Катя уже знала, что умрёт. Вопрос был только в том — как быстро и в чьих руках.
В рукаве её формы лежала капсула с ядом, в груди — шевелился страх, а в голове — имя предателя, которое она должна была произнести… только после того, как сама в нём убедится.
Она вошла в Берлин как тень. И первая же встреча почти лишила её рассудка.
— Привет, Катя, — сказал он. — Я вернулся.
Но тот, кто стоял перед ней, был похоронен два года назад.
Летом сорок третьего года в Белоруссии было особенно жарко. Лес дышал пряной хвоей, пыль вставала за каждой телегой, как пар над котлом, а партизаны прятались в оврагах, как рыбы под корягами — не высунешься, не дышишь. Немцы вели зачистку.
В деревне Дворцы, на краю Лисьего лога, где вековые сосны гнулись над болотом, старуха Марья вышла из избы рано утром. Она увидела её сразу — в канаве у околицы, как сорванный цветок на дороге. Девушка. Молодая. Волосы спутаны, лицо в крови, губы синеватые, но живые. А в кулаке — комок ткани: красный платок с вышитой по углу буквой «К».
— Господи помилуй… — только и прошептала Марья и опустилась на колени.
Так в Дворцах появилась Катя. Без памяти, без документов, с пулевым ранением в плечо и сломанной лодыжкой. И с прошлым, которое кто-то пытался стереть — но зря. Потому что правда, как дичь в лесу: если её ранили, она будет уходить, пока не истечёт последней каплей. Но если выживет — сама найдёт охотника.
Катя очнулась на третий день. Бредила. Схватила Марью за руку и прошептала:
— Он мёртв… он мёртв… они сожгли всё…
А потом — тишина. Ни имени, ни адреса, только страх в глазах и дрожь, когда в сене лаял пёс. Старая Марья кормила её куриным бульоном, мазала плечо настоем полыни, молилась на ночь.
Через неделю Катя смогла сидеть. Через две — ходить с палкой. А на третью — начала задавать вопросы.
— Что это за деревня?
— Дворцы. Семь дворов осталось.
— Кто здесь старший?
— Да ты, пожалуй. Все мужики на фронте, у кого живы. Остальные… либо у немцев, либо под землёй.
Катя вышла на улицу и посмотрела в сторону леса. Лисий лог, так его звали местные. По слухам, в том лесу раньше пропадали и звери, и люди. А теперь — только партизаны. И, может, немцы.
— Мне туда надо.
— Куда?
— В лог. Там ответы.
Марья прищурилась.
— А ты не простая. Кто ж ты такая, дитя?
Но Катя не ответила. Потому что и сама до конца не знала.
На четвёртую неделю в деревню пришёл человек. Немолодой, в гражданском, хромал, опирался на трость. Назвался доктором. Сказал, что ищет пропавшую санитарку, по имени Екатерина Савина. Показал бумагу с печатью госпиталя. Марья посмотрела на Катью — та стояла, бледная, как мел, и ничего не говорила.
— Может, она? — доктор указал на неё.
— Нет, — ответила Катя. — Я не Катерина Савина. Я — Анна. Фамилию не помню.
Доктор посмотрел долго, слишком внимательно. Потом ушёл, оставив в сенях небольшой свёрток. В нём были бинты, пилюли… и письмо.
«Если ты читаешь это, значит, тебя не добили. Я знал, что ты найдёшь меня. Прости за всё. Но ты должна узнать правду. В Лисьем логу — не только партизаны. И не только наши. Твой отец… он не погиб. Он среди них.»
Катя стояла у пня, держась за плечо. В памяти всплывали лица — молодые солдаты, взрывы, крики, поезд под откосом, стрельба… и человек в шинели без знаков различия, но с часами, немецкими, золотыми. Он стрелял в спину. Её спину.
Она вспомнила.
Её звали действительно Катерина Савина. Медсестра. Работала в госпитале в Орше. А потом — по заданию разведки — ушла в лес. Связная. Только операция пошла не по плану. Их сдали. Она бежала. Пуля в плечо. Канаву и Марью уже не помнила.
