— Ну и зачем ты сюда явился? — Клавдия Семёновна не отводила взгляд от мужчины в дверном проёме, словно хотела прожечь его насквозь.
Праздничный стол замер. Внучка Аня с недоумением смотрела на бабушку, потом на незнакомца. Соседка тётя Вера застыла с куском торта на вилке.
— Здравствуй, Клава, — мужчина снял шапку, обнажив седую голову. — Прости, что без звонка. Узнал, что юбилей... Поздравить хотел.
— Поздравить? — Клавдия Семёновна встала из-за стола, выпрямив спину. — Сорок лет молчал, а теперь поздравлять приехал? Анечка, проводи дядю. Ошибся он адресом.
— Бабуль, да кто это? — шепнула внучка, но бабушка уже направилась к двери.
— Клава, постой... — мужчина шагнул в квартиру. — Мне нужно с тобой поговорить. О бусах.
Клавдия Семёновна резко обернулась. Лицо её побледнело, но голос остался твёрдым:
— О каких ещё бусах? Ты совсем того?
— О рябиновых. Помнишь? — он говорил тихо, но все в комнате слышали каждое слово. — Те, что я тебе подарил на выпускной.
Тётя Вера наконец проглотила торт и с любопытством уставилась на драму. Аня растерянно переводила взгляд с бабушки на незнакомца.
— Не помню никаких бус, — отрезала Клавдия Семёновна. — И тебя не помню тоже.
— Помнишь, ещё как помнишь. Они у тебя до сих пор, я знаю. В шкатулке лежат, той самой, расписной.
— Откуда ты... — она запнулась, схватившись за спинку стула. — Аня, иди на кухню. Сейчас же.
— Но бабуль...
— Марш на кухню! И тётю Веру с собой прихвати.
— Да ладно, Клавочка, чего стесняться-то, — тётя Вера нехотя поднялась. — Я же не чужая. Мы с Анечкой в коридорчике постоим.
Когда они ушли, Клавдия Семёновна скрестила руки и посмотрела на мужчину с нескрываемой неприязнью.
— Ну? Чего приперся? Денег просить? Или крышу над головой ищешь?
— Бусы хочу забрать, — он опустил глаза. — Мне они... понадобились.
— Тебе? Для кого? Для новой пассии? — голос её стал язвительным. — Совсем обнаглел, Степан Григорьевич. Сначала сбежал, а теперь подарки назад требуешь.
— Не для пассии. Для... для внучки. Она замуж выходит. А у меня... — он помялся, — у меня ничего подходящего нет. А эти бусы... они красивые были. Дорогие.
Клавдия Семёновна расхохоталась, но смех её был горьким, почти злым.
— Дорогие! Вот это да! Сорок лет назад в магазине за тридцать рублей купил, а теперь дорогими называешь. И ради каких-то бус явился портить мне праздник?
— Клава, они не простые были. Настоящий янтарь, помнишь? Я полгода на них копил...
— Полгода копил! — она всплеснула руками. — А на свадьбу сколько копил? Или сразу решил, что копить не на что?
Степан сжал шапку в руках, как школьник, вызванный к директору.
— Я тогда... был молодой. Глупый. Испугался.
— Испугался чего? Меня? Или ответственности? — Клавдия Семёновна подошла ближе. — А может, испугался, что Валька Синицына наследство от тётки получила? Дом с садом, корова, огород... Выгоднее показалось?
— Не надо так, Клава...
— Как — не надо? Правду говорить не надо? — она ткнула пальцем ему в грудь. — Ты бросил меня за три дня до свадьбы! Я уже платье купила, гостей звала! А ты с Валькой в загс побежал!
— Я думал, ты поймёшь...
— Поймёшь! Конечно, пойму! Женщины всё понимают, да? Особенно когда их как тряпку грязную выбрасывают!
В коридоре послышался шёпот — видно, Аня с тётей Верой не выдержали и подслушивали.
— Клава, я пришёл не оправдываться. Просто... бусы эти — всё, что у меня от того времени осталось. От нас осталось.
