Это ужасно. Две родные мне бабульки из за маразма испортили себе старость. Сами.
Хочу про это рассказать
Похороны бабушки прошли под осенним дождем, мелким и назойливым.
Туман был.
Земля на кладбище, черная и липкая, огромными чёрными комками липла к обуви. Лужи. Сыро.
Я стояла чуть позади, глядя на спины двух своих тетушек – Анны и Марьи.
Сестры моей матери, которая умерла 14 лет назад.
Шестьдесят лет одной. 58 другой. Моя мама умерла когда ей было 54.
Ее сестры, на похоронах они стояли не вместе. Анна – слева от свежей могилы, Мария – справа
Стояли, как будто между ними что то произошло.. Сразу после смерти бабули
Стояли и молчали словно разделенные невидимой, но неодолимой стеной.
Между ними – я, их племянница, и пустота, густая и холодная.
Сначала мама, потом бабуля.. А тетушки мне очень родные..
И помню их такими. В детские лета, когда я гостила у бабушки в этой самой квартире, они казались мне единым целым.
Нас привозили, детей имею в виду, к бабуле в дом. Квартира большая. Дед главный инженер на обронном заводе, а бабуля дома была.
«Тети» – звала я их, не различая поначалу. Анна чуть полнее, с мягкими, всегда улыбающимися глазами.
Мария – суше, резче в движениях, с прищуром, будто вечно всматривалась вдаль.
Они готовили вместе на крошечной кухне, смеясь над чем-то своим, женском.
Моя мама с папой на лето уезжали в экспедицию. Они археолги, раскопы в великом Новгороде
Анна пекла невероятные пироги с капустой, Марфа строго следила за чистотой, вытирая каждую каплю со стола тряпкой, выстиранной до белизны.
Они укладывали меня спать, а мы дети, бесились, споря шепотом о том, какое одеяло теплее.
Тетушки рассказывали сказки, а потом целовали всех поочередно в лоб.
Казалось, что все мы племя, доброе и сильное. Любящее.
Потом мой папа остался в Новгороде, мама повторно вышла замуж, а потом умерла.
Мы, дети, выросли, обзавелись детьми.
Все шло своим чередом
Смерть матери, моей бабушки, тетушек осиротила вдвойне.
Бабушка была тем стержнем, который удерживал их мир в равновесии, центром их вселенной. И когда этот центр исчез, вселенная распалась на две враждующие галактики.
Причиной стал камень преткновения – бабушкина квартира.
Большая, четырехкомнатная сталинка пахнущая старыми книгами, сердечными каплями, валерианой и геранью. . Кому она достанется?
Бабушка не оставила завещания. Или оставила, но его «случайно» потеряли? Сплетни ходили разные. Я знаю лишь то, что случилось потом.
Тетушки молчали и общение практически закончилось.
Я так думаю, что квартиру можно было продать и деньги им поделить. Мне говорили, что я тоже имею право претендовать, но я не хотела в эти дела влазить, деньги у меня есть
Ссора разразилась не сразу после похорон. Сначала было тихое, ледяное общение
Потом – шепоты родни за закрытыми дверями, я по мере возможности этого избегала. Но мои сёстры и братья тему эту поднимали
Я пришла как-то помочь разобрать вещи по просьбе сестры. Дочери Марии.
Застала Анну и Марию посреди комнаты, лицом к лицу. Они ругались
Примерно так:
-Ты всегда была маминой любимицей! Все лучшее тебе мать отдавала – шипела Мария, ее сухие руки сжаты в кулаки.
-Любимицей? Я у плиты стояла, пока ты книжки читала!– голос Анны дрожал, в глазах стояли не слезы, а какая-то мутная ярость.
-Квартира моя! Я с мамой жила!
-Врешь! Это я ухаживала, когда ты по своим делам шлялась и на полгода к мужику уезжала мать бросив!
Они не били посуду. Они разбивали что-то другое – последние нити сестринства, воспоминания о совместном детстве, о смехе на кухне.
Спор о квадратных метрах и призрачной справедливости перерос в перечисление обид полувековой давности:
кто кому испортил платье в лохматом- пятом, кто не пришел на помощь в трудную минуту в лохматом- третьем, кто сказал лишнее слово на поминках отца. Каждая фраза – нож, зазубренный годами молчаливого недовольства.
Я стояла в дверях, парализованная тем, как можно было таскать в себе все это
Они меня и мою сестру словно не видели. Их взгляды, полные такой лютой, первобытной ненависти, скрещивались над моей головой. Это был не гнев. Это была черная дыра, поглощавшая все светлое, что когда-то между ними было.
В тот день я поняла: мои «тети» умерли. Остались две старухи, отравленные ядом взаимной обиды.
Квартиру продали. Быстро, почти за бесценок, лишь бы развязаться. Деньги поделили формально поровну. Но это было не главное. Главное – разделилась семья.