А отец…
Отец считался погибшим в тридцать седьмом. Репрессии. Но мать втайне получала от него письма. «Я в живых. Не верь газетам. Когда вырастет Катя — скажи ей, пусть ищет меня в Белоруссии.»
Но мать погибла при бомбёжке в сорок первом. А письмо Катя нашла только позже. Уже на фронте. Уже в госпитале.
Она поняла: в Лисьем логу есть что-то большее, чем просто партизанская стоянка. Там была и другая жизнь. Тайная. Возможно, и предательская.
Ночью Катя ушла. С собой — платок, пистолет ТТ, письмо. Марья пыталась остановить, плакала, но та только обняла её и поцеловала в щеку:
— Спасибо, маменька. За всё.
Лес встретил её тихо. Шорохами. Хрустами. Далеко глухо ухнул филин. Катя шла по следам, оставленным невидимыми ногами — охотничья тропа вела к болоту, а потом резко сворачивала к оврагу. Там, среди вековых сосен, был камень с насечкой. Она знала — это знак.
Дальше — подземный ход. Старый, ещё с тех времён, когда здесь прятались польские мятежники.
Катя зажгла карманный фонарик. И пошла.
В подземелье пахло плесенью, ржавчиной и старыми тайнами. Катя шла согнувшись, свет фонаря выхватывал из мрака глиняные стены, подпорки из осиновых жердей, древние кости в углу. Кто-то здесь уже умирал. И не один.
На повороте тоннель раздвоялся. Один ход — налево, с затхлым воздухом и следами сапог. Второй — направо, с лёгким сквозняком, будто кто-то только что прошёл.
Катя выбрала левый.
Через пятьдесят метров — дверь. Железная, обгоревшая, с надписью мелом: «Не входи, если не знаешь пароль».
Пароль…
Она закрыла глаза. Вспомнила голос из госпиталя. Голос одного капитана разведки, странно ласкового, который рассказывал про тайную сеть. Про «Лисью сеть». Он шептал:
— Если вдруг попадёшь в беду, скажи: «Пятеро шли, один вернулся». Это их пароль.
Катя постучала трижды.
— Кто там? — глухо.
— Пятеро шли, один вернулся, — твёрдо.
Тишина. Долгая. Потом — скрежет замка.
За дверью стоял мужчина. Седой, в потертом бушлате. И у него были её глаза.
— Ты... Катя?
Она узнала его сразу. По фотографии, которую мать хранила в шкатулке. По взгляду, который ничем нельзя спутать. Это был он.
— Папа?
Он медленно шагнул вперёд. Неловко. Как будто не верил. Потом — крепко прижал её к себе. Слёзы катились по его щекам, по её — нет. Она держалась. До последнего.
— Ты живая… Прости… прости, что не пришёл раньше…
— Почему ты здесь? Почему ты не погиб?
Он отступил. Глянул за спину.
— Тут всё не так просто. Пошли, тебе надо знать всё.
Они сидели в тайной землянке, что пряталась под корнями векового дуба. На стенах — карты, радиоприёмник, автоматы. А в углу — тетради. Десятки. С надписями: «Список. Группа А. Группа Б. Дезертиры. Связные. Агентура».
— После лагеря в тридцать седьмом меня перевезли в особую часть НКВД. Набирали тех, кого можно было использовать — живых мертвецов. Официально я был расстрелян. А на деле — стал тем, кого называли «двойником». Мы проходили обучение, работали по обе стороны фронта. Вставали под чужие имена, жили чужими жизнями.
— Ты был… предателем?
— Я был тем, кого предали, — он резко посмотрел на неё. — Но потом я нашёл смысл. Здесь, в логове. Мы собирали данные. Перехватывали шпионов. Уничтожали предателей. До тех пор, пока нас не начали уничтожать сами свои.
— Своими?
Он кивнул.
— Наш отряд не вписывался в схему. Мы знали слишком много. Командование решило — мы опасны. Нам стали подсовывать ложные задания, ликвидировали одного за другим. Я остался. Потому что спрятался. А потом ты появилась. И всё изменилось.