— От нас? — Клавдия Семёновна отшатнулась. — Какого «нас»? Никого «нас» не было! Были только твои красивые слова да моя дурацкая вера!
— Были. И ты знаешь, что были. Помнишь, как на озеро ездили? Как я тебе эти бусы надевал... Говорил, что под цвет глаз выбирал...
— Замолчи! — она повысила голос. — Не смей! Не смей это вспоминать!
— Клава, я старый уже. Внучка — единственное, что у меня есть. Валька... того... три года назад. А сын с невесткой в Америку уехали. Только внучка и осталась. Хочу ей что-то хорошее подарить...
— А мне что подарил? — голос её дрожал от гнева. — Что мне оставил на память? Позор? Сплетни? Жалость соседей?
Степан молчал, вертя шапку в руках.
— Нет у меня никаких бус, — сказала наконец Клавдия Семёновна. — Выбросила давно. В помойку. Туда им и дорога была.
— Не выбросила. Знаю, что не выбросила.
— Откуда знаешь?
— Потому что... потому что и я своё кольцо не выбросил. То, что тебе покупал. До сих пор в ящике лежит.
Клавдия Семёновна замерла. В комнате стало так тихо, что слышно было, как на кухне капает кран.
— Уходи, — сказала она тихо. — Уходи, пока я тебя вон не выставила.
— Клава...
— Уходи, говорю! И больше не приходи! Никогда!
Степан надел шапку, направился к двери, но на пороге обернулся:
— Они правда красивые были. И тебе шли.
Дверь хлопнула. Клавдия Семёновна осталась стоять посреди комнаты, сжав кулаки.
— Бабуль, ты чего? — Аня вбежала в комнату, за ней семенила тётя Вера. — Кто это был? И что за бусы?
Клавдия Семёновна молча прошла к окну, отодвинула занавеску. Внизу Степан медленно шёл по двору, сутулясь под мокрым снегом.
— Никто это не был, — сказала она, не оборачиваясь. — Так, блудный сын объявился. Через сорок лет.
— Да ладно тебе, Клавочка, — тётя Вера плюхнулась в кресло. — Видать, не просто никто, раз ты так переполошилась. И бусы какие-то помянул...
— Вера, не лезь не в своё дело.
— Да я ж для пользы! Может, он того... пенсию хорошую получает? Квартиру имеет? Мало ли что в жизни поворачивается...
— Маму твою! — Клавдия Семёновна резко обернулась. — Пенсию он получает! Да мне его пенсия в печёнках сидит!
Аня испуганно присела на диван.
— Бабуль, расскажи нормально. А то я вообще ничего не понимаю. Какой-то дядька приходит, про бусы говорит, ты психуешь...
— Не психую я! — Клавдия Семёновна прошлась по комнате. — Просто... старые дела ворошить незачем. Что было, то прошло.
— А что было-то? — тётя Вера навострила уши. — Клавочка, мы же подруги сколько лет! Можешь мне довериться.
Клавдия Семёновна остановилась у комода, машинально поправила рамку с фотографией покойного мужа.
— Жених был у меня когда-то. Давно это. В молодости.
— Жених? — Аня округлила глаза. — Кроме дедушки?
— До дедушки. Первая любовь, можно сказать. — Голос бабушки стал тише. — Степан звали. Красивый парень был, статный. Все девчонки с ума по нему сходили, а он меня выбрал.
— И что случилось? — шепнула Аня.
— А то и случилось, что мужики — они все одинаковые. Пообещают золотые горы, а потом за более выгодным вариантом побегут.
Тётя Вера сочувственно покачала головой:
— Бросил, значит?
— Да не просто бросил! — Клавдия Семёновна села на диван рядом с внучкой. — За три дня до свадьбы! Представляешь? Я уже платье сшила, стол заказала, приглашения разослала...
— Ужас какой, — пробормотала Аня. — А почему?
— Потому что Валентина Синицына в это время от тёти наследство получила. Дом большой, хозяйство, деньги кое-какие. Вот и потянулся наш красавец к более сытому куску.
