Кто такие поэты-минеры?
Персонаж одного забытого романа заметил как-то, что русские готовы до хрипоты спорить о высоких материях, но стоит завести речь о конкретике — тут же впадают либо в ступор, либо в поэзию. Американцы, впрочем, ничем не лучше: их бесконечные дискуссии о технических характеристиках стиральных машин — та же поэзия, только без рифмы.
Но мы отвлеклись.
Выбор темы — дело тонкое. Морж у Кэрролла, явившись к устрицам, заявил: «Пора потолковать о вещах серьезных — о кораблях, о старых башмаках, о сургуче, о королях и капусте». Мы же рискнём добавить в этот список ещё один пункт: рифмованность образов. Ибо что может быть серьёзнее игры, в которую поэзия играет с нашим сознанием?
Возьмём, к примеру, песню Антона Токарева «Седьмой лепесток» с её знаменитым:
«А дождь на окнах рисует,
Напоминая о твоих поцелуях.»
Кто, спрашивается, видел, чтобы дождь рисовал что-либо, кроме банальных подтёков? Кому эти капли когда-либо напоминали поцелуи? Никому. Но стоит этой строчке прозвучать — и вот уже миллионы людей покорно кивают: «Да, точно, дождь — это же про любовь!»
Это не метафора. Это поэтический гипноз.
Здесь работает тот же механизм, что и в шаманских камланиях: ритм + повторение + абсурдность. Мозг, столкнувшись с алогичным сочетанием, в панике ищет опору — и находит её в эмоции. Дождь? Холодный, мокрый, бесформенный. Поцелуи? Тёплые, влажные, но осмысленные. Между ними нет ничего общего — кроме звуковой волны, которая заставляет нас поверить в эту связь.
Спросите любого, напевающего этот хук: «Почему дождь = поцелуи?» В ответ получите что-то вроде: «Ну… это же красиво!» То есть никакого ответа. Потому что его и не требуется — образ уже сделал своё дело.
Теперь возьмём строчку Алехина из «Макулатуры»:
«Какая-то полароидная фотокарточка завалялась в моём рюкзаке,
Беру её на руки, будто это наш ребёнок.»
Здесь нет гипноза. Нет навязчивой ритмики. Нет даже намёка на красивость. Простая констатация: фотография — ребёнок.
Но в этом-то и фокус.
Потому что этот образ не пытается вас убедить. Он просто лежит в тексте, как забытая вещь в кармане. И однажды — бац! — вы сами оказываетесь в ситуации, где держите в руках потрёпанный полароид, и вдруг понимаете, что держите его именно так, как держали бы младенца: осторожно, почти благоговейно.
Это не метафора. Это ловушка памяти.
Алехин — поэт-минер. Он закладывает образ в ваше сознание, чтобы тот сработал позже, когда жизнь подкинет нужный контекст. Его строчка — как мина: тихая, незаметная, но взрывающаяся ровно тогда, когда вы к этому не готовы.
Много мин я повидал — и на многих подрывался
Да, именно так. Поэзия — это минное поле, где одни снаряды рвутся сразу, ослепляя яркостью, а другие годами лежат в земле, поджидая своего часа.
Вспомним Бродского: «Что-то фосфоресцирует в темноте — то ли стихи, то ли совесть». Вот она — мина, заложенная в нас двадцать лет назад. И вот мы, уже седые, вдруг понимаем, что фосфоресцирует и то, и другое — потому что стихи и есть совесть, только в рифму.
Или Цветаева: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». Сколько лет эта строчка казалась просто красивой метафорой? А потом — раз! — и ты сам становишься тем самым «черёдом», тем, кому её стихи «настали».
Или вот, допустим, Павел Гражданский нам заявляет, что:
«Небо перечёркнуто холодными проводами
Во всех реках мира остановилась вода.»
Понятно, что это образ скорее энциклопедический. Перекликается с «Сорокоустом» Есенина — тем же ощущением, что технологии перечёркивают небо, а значит, и богов. Но здесь нет прямолинейного бунта, нет манифеста. Это не мина, которая взрывается сразу, снося голову наповал. Это скорее провод, по которому рано или поздно ударит током.
Тут нужно проделать работу, чтобы считать образ. Разобрать его, как разбирают старый радиоприёмник, — аккуратно, не пропуская ни одной детали.
А вот если хорошо пройтись по этому полю с миноискателем, то мины можно заметить и у него. Ну вот, допустим:
«я веду тебя за руку на кухню
к чаю с тортом
зажигаю спичку, подношу к плите
в мыслях сжигая весь дом
обнимаю сзади, пока ты моешь посуду
протянув руки в прошлое через будни
ныряю в бассейн из твоих ненавистных волос
топорно, грубым поленом,
течет кровь из носа
в твоем лице вижу лица всех бывших
и я опять иду в пивнушку
проходя мимо всех книжных»
Этот текст — не мягкий. Это как будучи в яме в метро увидеть свет приближающегося вагона. Настоящие образы бьют по нервной системе, минуя лимбическую. Они не уговаривают, не заигрывают — они просто есть, как есть ржавая арматура, торчащая из бетона.
Гражданский — тоже минер. Но если Алехин закладывает мины ностальгии, то Гражданский — мины распада. Его строки не ждут подходящего момента, они уже взорвались, и мы просто не сразу поняли, что осколки воткнулись нам в кожу.
«в мыслях сжигая весь дом» — это же не метафора. Это инструкция по применению.
Но вернёмся к перечёркнутому небу.
Гражданский не первый, кто заметил, что провода уродуют горизонт. До него это делали футуристы, конструктивисты, даже соцреалисты — но все они видели в этом либо прогресс, либо трагедию. Гражданский же просто констатирует: да, небо перечёркнуто. И вода остановилась.
Это не жалоба. Это диагноз.
И вот ты идёшь по городу, поднимаешь голову — и внезапно видишь: да, чёрт возьми, он прав. Небо действительно изрезано проводами, как лицо шрамами. А реки… реки и правда больше не текут, они просто стоят, как отработанный паттерн, как старая метафора, которую все забыли.
И тогда понимаешь: поэты-минеры — это не те, кто пишет «красиво». Это те, кто пишет так, что через год, пять, десять лет ты вдруг осознаёшь — да это же про меня.
Бродский говорил: «Поэзия — это форма сопротивления времени». Но он лукавил. Настоящая поэзия — это не сопротивление. Это синхронизация. Ты читаешь строчку, написанную тридцать лет назад, и вдруг понимаешь: да это же про сегодня.
А значит, мина уже сработала. И теперь ты сам — её осколок.