На следующий день в землянку пришла она. Стройная, с точеными чертами лица, в форме, но без погон. Волосы уложены, глаза — как нож. Марина Николаевна. По легенде — вдова погибшего капитана. По факту — начальник отделения особой разведки. С ней — двое в штатском.
Катя замерла. Узнала её.
— Вы… вы были в госпитале. Вы приносили мне морфин. Вы...
— Молчи, девочка, — голос женщины был ледяной. — Лучше молчи. И ты тоже, — повернулась к отцу. — Ты обещал не вмешиваться. Но раз так — теперь все карты на стол.
Катя сжала платок в руке.
— Зачем вы меня искали?
— Потому что ты — живое доказательство провала. Ты сбежала. Увидела то, что видеть не должна была. И знаешь слишком много.
Отец встал. Медленно, но твёрдо.
— Если ты тронешь её, я раскрою всё. И про «Лисью сеть», и про то, кто убил настоящего капитана. И кто был двойным агентом в вашем отделе.
Марина молча достала пистолет. И направила его на него.
— Жаль. Ты был лучшим. Но стал лишним.
В этот момент хлопнула дверь. На пороге стоял человек. В шинели. С автоматом.
— А вот и я, — сказал он. — Слишком рано прощаетесь, Марина Николаевна?
Катя узнала его — связной из госпиталя. Тот, кто передал ей письмо. Он был жив. И он всё знал.
Выстрелы слились в один гул. Кто первым нажал на курок — никто уже не скажет. В пламени стрельбы Марина упала, схватившись за живот. Один из её людей рухнул следом. Второй побежал — и получил пулю в спину.
Катя стояла, держа пистолет обеими руками. Сердце стучало, как в ушах. Всё закончилось. Или только началось.
Отец подошёл, обнял её.
— Ты сделала это. Ты нашла меня. Ты нашла себя.
Она плакала. Впервые с того дня, как немцы пришли в Оршу.
Прошло два месяца. Осень затянула болота туманом, леса — золотом. Партизанская стоянка была эвакуирована. Связные ушли. Катя и отец остались — не навсегда, но на время.
Она писала отчёты. Радиоперехваты. Сводки. Он преподавал молодым разведчикам. Иногда они молчали — и этого хватало. Потому что теперь они были не одиноки.
Катя вспоминала Марью, её бульон, тёплую руку. И платок. Он теперь лежал у неё под подушкой. Напоминание: она жива. Она справилась.
Но внутри оставался один вопрос, на который не было ответа.
Кто предал их первый?
Катя стояла у старого радиопередатчика. Хрупкий ящик с дёрганым гудением казался живым существом, изнывающим от чужих голосов. Шипение, пауза, и вот — долгожданный сигнал.
— Точка. Точка. Тире. Тире. Точка… «Листопад начинается рано». Пароль.
Катя записала в блокнот. Значит, передатчик «Север-13» на связи. Это был один из немногих, кто ещё работал по линии фронта.
Потом — пауза. И новое сообщение, уже без кода.
«Катерина. Если ты читаешь это — значит, ты жива. Я должен был рассказать тебе правду раньше. Твоя мать погибла не в результате бомбёжки. Она умерла из-за предательства. Кто-то сдал нас. Твоя фамилия — ключ. Не доверяй никому. Особенно тому, кто носит твое лицо. С любовью. — С.»
Катя перечитала несколько раз.
Тот, кто носит твоё лицо?
Холод пробежал по спине. Это был не просто образ. В армии НКВД не раз прибегали к практике двойников. Тех, кто был настолько похож, что мог заменить другого. Для вражеской дезинформации. Или для ликвидации.
Кто-то выдаёт себя за неё?
Через неделю Катя получила срочный приказ. Командование просило её срочно выехать в район под Брестом, где якобы видели… её саму. Женщину в форме, с документами на имя Катерины Лисовской. Только — уже два дня как мёртвую.
Отец отговаривал. Но Катя поехала.
Полевой госпиталь, временно развёрнутый в бывшем сельсовете, встретил её зловонным запахом карболки и мокрых бинтов. Главврач молча повёл к моргу. Он был бледен.