— Гад, — выдохнула тётя Вера. — Настоящий гад!
— Гад не гад, а больно было. Очень больно. — Клавдия Семёновна потёрла виски. — Я тогда месяц не выходила из дома. Стыдно было людям в глаза смотреть. Все ж знали про свадьбу, все ждали...
— А бусы эти? — спросила Аня. — Он правда дарил?
Бабушка помолчала.
— Дарил. На выпускной вечер. Красивые были, янтарные, под цвет глаз подбирал... — Она махнула рукой. — Ерунда всё это. Молодость, глупость.
— И где они теперь?
— А зачем тебе? — Клавдия Семёновна внимательно посмотрела на внучку.
— Да так, интересно. Ты их правда выбросила?
— Конечно, выбросила! — слишком быстро ответила бабушка. — Зачем мне чужие подачки хранить?
Тётя Вера скептически хмыкнула, но промолчала.
— Бабуль, а дедушка знал про него?
— Дедушка был умный мужчина. Он не спрашивал лишнего. И ты не спрашивай. — Клавдия Семёновна встала. — Хватит старые раны тревожить. Праздник ведь у нас, юбилей! Давайте лучше чай пить да торт доедать.
Но настроение было уже не то. Тётя Вера скоро засобиралась домой, Аня ушла мыть посуду. А Клавдия Семёновна сидела в кресле и смотрела в окно, где уже стемнело.
Ночью Клавдия Семёновна не спала. Лежала и смотрела в потолок, а в голове крутились старые воспоминания, которые она так долго запрещала себе вспоминать.
— Господи, ну зачем он явился? — пробормотала она в темноту. — Зачем потревожил?
А утром Аня неожиданно заявила:
— Бабуль, а давай найдём этого дядю Степана!
— С ума сошла? — Клавдия Семёновна чуть не подавилась кофе. — Зачем он мне нужен?
— Да не тебе, мне! Хочу посмотреть на человека, который бабушку довёл. — Аня села напротив. — И потом, может, он правду говорил? Про внучку эту?
— Какая разница, правду или нет? Моё дело с ним закончено сорок лет назад.
— Закончено-то закончено, а бусы-то у тебя есть, — усмехнулась Аня. — Я же знаю, где твоя заветная шкатулка стоит. На антресолях, за чемоданом.
Клавдия Семёновна вздрогнула:
— Ты что, шарила по моим вещам?
— Да не шарила я! Просто случайно видела, когда помогала тебе весенней уборкой. Красивая шкатулка, расписная. И что-то в ней позвякивает.
— В ней документы лежат. Старые.
— Документы не позвякивают, бабуль, — Аня лукаво улыбнулась. — А бусы — позвякивают.
Клавдия Семёновна встала из-за стола и принялась мыть чашки, хотя они были чистые.
— Ладно, есть там что-то. И что с того?
— А то, что он, может, не такой уж подонок. Может, правда внучке подарок хочет сделать.
— Хочет подарок — пусть в магазин идёт! Денег что ли нет?
— Бабуль, да ты посмотри на него! Видно же, что не богато живёт. Пальто старое, ботинки стоптанные... А внучка замуж выходит. Это ж праздник в семье.
— При чём тут я? — Клавдия Семёновна обернулась. — Он меня бросил, помнишь? За день до свадьбы бросил!
— За три дня, — поправила Аня. — И это было сорок лет назад.
— Время не лечит такие раны!
— Лечит, бабуль. Просто ты не даёшь им зажить. — Аня подошла и обняла бабушку за плечи. — Слушай, а давай так: я найду его, поговорю. Без тебя. Выясню, что к чему. Может, он действительно раскаивается?
— Не надо, Анечка. Не надо ворошить прошлое.
— Надо, бабуль. Ты же видишь, как тебя это мучает. Всю ночь ворочалась, утром глаза красные...
Клавдия Семёновна отстранилась:
— Глаза красные, потому что линзы новые неудобные.