Анна уехала в тихую хрущевку на окраине.
Мария имела квартиру в старом доме ближе к центру. Между ними – ни слова. Ни письма. Ни случайной встречи.
Мир раскололся на «лагерь Анны» и «лагерь Марии». Родственники вынуждены были выбирать.
Я выбрала Анну – ту, что пела мне колыбельные, чьи руки пахли тестом. Но каждый раз, приходя к ней, я чувствовала вину перед Марией, чей прищур вдруг виделся мне не строгостью, а печалью.
Анна в своей новой клетушке превратилась в тень. Говорила мало, в основном о прошлом, но упоминать Марию было строжайшим табу. Глаза ее, прежде теплые, потускнели, стали как мутные стекла.
Она перебирала старые фотографии, но все снимки, где была Мария, оказались аккуратно вырезаны или заклеены кусочками бумаги.
На стене висели только портреты бабушки и отца. Казалось, она сознательно стирала сестру из своей истории, из своей памяти.
Но тень Марии витала в каждой угрюмой минуте молчания, в каждой вздохе, полном горечи.
Мария как я слышала от сестёр и братьев, пытавшихся лавировать между фронтами, закаменела. Стала резче, язвительнее. Говорили, она выбросила все, что напоминало об Анне, даже любимую вазу, подаренную когда-то на юбилей.
Она замкнулась в своей обиде, как в крепости, и стреляла колкостями в любого, кто осмеливался произнести имя сестры.
Ее жизнь свелась к строгому распорядку, телевизору и бесконечному вязанию – механическому, бездушному.
Прошли годы. Ненависть не утихла. Она застаивалась, как болотная вода, отравляя их изнутри. Они старели, слабели, но стена между ними только крепла, обрастая мхом новых обид – наверное, уже вымышленных.
Я приносила Анне лекарства, продукты. Иногда ловила ее взгляд, устремленный в окно, невидящий. О чем она думала? О сестре? О том, что время уходит, а перекинуть мостик – нет сил? Или ненависть уже съела все, что могло бы стать этим мостиком?
Анна умерла первой. Тихим зимним утром. Сердце. Я пришла разбирать ее скудные пожитки. В комоде, под стопкой белья, нашла маленькую черно-белую фотографию.
Две девочки, лет семи, обнявшись, улыбаются в объектив. Анна и Мария
Неразлучные. Фото было потертое, видно, что его часто брали в руки. Я положила его ей в гроб, на грудь, поверх сложенных ладоней. Может, там, где нет квартир и обид, они смогут снова так обняться?
Я позвонила Марии. Голос в трубке был сухой и колкий, как всегда.
– Тетя Марич, это я. Тётя Анна… Анна умерла.
Молчание. Долгое. Потом – резкий выдох, похожий на шипение.
– Ну и что? Что мне до этого?
Щелчок. Она бросила трубку.
Марич пережила сестру ровно на три месяца. Умерла так же тихо, в одиночестве.
Я пришла в ее квартиру с братьями и сёстрами после ритуальных агентов. Комната была аскетично чиста, почти пуста.
Ничего лишнего. На комоде стояла одна-единственная вещь, притягивающая взгляд – ваза.
Та самая. Которую, по слухам, она выбросила. Высокая, синего стекла, с трещинкой у горлышка.
В ней не было цветов. Только пыль. И стояла она точно так же, как когда-то в бабушкиной квартире – на своем, привычном месте.
Я подошла, провела пальцем по пыльной поверхности. Под вазой лежал уголок той самой черно-белой фотографии.
Тот кусочек, где осталась только Анна, маленькая, улыбающаяся. Вырезанная часть Марии лежала рядом, лицом вниз.
Они лежат теперь на одном кладбище. Не рядом. Анна – в ряду у западной ограды, Мария – у восточной. Как в последние годы жизни.
Между ними – весь погост, дорожки, чужие могилы, вечность. Я иногда прихожу. Стою сначала у одной тетушки, потом иду к другой. Несу два скромных букета. Кладу цветы на холодный камень Анны. Потом – на камень Марии. Молчу.
Что тут скажешь? Прости? Но они не простили друг друга. Ни в жизни. Ни перед смертью. Их могилы молчат громче любых слов. Молчат о многих годах сестринства, погребенных под грудой кирпичей проданной квартиры и невысказанных, окаменевших обид.
О страшной силе упрямства, которая сильнее страха одиночества, сильнее самой смерти.
Они умерли, унеся свою войну в могилу. Оставив мне, внучке, только тишину между двумя холмиками земли, да тяжелый вопрос: почему любви, которой хватило на целую жизнь рядом, не хватило на одно маленькое слово «прости» в конце пути?
Видимо, просто не было сил. Ни у одной. Ни у другой. И это, наверное, самое страшное.