— Труп в ужасном состоянии. Ожоги. Но лицо… — он замялся. — Вы сами всё увидите.
Катя вошла в холодную комнату. Подошла к столу.
Тело лежало под белой простынёй. Она сняла её — и отшатнулась. Женщина на столе действительно была её копией. Немного старше. С чуть более резкими скулами. Но волосы, глаза, даже шрам у брови — всё совпадало.
На пальце — кольцо. Её кольцо. То самое, что она потеряла в госпитале…
Вещмешок лежал рядом. В нём — фото. Мужчина в форме. Позади — старый дом, тот самый, где родилась Катя. На обороте:
«Тебе, Катя. Когда всё закончится — мы начнём сначала. — Л.»
— Кто она? — спросила Катя у врача.
Он пожал плечами.
— Говорила, что зовут её Лариса Лисовская. Капитан связи. Прислана из Москвы. Откуда — не знал никто. Приказов на неё не было. Прибыла — и погибла через три дня. Взрыв мины. Или саботаж. Тело нашли не сразу.
Катя взяла фото. Что-то в лице мужчины на заднем плане показалось знакомым…
И вдруг она поняла: это был человек, что приходил к ней в снах. Всегда на расстоянии. Без имени. Без слов. И всегда — с болью в глазах.
Катя вернулась в землянку поздно вечером. Отец был в разъезде. Вместо него у костра сидел связной. Тот самый, что спас её в схватке с Мариной. Он встретил её взглядом, в котором промелькнула тень.
— Ты знал про Ларису? — спросила она.
Он медленно кивнул.
— Да.
— Почему молчал?
— Потому что её смерть спасла тебя.
— Кто она была?
Он замолчал на мгновение. Потом достал папку. Старую, в выцветшей кожаной обложке. Внутри — отчёты. Допросы. Фото. Подписи. И печати.
Объект «Л». Вербована в 1939 году. Используется как «двойник» агента «Катерина Лисовская». Задача — ввести в заблуждение немецкие службы и советское командование. Активирована в 1942.
Отмечена психологическая неустойчивость. Возможно развитие паранойи и стремления заменить оригинал. Контроль утрачивается с июля 1943.
Предполагается, что «Объект Л» может устранить Катерину Лисовскую с целью занять её место.
Катя почувствовала, как земля уходит из-под ног.
— То есть… она хотела быть мной?
— Или уже стала, — прошептал связной.
Спустя день Катя обнаружила странное письмо. Подложенное в её вещмешок. Бумага была старая, почерк — неровный, будто писали в бреду.
Катя. Я не хотела. Правда. Я думала, что если стану тобой, смогу всё исправить. Смогу жить. А у тебя ведь всё было — отец, любовь, надежда. А у меня — ничего. Прости. Я устала прятаться. Устала быть тенью. Пусть хоть одна из нас останется. — Л.
Катя перечитала письмо, а потом разрыдалась. Не от страха. От жалости.
Она впервые поняла: быть собой — это тоже дар. И тяжёлое бремя. А Лариса просто не справилась. Но не потому, что была злой. А потому что была одинокой.
Катю вызвали в Москву. Срочно. В Кремль.
— У нас утечка, — сказал высокий человек с бледным лицом. — Кто-то из ваших передаёт данные немцам. Вы были одной из двух, кто знал маршрут генерала Орлова. И он погиб.
Катя сжала кулаки.
— Вы думаете, это я?
— Нет. Но либо вы найдёте, кто это, либо мы ликвидируем всех, кто был в связке. Без исключений.
— Даже отца?
— Особенно его. Он знал слишком много. И вы — его дочь.
Катя знала: назад пути нет. Осталось только вперёд. В самое сердце предательства.
Берлин — грязный, разорённый, с беженцами в подвалах и штабами в бывших отелях. Весна 1945-го. Катя вошла в город как призрак — с новым именем, в форме медсестры Красного Креста. На груди — поддельные документы, в рукаве — капсула с цианидом. На сердце — тяжесть, сдавливающая каждую мысль.
Задача была проста, как приговор: найти русского агента, работающего на гестапо, известного под кодовым именем "Мираж". Последние донесения указывали: «Мираж» внедрён в подпольную структуру советской разведки, действует из самого центра — из дома в районе Тиргартен, рядом с парком, где весна пахла смертью и цветами одновременно.
Катя жила под именем Клара Тьельман. Спала на раскладушке, ела черствый хлеб, пела немецкие колыбельные в приюте для детей, а по ночам переписывала радиосообщения в коде, отсылая их в Москву. Она не знала, выживет ли до конца операции. Она просто двигалась — как стрелка часов в чужом доме.
На третий день к ней подошёл человек.
— Привет, Катя.
Он говорил по-русски, с интонацией, которую она не слышала с детства.
Она обернулась. Молодой офицер, с обожжённой щекой и глазами, от которых немело сердце.
— Кто вы?
— Ты не узнаешь меня? — Он улыбнулся. — Я был у тебя на фото. Лев.
Катя похолодела.
— Ты мёртв.
— Так все думают. И это спасло мне жизнь.
Они шли по разрушенному парку, где лепестки сакуры падали на руины, будто это было не в Берлине, а в Севастополе весной 1941-го. Лев говорил быстро, с горечью.
— Я был завербован под принуждением. После обмана. После пыток. Но я не стал "Миражом". Я нашёл, кто им стал. Это она, Катя. Лариса.
Катя остановилась.
— Но Лариса умерла.
Лев опустил глаза.
— Нет. Та, что умерла в госпитале, — была другой. Настоящая медсестра. Лариса — выжила. И теперь работает на два фронта. Она рядом. Возможно, ты уже видела её.
Катя почувствовала, как в груди что-то оборвалось.
Кто ты, если не можешь верить даже зеркалу?
Кто ты, если любовь может носить чужое лицо?
Они обнаружили логово «Миража» в заброшенном театре, среди костюмов и сломанных декораций. Там, под сценой, работал передатчик. На стене — фотографии. На одной из них — Катя. Подпись: «Оригинал. Устранить после завершения операции.»
Они ждали появления Ларисы. Два дня.
На третий — она пришла. В плаще, с завязанными волосами, с оружием. Взгляд её был другим — не одержимым, как раньше, а уставшим. Как будто роль, которую она играла, уже наскучила.
Катя вышла вперёд. Без оружия.
— Почему?
Лариса медленно подняла глаза.
— Потому что ты жила. А я — всегда играла. Мне дали твою жизнь. А потом отняли. Я хотела её вернуть. Хотела, чтобы хотя бы один из нас остался в памяти.
Катя смотрела на себя, отражённую в искажённом зеркале женщины напротив. Не врага. Не подруги. Отражения. Жертвы.
Лариса опустила пистолет.
— Стреляй. Я не буду сопротивляться.
Катя медлила. Рука дрожала.
Но выстрел раздался — сзади. Это был Лев.
— Прости, — прошептал он. — Я не позволю ей убить тебя, даже если ты не можешь.
Лариса упала. Без крика. Лицо её было спокойно.
После победы Катя не вернулась сразу. Её не ждали. Отец погиб в плену — сведения об этом пришли с опозданием. Дом в Смоленске разрушен. Подруги — или погибли, или забыли.
Она работала в архиве. Переписывала отчёты. Молчала.
Однажды в двери постучали.
На пороге стоял Лев. С чемоданом и бутылкой вина. Он не улыбался — просто ждал.
— Живём?
Она кивнула.
— Живём.
Прошли годы. Катя писала письма за других. У неё не было своих детей, но было много чужих — тех, кому она помогала найти родных, установить могилу, вспомнить имя.
Однажды к ней пришла женщина. С фотографией.
— Помогите. Это моя мать. Она исчезла в 1944-м. Звали её… Лариса Лисовская.
Катя взяла фото. Узнала лицо.
— Она была героем, — сказала она.
Женщина улыбнулась сквозь слёзы.
— А вы знали её?
Катя долго молчала.
— Лучше, чем себя.