Есть такие артисты, чья история — не про музыку. Точнее, не только про музыку. История Скриптонита — это не биография певца. Это биография человека, который из дыры с названием Ленинский умудрился вырастить вокруг себя собственную вселенную. Со своими звуками, законами, болью и ритмом. В этой вселенной его не зовут Адиль Жалелов. Там он — Скриптонит. Сила, которая противостоит всему. В том числе — самому себе.
Я часто думаю: каково это — вырасти в семье, где у отца в шкафу пыльный баян, а в глазах — несбывшиеся мечты? Когда тебя учат рисовать архитектурные фасады, но в голове у тебя рифмы, биты и ярость, не помещающаяся в тетрадку. Адиль знал это ощущение слишком хорошо. Его отец, Оралбек, пошёл в инженеры по указке своего отца. И не простил себе. Внук баяниста, сын несостоявшегося музыканта — Адиль стал тем, кто взял и сделал по-своему.
Он начал с рэпа, как и тысячи подростков, которых никто не слышит. Только он оказался из тех, кого услышали. Уже в 16 лет он выступал на фестивалях Павлодара, сочинял музыку, продавал биты через соцсети и зарабатывал больше, чем мать в месяц. На фоне суровой казахстанской реальности — это звучало как космос. Может быть, потому первый хит с Дашей Чарушей он и назвал именно так — «Космос».
Но тогда, на старте, все было совсем не романтично. Художественный колледж, в который его с трудом втолкнул отец, Адиль бросил. Работал на заправке. Жил в полубедности, писал треки на старом компьютере. Иногда — в одиночестве, иногда — с друзьями. С тем же Niman’ом, с которым они потом собрали группу JILLZ. Их знали в хип-хоп-среде, но настоящая взрывная волна пришла после VBVVCTND. Название странное — почти шифр. Но клип снял он сам. Смонтировал сам. И сделал вирусную бомбу.
После этого ему позвонили из Gazgolder. Из «Союза». Из жизни, где он должен был стать просто артистом — если бы согласился играть по чужим правилам.
Но он не согласился.
Тот, кто не улыбается
Скриптонит выбрал Gazgolder. Потому что там был Баста. Потому что не надо было изображать ни мейнстрим, ни пафос, ни улыбки. С Василием Вакуленко он говорил на одном языке. И не о бизнесе — о музыке. Это редкость.
Но даже в лейбле, где артисты чувствовали себя свободно, Адиль был особенным. Закрытый, тяжёлый, часто отказывавшийся от интервью и премий. Он даже не пришёл на собственную церемонию награждения от GQ, где его признали «Открытием года». Просто не захотел. Сказал: «Парад торговли лицами — не по мне».
Он был непростой. И честный — до неудобства. Признавался, что ненавидит петь одни и те же хиты на концертах. «Танцуй сама», «Это любовь», «Космос» — для него это были песни, которые его раздражали. Не потому что плохие, а потому что — слишком ожидаемые. А он всю жизнь бежал от ожиданий. Даже своих.
Когда вышел его альбом «Дом с нормальными явлениями», он буквально вскрыл индустрию. Альбом был мрачным, рваным, с нервом. И он взлетел в чартах. Стал вторым на iTunes, уступив только Адель. Его сравнивали с американцами, Rolling Stone называл Скриптонита «русским Kendrick’ом». Но он этим не гордился. Он отстранялся. Будто успех был чем-то посторонним.
Адиль не хотел быть понятным. Он не стремился стать звездой в классическом смысле. Даже его манера читать — будто через гравий во рту, мимо артикуляции, — раздражала кого-то, восхищала других, но никого не оставляла равнодушным. Скриптонит не диктовал, он шелестел. Против течения.
При этом он не был антигероем. Он был — уставшим романтиком. Парнем, который слушал джаз 70-х, обожал Dr. Dre и не терпел лжи. Он не слушал русских рэперов — почти никого, кроме Басты и Pharaoh. Остальные, по его мнению, пытались быть кем-то, кем они не были.
Он сам — тоже пытался. Быть отцом. Быть мужем. Но получилось только одно.
Папа в разлуке
Адиль не скрывал, что отец из него получился не системный. Но — живой. Он стал папой в 2016-м, когда хореограф Нигора Абдиганиева родила ему сына. Лучи. Не просто имя — символ, фамильная линия: в честь матери Адиля, которую тоже звали Лучия. Для неё — первый внук. Для него — первый шанс стать тем, кем не был его собственный отец.
Но семья не сложилась. Нигора уехала с ребёнком в Казахстан, Скриптонит остался в Москве. Не потому, что хотел — потому что не смог иначе. Музыка не отпускала. Тур по туру, гастроли, продюсирование других артистов, съёмки, альбомы. А потом — разлука. Привычная, хроническая, тянущая. Он говорил, что скучает по сыну, но не хочет, чтобы тот слушал его рэп до совершеннолетия. Потому что сам знал, сколько в этих текстах боли, шороха улицы, и слов, от которых ребёнка стоит оградить.
Про личную жизнь Скриптонит говорил неохотно. И вдруг — Баста в эфире своего шоу проговаривается: «Он женат. У него язва, но он всё равно пьёт. А жена — собирает ему кефир, суп, диетическое». Так, между строчек, мы узнали: у Адиля есть жена. Но кто она — никто не знает до сих пор. Скриптонит никогда не показывал её. Не выводил в свет. Как будто и в этом он хотел сохранить тишину.
Пожалуй, он вообще был человеком тишины. Да, парадоксально — но рэпер, которого слушали миллионы, сам не любил шума. Ни премий, ни вечеринок, ни тусовок. Однажды он сказал: «Я не для того в музыку пошёл, чтобы лицом торговать». Вот и не торговал. Даже когда был в топе.