— Ага, конечно. — Аня села на табуретку. — Бабуль, а расскажи мне про него. Каким он был? В молодости.
— Зачем тебе?
— Интересно же! Ты никогда не рассказывала про свою первую любовь.
Клавдия Семёновна вздохнула, вытерла руки полотенцем.
— Красивый был. Высокий, статный. Работал мастером на заводе, хорошо зарабатывал. Руки золотые — всё мог сделать: и табурет починить, и печь сложить...
— А характер?
— Характер... — Она задумалась. — Тихий был. Неторопливый. Мог часами с моим отцом о рыбалке говорить. Цветы дарил, в кино водил...
— И что же его заставило сбежать?
— Жадность заставила! — резко сказала Клавдия Семёновна. — Увидел выгоду и побежал. Как собака на кость.
— Может, не жадность, а страх? — тихо предположила Аня. — Боялся ответственности?
— Какой страх? Какая ответственность? Мы же любили друг друга!
— Любили-то любили, а жениться — это серьёзно. Особенно тогда, в ваше время. На всю жизнь, без права на ошибку.
Клавдия Семёновна помолчала.
— Может быть, и страх. Только от этого мне не легче. Получается, я была ошибкой, которой он испугался.
— Не ошибкой, бабуль. Просто он был слабак. А ти сильная. Вон как жизнь прожила: дедушку вырастила из пьяницы, папу на ноги поставила, меня воспитываешь...
— Дедушка никогда пьяницей не был!
— Ой, бабуль, не ври. Помню, как он после завода домой приходил. Мама рассказывала, что ты его буквально перевоспитала.
— Дедушка был хороший человек. Надёжный.
— Был. А Степан этот — красивый. Большая разница, да?
Клавдия Семёновна посмотрела на внучку долгим взглядом.
— Откуда ты такая умная взялась?
— От бабушки, наверное, — улыбнулась Аня. — Так что, найдём его?
— Найдём, — вздохнула Клавдия Семёновна. — Только я с вами не поеду. И бусы эти... пусть забирает. Надоели они мне.
Через два дня Аня вернулась с красными глазами.
— Бабуль, я его нашла, — сказала она, садясь за стол. — И поговорила с ним.
— Ну и что? — Клавдия Семёновна делала вид, что занята готовкой, но руки у неё дрожали.
— Он живёт в коммуналке. На Заречной, в старом доме. Комната маленькая, мебель древняя... Бедно живёт, бабуль. Очень бедно.
— Сам виноват. Надо было лучше жизнь устраивать.
— Валентина эта... жена его... она пропила всё наследство. Дом продали, деньги просадили. А потом ещё и алкоголичкой стала. Он с ней намучился...
Клавдия Семёновна резко повернулась:
— И что, мне его жалеть теперь? Сам выбирал!
— Не жалеть. Но выслушать стоит. — Аня достала из сумки мятый конверт. — Он письмо написал. Просил передать.
— Не надо мне его писем!
— Бабуль, прочитай. Пожалуйста. А потом решишь.
Клавдия Семёновна долго смотрела на конверт, потом взяла его, как что-то очень горячее.
— Читай вслух, — сказала она. — Очки где-то подевались.
Аня развернула лист, исписанный крупным старческим почерком.
— «Клавдия, дорогая моя. Знаю, что права на это обращение не имею, но по-другому тебя назвать не могу. Всю жизнь ты для меня так и осталась — дорогой.
Не знаю, с чего начать. Наверное, с извинений. Прости меня, Клава. Прости за подлость, за трусость, за то, что разбил тебе жизнь. Я думал тогда, что поступаю правильно. Думал, что Валька будет хорошей женой, что с ней легче будет...»
— Легче! — фыркнула Клавдия Семёновна. — Конечно, с деньгами всегда легче!
— Дальше читать? — спросила Аня.
— Читай уж.
— «Но оказалось не легче, а хуже. Намного хуже. Валька пила с первого же года. Детей не хотела, дом запустила. Я думал, авось образумится, а она всё больше в бутылку лезла. Когда сын родился, она его почти не замечала. Я сам пелёнки стирал, кашу варил...
