Света, ты слышишь? Скорая подъехала. Подожди пока, не двигайся. Сейчас мы тебя на носилки перетащим. Не двигайся только, прошу.
Укладываю её на диван. Она хватает меня за руку:
— Не уходи, пожалуйста, — на её лице, словно на негативе, проявляются пятна боли.
— Всё хорошо будет, — пытаюсь звучать убедительно. — Сейчас тебе помогут. Ты только нож не доставай, ладно? Я быстро.
Через силу размыкаю пальцы. Меняю тепло её рук на безжизненный ветер за сломанной дверью.
Выбегаю из дома и вижу машину скорой помощи. Свет мигалок режет темноту. Я почти верю в чудесное спасение. Готов умолять врачей на коленях, чтобы они поскорее увезли Свету в больницу.
Машина сворачивает к дому и едет прямо на меня, не сбавляя скорости. Что-то не так. Они вообще собираются останавливаться?
В последний момент успеваю отскочить в сторону. Машина врезается в дом, водитель разбивает голову, оставляя кровавый след на лобовом стекле.
Сквозь ворох пыли, туманом разлившийся после столкновения, я вижу двух докторов. Делаю шаг навстречу, и дыхание перехватывает:
— П-помогите пожалуйста, на нас напали. Тут человек с н-ножом в животе, сделайте что-нибудь, умоляю.
Пыль оседает, и я вижу их лица. На них почему-то красные маски, с которых что-то капает. Кровь? В руках у одного скальпель, с которого тоже капает. Присматриваюсь: это не маски.
Кожи на лицах нет. Она срезана подчистую. Даже веки срезаны. Безумные глаза обращены на меня.
В голове резко тяжелеет, непроизвольно сжимаются зубы. Если бы я говорил в момент выхода докторов — точно откусил бы язык.
Они бегут сюда. Я вваливаюсь обратно в дом и добираюсь до Светы. Она ещё в сознании:
— Что случилось?
— Надо спрятаться.
— Что?
Я не отвечаю, беру её на руки.
— Не надо, я… Я сама могу.
Знаю, что не может. Идём в кладовку. Внутри тесно и темно. Включаю свет и запираюсь изнутри. Вместе со Светой сажусь на пол обессиленный от страха.
За дверью слышатся шаги.
— Кто это? — спрашивает она.
Я не знаю что ответить, только одно слово приходит на ум:
— Зомби, — задумываюсь. — Это как-то связано с пауками. Они, видимо, забираются в голову, и тогда человек перестаёт быть собой.
— Ничего не понимаю…
— И не нужно. Главное — просто выбраться.
Кладовка полна уборочного инвентаря и строительных инструментов. Я роюсь в ящике, чтобы найти одну из главных игрушек на даче — гвоздемёт. Отец запрещал мне так делать, но я частенько превращал гвоздемёт в оружие, чтобы пострелять по банкам.
Суть проста, гвоздь вылетает только если прижать аппарат к поверхности. Но можно создать иллюзию этого, если просто как следует затянуть пластину проволокой. И тогда гвоздь будет вылетать просто при нажатии кнопки, как пуля из пистолета.
Нахожу его и затягиваю проволокой, как в старые-добрые. Заряжаю гвозди.
Света стонет от боли, нож по-прежнему в боку. Футболка намокла от крови.
— Я больше не могу, — шепчет она, — не могу.
— Потерпи, пожалуйста, — умоляю. — Сейчас я расчищу нам путь, и мы вызовем помощь.
— Не надо, — тяжело дышит. — Я, кажется, умираю.
— Нет, не говори так. Мы выберемся отсюда, обещаю.
Она сильно хрипит. Каждое слово даётся ей с трудом.
— Прости. Это я привела беду.
— Ничего подобного. Не смей так говорить, слышишь?
— Просто… Побудь со мной.
— Я не могу терять время, Свет. У тебя кровь.
— Я просто очень боюсь умереть, пока тебя не будет рядом.
— Говорю же, ты не умрёшь. Я вытащу нас.
Шаги за дверью становятся громче.
— Пожалуйста, потерпи, — повторяю, прижавшись к двери, — и, самое главное, не доставай нож.
Я прокручиваю ключ как можно тише, и выхожу, держа “пистолет” наготове. Света стонет от боли.
Скрип половиц.
Застываю на месте. Держусь. Не дышу.
Из-за угла показывается хищное красное лицо, наполненное яростью и кровью. Оно движется на меня, сначала медленно, потом быстро. Бежит. Бежит с бешеными глазами, как две черные дырки посреди мясного фарша. Я стреляю. Руки дрожат, даже не надеюсь попасть, просто стреляю ещё и ещё, и молюсь, чтоб тот поскорее сдох, и оставил нас.
Он останавливается. Взгляд его уходит в пол. Поднимает голову, смотрит на меня. В правом глазу торчит гвоздь. Вошёл почти полностью.
Я отхожу назад, хочу спрятаться и переждать. Но нет. Время на исходе. Не могу позволить себе отступить.
Человек вытаскивает гвоздь из глаза, а за ним, липкой жвачкой тянется паутина. Пальцы судорожно разматывают её, как плёнку из проектора, но она никак не заканчивается. Паутина так и тянется из глазного отверстия, оседая на пол, неприглядной кучей кроваво-красной ленты.