Но с топом приходит цена. В том числе — ненависть. И она его не обошла.
Провокация как способ дышать
Он раздражал. Часто и демонстративно. То сорвёт концерт — потому что не понравилось звучание фонограммы. То прервёт выступление и обложит матом зрительницу, которая, как он считал, смеялась над человеком, потерявшим сознание в зале. «Фанатка», может, просто не поняла, что происходит. Но для него это был маркер. Чужой — значит, вон. Он не умел играть в дипломатию. И не хотел.
Кто-то называл его хамом. Кто-то — гением. Децл, например, открыто говорил, что Скриптонит — просто продукт хорошего менеджмента. «Гастарбайтер из Узбекистана», — отпустил он в 2017-м, добавив, что «ни слова не разобрать». А потом умер. А Скриптонит — остался. И делал своё. Без оглядки.
С каждым новым релизом Адиль словно отдалялся от своего первого альбома, как от светлого воспоминания, которое уже не перепрыгнуть. «Скриптонит уже не тот», — писали в комментариях. Сеты, живые гитары, мелодии, отдалённые от рэпа — кого-то они пугали. Кого-то — возвращали. Он шёл туда, где ему было интересно. А не туда, где ждали.
В 2018 году он запускает Gruppa Skryptonite — проект, в котором Адиль был скорее дирижёром, чем солистом. Потом, уже после завершения контракта с Gazgolder, — собственный лейбл Musica36. Он продюсировал, собирал, творил. Порой — даже охотнее, чем писал сам. Как Dr. Dre, кумир детства. Адиль тоже перестал быть только голосом — он стал системой. Плотной, непроницаемой, в которой есть место только тем, кто понимает.
И всё-таки он не стал чужим. Его песни крутили на радио, его звали на шоу. Алла Пугачёва называла его любимым артистом. Не просто хорошим — любимым. Слушала «Чистый», ставила высший балл. Потому что чувствовала: перед ней не поза, не позёр. Перед ней — правда. Пусть и в мрачном, шероховатом звуке.
Скриптонит — не рэп, Скриптонит — трещина
Я смотрю на него в 2025-м и думаю: а он вообще хочет, чтобы его понимали? Или он существует вопреки этому желанию?
Скриптонит не играет в ностальгию, он не льстит своей аудитории и не собирается быть вечным юношей с микрофоном. Он взрослеет. Молча, не спрашивая разрешения. Иногда — резким новым звучанием. Иногда — тишиной. Иногда — горькой исповедью.
В треке «Глупые и ненужные» он словно отказывается от всего, что было раньше. От внешнего лоска, от индустрии, от иллюзии, что ты можешь угодить всем. В песне «Аванс» — уже почти джазовая лирика. А «Подруга» — будто вытащена из личного дневника, куда никогда не должен был заглядывать посторонний.
И знаешь, в чём парадокс? Его слушают всё те же, кто когда-то включал «Танцуй сама». Потому что эти люди тоже изменились. Они стали родителями. Они устали. Они потеряли кого-то. Или себя. И в новой, странной, ломкой музыке Скриптонита — находят отражение. Там нет света. Но там — настоящее.
Он сам сказал как-то: «Я уже исписался. Мне нечего сказать как рэперу». А потом вышел альбом. Потом — ещё один. Просто потому что слово, если оно живое, не умирает.
Адиль — тот случай, когда артист не стал брендом. Он не нарастил коммерческий панцирь. Не скатился в самоповторы. Не превратился в карикатуру на себя. Он как будто каждый раз пишет заново. Себя. Свою боль. Свою правду.
Он не идеальный. Он бывает резким. Закрытым. Пьяным. Но знаешь, что в нём не изменилось? Он до сих пор отказывается жить по сценарию.
И может быть, именно поэтому он до сих пор нужен.
Жить на полтона ниже
В этом и есть загадка Скриптонита. Он не гений в сияющей мантии. Он не герой поколения с флагом в руке. Он — тревожный, надломленный голос на фоне чужих радостей. Голос тех, кто по утрам включает кофеин, а по вечерам — его треки. Не чтобы танцевать, а чтобы дышать.
Он живёт в разлуке со своим сыном. Не по злому умыслу — по факту. Потому что выбрал путь, в котором не существует баланса. Только качание маятника: то в студию на три дня без сна, то — в тишину, где слышно, как на кухне остывает кефир, оставленный «женой, которую никто не видел».
Он стал любимцем Пугачёвой — женщиной, у которой не проведёшь ни пафосом, ни талантливой маской. Она разглядела в нём главное — правду. Ту самую, которую он прячет между звуков, между строк. Не лезет в политику, не агитирует, не продаёт. Он просто говорит. Иногда так, что внутри становится неловко. Иногда так, что хочется молчать вместе с ним.
Он не поёт о роскоши — потому что не про неё. Он не делает хитов — потому что их не выдерживает сам. Он не входит в чужие тусовки, и не зовёт в свою. Музыка для него — не способ попасть в плейлист, а способ не сойти с ума.
Вот уже десять лет Скриптонит балансирует на грани. Между рэпом и меланхолией. Между злостью и усталостью. Между тем, кем он стал — и тем, кем мог бы быть, если бы когда-то послушал отца и пошёл рисовать здания.
Но он выбрал рисовать звуками. И с этим ничего не поделаешь.
Он не всегда в строю. Но он — в системе координат. И пока есть люди, у которых ночью внутри горит неоновая боль, Скриптонит будет звучать. Не со сцены. Не из рекламы. А — как голос внутри.
Он не претендует на культ. Но стал мифом. И, как любой настоящий миф, он — не про ответы.
Он про трещины. В которых слышно настоящее.