А по ночам лежал и думал о тебе. О том, какой была бы наша жизнь. Какими были бы наши дети. И каждый раз понимал, что совершил самую большую ошибку в жизни.»
Клавдия Семёновна села на стул, сжав руки в замок.
— «Хотел приехать не раз. Особенно когда сын женился и уехал. Остался один с пьяной женой, которая меня ненавидела. Она знала, что я тебя не забыл. Знала и мстила. Говорила, что если уйду, то всем расскажет, какой я негодяй. А я и так знал.
Когда она умерла, думал — вот теперь свободен, теперь можно... А потом понял, что поздно. Слишком поздно. Ты замужем, счастлива, дети, внуки... Зачем тебе старый дурак, который всю жизнь прожил неправильно?»
— Неправильно, — тихо повторила Клавдия Семёновна. — А я-то думала, что он счастлив был. Что не жалел...
— «А про бусы я правду сказал. Внучка Машенька замуж выходит в декабре. Красивая девочка, умная. Единственная радость в моей жизни. Хочется ей что-то особенное подарить, а денег нет. Пенсия маленькая, кое-как сам перебиваюсь.
И вспомнил те бусы. Как ты в них красивая была! Как глаза твои янтарные в их цвет переливались... Подумал, может, Машеньке они подойдут. Может, хоть так немного красоты в её жизнь принесу.
Знаю, что права просить не имею. Знаю, что ты меня ненавидишь. И правильно делаешь. Но если найдёшь в сердце капельку жалости к старому дураку — не откажи. Не для меня прошу, для неё, для девочки.»
Аня посмотрела на бабушку. Та сидела молча, уставившись в одну точку.
— Это ещё не всё, — тихо сказала Аня. — «А ещё хочу, чтобы ты знала: ни одного дня в жизни я не жалел о том, что мы были вместе. Жалел только о том, что бросил тебя. Это была не ошибка молодости — это была ошибка всей жизни.
Если бы можно было вернуться назад, я бы ни за что тебя не оставил. Пусть без денег, пусть в бедности, но с тобой. Потому что с тобой я был счастлив по-настоящему. А всё остальное — просто существование было.
Больше беспокоить не буду. Обещаю. Если откажешь — пойму и приму. Просто хотел, чтобы ты знала правду. Твой... когда-то твой Степан.»
В комнате стало очень тихо. Клавдия Семёновна сидела неподвижно, только губы у неё слегка дрожали.
— Бабуль? — осторожно позвала Аня.
— Поздно, — прошептала Клавдия Семёновна. — Слишком поздно для таких слов.
— Может, и поздно для любви, но не поздно для прощения.
— Прощения... — Клавдия Семёновна встала, подошла к окну. — Знаешь, Анечка, я его уже давно простила. Ещё когда с дедушкой твоим познакомилась. Понял тогда, что всё к лучшему вышло. Степан был красивый, а дедушка — надёжный. Мне надёжность оказалась важнее.
— Тогда почему вчера так разволновалась?
— Потому что больно всё равно. Понимаешь? Простить-то простила, а боль... она как шрам старый. Вроде зажил, не болит, а тронешь — и опять кровоточит.
Аня подошла, обняла бабушку.
— Отдадим ему бусы?
Клавдия Семёновна долго молчала.
— Отдадим. Только не ему. Внучке его. Машеньке этой. Пусть знает, что от доброй женщины подарок. А от деда своего — тоже. Он ведь хороший дед, наверное?
— Хороший, бабуль. Очень хороший. Говорит о ней с такой любовью... Видно, что души в ней не чает.
— Значит, не совсем пропащий человек. — Клавдия Семёновна вытерла глаза. — Ладно, иди за шкатулкой. Доставай бусы эти треклятые. Пусть молодым счастье приносят.
На следующий день они втроём встретились в сквере возле дома Степана. Машенька оказалась хрупкой девушкой с большими глазами — точь-в-точь как её дедушка в молодости.