А потом он просто падает головой вниз.
Я пинаю его в плечо. Вроде мертв. Остался ещё один.
Едва проходит секунда, вижу, как второй из ниоткуда набрасывается на меня. Прижимает к полу всем телом. С лица его капает кровь, никаких эмоций оно отразить уже не способно. Я пытаюсь вырваться. Доктор резко вскакивает на ноги и одним ударом переламывает мне запястье.
Мне не хватает воздуха даже чтобы закричать. Он берет меня за ногу и ударяет об стену. Чувствую, будто в затылке что-то треснуло. Наверняка показалось. А вот рёбра точно сломаны. Дышать теперь в разы тяжелее.
Гвоздемёт валяется на полу. Пальцев правой руки я больше не чувствую. Доктор готовится с разбегу упасть на меня и добить. Следующего удара я точно не выдержу.
Он должен побежать и прыгнуть, но почему-то этого не делает. С усилием встаю на ноги, а доктор падает без чувств. В шее его нож. Рядом с ним Света. Из живота её течёт кровь.
— Свет, — изо рта беспорядочный хрип, — зачем ты…
Она проходит пару метров, зажав бок рукой, и падает в объятия. В груди невыносимая боль. Ничего кроме боли.
— Прости, — лишь произносит она, и повисает на мне.
Я не могу утащить её на одном плече, подключаю вторую руку, и, сквозь скребущую боль в запястье, несу её в машину скорой помощи. Обхожу труп дяди Гриши, труп Светиного отца, и пробитую голову Кости с немигающим взглядом:
“Предатель”
Выхожу на улицу. Скорее укладываю Свету на кушетку в фургоне. Рука горит, дышать больно, голова с каждой секундой всё тяжелее. Нахожу какие-то бинты, прикладываю, перевязываю… Одной рукой это сделать нелегко. Света стремительно бледнеет. Но дышит. Вроде ещё дышит.
Я забегаю на переднее сидение, тыкаю какие-то кнопки, беру рацию:
— Алло. Диспетчер.
Жду пару секунд. Кто-то выходит на линию. Чей-то голос:
— Шшхррс…
— Помог-гите, — выдавливаю сквозь адскую боль.
Но в ответ лишь молчание. Потом чьи-то крики. И взрыв.
Я выхожу из машины и не верю глазам: вдали всё горит ярким пламенем. В городе настоящий апокалипсис.
Из-за спины слышу чей-то смех. Оборачиваюсь: мальчик с чёрными напрочь глазами. Совсем без зрачков.
Улыбку его разрезает паук. Десятки, сотни пауков. Они перебирают липким лапами, и прыгают на меня. Я пытаюсь стряхнуть, но всё тщетно: они забираются мне в рот, в уши, глаза.
Я лишь успеваю в последний раз взглянуть на Свету. В голову ей тоже заползли насекомые.
Не успеваю даже закричать, как в голове что-то щёлкает.
Чувствую запах сгоревшей киноплёнки. Зернистая картинка. Мальчика больше нет рядом. Из машины скорой помощи выходит Света.
Она в крови, но не ранена. Взгляд чистый и незамутненный. Словно и не было никаких ужасов.
— Света, ты жива? — каким-то чудом я больше не чувствую боли. — Слава Богу. Я уж думал…
— Слушай, я должна признаться тебе.
Царапины её больше не беспокоят. Даже рана на животе не кровоточит.
— Я не очень люблю хорроры, — улыбается она. — Но мне нравилось смотреть на тебя, пока ты был поглощён каким-нибудь фильмом. Интерес в твоих глазах невольно зажигал и меня.
В голове больше нет мыслей. Я вроде должен спросить что-то важное, но кажется больше не отвечаю за свои слова и поступки. Теперь на всё воля Режиссёра.
— А что бы ты сама хотела посмотреть?
— Даже не знаю. Мой фильм — это какая-нибудь чёрно-белая романтическая трагедия. А твой?
— Мои глаза — твои глаза, ты же помнишь. Мой фильм — это твой фильм.
— Точно, — кивает она, и в глазах застывают прозрачные слёзы, — наш несмонтированный фильм. Я помню.
Мир теряет свой цвет. Под аккомпанемент классического кино шестидесятых мы заходим обратно в дом. Света ставит кассету с фильмом своей мечты.
Я достаю из кладовки спички и канистру с бензином. Обливаю всю комнату: занавески, стол, телевизор. Обливаю Свету, потом она обливает меня. Благодарю её, и целую в щёку. Чувствую на языке противный маслянистый привкус.
Мы садимся на диван и включаем кино.
Смотрим его не отрываясь. Почти не моргаем. Герои живут, влюбляются и умирают.
— Тебе не жаль, что наш последний фильм оказался трагедией? — спрашиваю я напоследок.
— Нет, — отвечает она, — всё всегда заканчивается смертью.
Я зажигаю спичку и делаю глубокий вдох.
Выдыхаю.
Мы горим.
Всё вокруг горит.
— Прости, — шепчет она обугленными губами и падает замертво мне на плечо.
Несмотря на смертельные ожоги, я всё ещё жив. Каким-то образом я слышу, вижу, и дышу.
И сквозь слёзы досматриваю титры.
Автор: Александр Пудов
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ
