Дни в Москве для Натальи Перескоковой превратились в тугой, изматывающий узел, где переплелись лихорадочная зубрежка перед лекциями, унизительный подсчет каждой копейки и липкий, неотступный, почти осязаемый страх разоблачения. Комнатушка, которую с барского плеча «милостиво» подыскал Игорь Угрюмов в старой, пропахшей сыростью и чужими жизнями коммуналке на самой окраине города, больше напоминала вытянутый пенал или даже клетку. Одно окно выходило на глухую стену соседнего дома, а тонкие перегородки доносили каждый звук из коридора: скрип шагов, пьяные выкрики соседа-алкоголика из комнаты напротив, плач ребенка за стеной. Соседи – угрюмые, нелюдимые, словно тени, личности – встречали их с Надеждой Ивановной тяжелыми, недобрыми взглядами, полными затаенного подозрения к «новеньким». Сам Угрюмов, этот лоснящийся, источающий приторный запах дорогого одеколона благодетель, стал появляться все чаще. Его визиты под благовидным предлогом «проверить, все ли в порядке у моих дорогих подопечных» становились все более навязчивыми и продолжительными. Его маслянистая улыбка, от которой у Наташи по спине бежали мурашки, и двусмысленные, сальные комплименты в ее адрес («Наташенька, вы с каждым днем все расцветаете, столичный воздух вам к лицу, хотя такая роза заслуживает лучшего сада») вызывали у нее приступы тошноты и глухое, паническое беспокойство. Надежда Ивановна, с ее обостренным материнским чутьем, тоже это чувствовала. Ее лицо каждый раз каменело при его появлении, а после его ухода она долго не находила себе места, крестилась на темные углы и все чаще шептала дочери дрожащим голосом: "Наташенька, дитя мое, не нравится мне этот Угрюмов, ой, не нравится. Как змей скользкий, а глаза-то, глаза у него злые, холодные, хоть и медом стелет. Берегись его, дочка, молю тебя, берегись".
Александр же, напротив, казался ей единственным лучом живого, настоящего света в этом беспросветном, давящем мраке. После того первого, почти украденного, полного смятения и восторга свидания, он позвонил снова. И снова Наталья, прижимая трубку похолодевшей рукой к пылающему уху, замирая от смеси головокружительного счастья и леденящего ужаса, назвалась чужим именем, именем своей случайной подруги. Их встречи стали регулярными, но тщательно законспирированными, как у настоящих шпионов. Гуляли по заснеженным, безлюдным аллеям Нескучного сада, пили обжигающий, пряный глинтвейн в крошечных, уютных кофейнях, где их никто не мог бы узнать, говорили, говорили без умолку – о книгах, которые оба любили, о музыке, от которой замирало сердце, о мечтах, таких разных и таких похожих, о будущем, которое каждый представлял по-своему. Её острый ум, глубокие, неожиданные суждения, немного старомодная серьёзность и обезоруживающая искренность пленили Александра.По горькой иронии судьбы, он совершенно не подозревал, что эта обезоруживающая искренность, которой он так верил, зиждилась на предательской и хрупкой лжи. Он открывал ей душу, делясь своими разработками и сложностями проекта, а она, казалось, забывала обо всем, слушая с искренним интересом и задавая поразительно глубокие вопросы, которые его восхищали. Тем временем Наталья всё глубже погружалась в его внимание, тепло и нежность, и с каждым днем, с каждой тайной встречей, эта сладостная, но отравленная сеть обмана стягивалась вокруг нее всё плотнее. Она видела, как он смотрит на нее, с какой нежностью произносит ее (вернее, чужое) имя, и с ужасом понимала, что он влюбляется – но не в нее, Наталью Перескокову, скромную, запуганную провинциалку, а в придуманный им самим и ею же неосторожно поддержанный образ той блистательной, уверенной в себе Натальи Бароновой, какой он ее себе представлял. Эта мысль жгла ее изнутри нестерпимым огнем, заставляя бессонными ночами кусать до крови губы и беззвучно рыдать в жесткую, пахнущую пылью подушку.
Тем временем настоящая Наталья Баронова, девушка, не привыкшая к отказам или даже малейшему невниманию со стороны противоположного пола, начинала проявлять заметное беспокойство. Александр, который так явно и недвусмысленно выказал ей симпатию на том памятном вечере у нее дома, почему-то не спешил развивать знакомство. Он был безукоризненно вежлив при случайных встречах в общих компаниях, но при этом как-то подчеркнуто отстранен, почти холоден. Баронова, привыкшая быть в центре всеобщего внимания и обожания, была заинтригована, озадачена и, чего уж греха таить, слегка уязвлена. Ее поверхностная, но по-своему удобная дружба с Перескоковой продолжалась – Бароновой нравилось покровительствовать «простушке-отличнице», это тешило ее самолюбие и позволяло чувствовать себя еще более значительной. Она с удовольствием делилась с Наташей своими многочисленными «сердечными тайнами», взахлеб рассказывала о поклонниках, и однажды, картинно вздохнув и закатив глаза, упомянула и Александра: "Представляешь, этот загадочный Саша… такой невероятно интересный, интеллектуал, и глаза такие… Но совершенно неприступный, как скала! Может, ты, как моя самая умная и проницательная подружка, посоветуешь, какой к нему ключик подобрать? Ты же у нас психолог по призванию!" У Наташи Перескоковой в этот момент похолодело все внутри, кровь отхлынула от лица. Она что-то невнятно пробормотала в ответ, какой-то банальный совет, чувствуя, как земля предательски уходит из-под ног. Ситуация становилась не просто сложной – она становилась критической, взрывоопасной.
Игорь Угрюмов, чувствуя безнаказанность из-за отсутствия решительного отпора со стороны Натальи, доведенной до отчаяния и запуганной, становился все более бесцеремонным и наглым. Кульминацией стал вечер, когда он без приглашения ввалился к ним с бутылкой дорогого французского вина и огромным тортом, с порога демонстрируя, кто здесь хозяин. Его липкие намеки на то, что за «помощь» и «покровительство» нужно платить, и платить не только и не столько деньгами, становились все откровеннее, почти не завуалированными. Он мог невзначай коснуться ее руки, задержав свою ладонь на несколько секунд дольше положенного, или провести пальцем по ее щеке, отчего Наталью передергивало. Когда Надежда Ивановна, собрав все свое мужество, попыталась его деликатно, но твердо выпроводить, сославшись на поздний час и усталость, он лишь криво усмехнулся и, глядя Наталье прямо в глаза своим тяжелым, немигающим взглядом, сказал нарочито громко: "Надежда Ивановна, не беспокойтесь вы так. Девочка ваша умная, взрослая, сама все понимает. В Москве без сильного мужского плеча не прожить, съедят и не подавятся. А я всегда готов подставить свое – надежное". После его ухода Наталья долго не могла прийти в себя, ее била мелкая дрожь от омерзения, бессилия и подступающего, леденящего душу страха. Она все яснее понимала, что Угрюмов не отстанет, что он методично, как паук, загоняет ее в угол, из которого выбраться будет почти невозможно.
Апогеем этой недели, полной подспудных тревог, мелких унижений и нарастающего отчаяния, стало неожиданное, почти оглушительное известие от Александра. Он позвонил ей вечером. В его голосе слышались явная радость и возбуждение: его научный проект, над которым он трудился весь последний год, получил значимый грант, открывающий новые возможности. Он решил отметить это событие, устроив небольшой ужин для самых близких друзей в одном из своих любимых ресторанов. "И конечно, я очень хочу, чтобы ты была там, Наташа," – сказал он, и в его голосе было столько искренней нежности, что у Наташи защемило в груди. – "Я бы очень хотел познакомить тебя со своими лучшими друзьями." И, кстати, там будет и твоя подруга, ну, тезка твоя, Наташа Перескокова. Я подумал, будет просто здорово, если вы придете вместе!"
Для Натальи Перескоковой эти слова прозвучали как оглушающий удар грома, как смертный приговор. Идти на этот ужин означало неминуемое, позорное разоблачение. Две Натальи, одна из которых – самозванка, жалкая обманщица, в одной компании, лицом к лицу, перед Александром и его друзьями. Это была не просто неловкая ситуация – это была катастрофа вселенского масштаба. Отказаться под каким-нибудь предлогом – вызвать недоумение и подозрения у Александра, которого она уже почти отчаянно любила и панически боялась потерять. Рассказать ему правду сейчас, по телефону или перед самым ужином – означало потерять его навсегда, ведь кто, какой нормальный человек простит такой циничный, такой низкий обман?
Третья часть обрывается на этом мучительном, почти невыносимом моменте. Наталья Перескокова стоит посреди их убогой, тускло освещенной комнаты, сжимая в руке телефонную трубку, из которой еще доносится счастливый, ничего не подозревающий голос Александра. В ее широко раскрытых глазах застыли паника и бездонное отчаяние. За единственным окном хищно и равнодушно мигают огни ночной Москвы, города, который когда-то обещал ей так много, а теперь, казалось, был готов безжалостно отнять последнее – ее хрупкую надежду на любовь и человеческое счастье. Какое решение она примет? И есть ли у нее вообще хоть какой-то достойный выход, или ловушка, которую она, ослепленная чувствами и страхом, сама себе так неосторожно построила, вот-вот безжалостно захлопнется? Вопросов становилось все больше, они роились в ее голове, как разъяренные пчелы, а времени на спасительные ответы – все меньше, оно утекало, как песок сквозь пальцы.