— Дедуля столько про вас рассказывал, — тихо сказала она Клавдии Семёновне. — Говорил, что вы самая красивая девушка в городе были.
— Это он преувеличивает, — усмехнулась Клавдия Семёновна, доставая из сумки старую шкатулку. — Вот, держи. Это тебе.
Машенька открыла шкатулку и ахнула. Рябиновые бусы переливались на солнце тёплым янтарным светом.
— Они... они прекрасны! — прошептала девушка. — Но я не могу их взять. Это же ваши...
— Мои-то мои, да только мне они больше не нужны. А тебе пригодятся. На свадьбу наденешь. — Клавдия Семёновна достала бусы из шкатулки. — Давай примерим.
Когда она застегнула бусы на шее девушки, Степан тихо вздохнул:
— Как же похожа... Клава, ты посмотри, как похожа на тебя в молодости.
— Не на меня, — возразила Клавдия Семёновна. — На свою бабушку, наверное. Или на маму.
— Нет-нет, именно на вас! — воскликнула Машенька. — Дедушка мне фотографию показывал. Старую, чёрно-белую. Вы с ним на выпускном вечере. В этих самых бусах.
Клавдия Семёновна удивлённо посмотрела на Степана:
— Фотографию хранил?
— Хранил, — кивнул он. — Единственную. Остальные Валька порвала в припадке, а эту я спрятал.
— Сорок лет хранил чужую фотографию, — покачала головой Клавдия Семёновна. — Экий ты чудак, Степан Григорьевич.
— Не чужую. Свою. Ту, где мы вместе. — Он помолчал. — Клава, а можно... можно я тебе позвоню? Иногда. Просто поговорить.
— Звони, — неожиданно для себя сказала она. — Только не часто. И не о прошлом.
— О чём же тогда?
— О внучках. У меня вот Анечка на втором курсе учится, отличница. А у тебя Машенька замуж выходит. Есть о чём поговорить.
Степан улыбнулся — первый раз за всё время их встреч.
— А ты знаешь, Клава, ты почти не изменилась. Всё такая же...
— Такая же старая? — усмехнулась она.
— Такая же справедливая. И добрая. Помнишь, как ты котят подбирала? И птиц лечила?
— Помню. — Клавдия Семёновна посмотрела на часы. — Ладно, нам пора. Анечка, проводи девочку до дома. А я... а я пешком пройдусь. Погода хорошая.
Она пошла по аллее, не оборачиваясь. Степан догнал её у скамейки.
— Клава, постой. Я хотел сказать... спасибо. За бусы. За то, что простила.
— Не за что. — Она остановилась. — Степан, а ты... ты правда жалеешь?
— Каждый день жалею. Сорок лет жалею.
— А если бы тогда не испугался? Если бы женился на мне?
Он задумался.
— Наверное, были бы счастливы. По-настоящему счастливы. — Помолчал. — А ты? Ты тоже жалеешь иногда?
Клавдия Семёновна посмотрела на небо, где между облаками проглядывало солнце.
— Знаешь, жалела. Долго жалела. А потом поняла: всё, что ни делается — к лучшему. Дедушка мой был золотой человек. И дочка хорошая выросла, и внучка умница. А если бы с тобой осталась... кто знает, как бы вышло.
— Значит, не жалеешь?
— Не жалею. — Она улыбнулась. — Но и не забыла. Первую любовь не забывают, Степан. Её помнят до конца жизни.
— До конца, — тихо повторил он.
Они постояли молча, глядя, как осенние листья кружат в воздухе.
— Ну, я пойду, — сказала наконец Клавдия Семёновна. — Удачи тебе, Степан Григорьевич. И внучке твоей — счастья.
— И тебе счастья, Клава. Большого человеческого счастья.
Она пошла по аллее, и на этот раз не оглянулась. А дома достала из шкафа старую фотографию — ту самую, где она с дедушкой в день свадьбы. Посмотрела на его добрые, надёжные глаза и тихо сказала:
— Спасибо тебе, Иван Петрович. За всё спасибо.