На днях меня фотографировали на видео в качестве доказательства, что я ещё живой. Германия по этому свидетельству ещё на год продлит мне плату за страдания, причинённые ею в войну.
Но мне тогда было 3,5 года, и я никаких страданий не ощущал.
Разве что со слов мамы два факта.
Когда железная дорога кончилась и мы выгрузились из поезда, нам сутки или больше пришлось жить на вокзале, потому что из него нелзьзя было выйти из-за песчаной бури. Естественно, я эту бурю не помню. Я ж её не ощутил.
Второе. Меня не предупредили, и я смотрел на цветущее хлопковое поле. В результате я ослеп на сколько-то дней, сидел безвыходно дома и с повязкой на глазах.
Больше вспоминается необъяснимых и совершенно удивительных эпизодов.
Я смотрел вечером через стекло окна в зал какого-то, наверно, клуба и совершенно не понимал, как это пары (мужчина с женщиной)… плавают. Потом где-то как-то я узнал, что они танцевали, передвигая ногами. Но мне-то с улицы их ноги не были видны, и я недоумевал, как можно «плыть» спиной вперёд или вдруг завращаться. Мне в голову не пришло, что это из-за ног. Ногами же ходили. От чего туловище поднималось то чуть вверх, то опускалось чуть вниз. А тут – совершенная горизонтальность и плавность. – Сказка какая-то.
У чайханы сидели старики и пили чай. Горячий. В самую жару днём! И одеты были в ватные халаты!! – Как можно перенести такую казнь, я не понимал. А они, судя по лицам, получали удовольствие.
Мой папа работал главбухом на хлебном заводе. Поэтому мне разрешалось заходить на его территорию. А там во дворе была огромная (я ж был маленький) яма, на четверть глубины заполненная живыми черепахами. Они шевелились. – Жуткое зрелище. – Я не мог себе представить, зачем их так мучить.
А раз я оторвал хвост ящерице. Вернее не специально оторвал – я не садист – а наступил на хвост ей, чтоб она не убежала. Но она запросто оставила свой хвост у меня под ногой, а сама всё-таки убежала.
Раз я оказался в каком-то помещении, где горела и вдруг потухла электрическая лампочка. Лампочка была редкость для меня. У всех вечерами горели керосиновые лампы или каганцы (это фитиль из войлока или ткани, протыкающий металлическую крышку бутылочки с керосином, одним концом окунутый в этот керосин, а другой конец горел.) И вдруг горящая лампа потухла. Перегорела – сказали. И один мужчина, став на табуретку стал её вывинчивать. Не знаю, почему, но я пришёл в изумление оттого, что судя по его движениям, лампочка была до крайности лёгкая. А я почему-то был уверен, что она намного-намного тяжелее.
Загадка – как я научился узбекскому языку. (Точно помню, что был переводчиком маме в разговоре её с каменотёсом насчёт того, что написать на валуне на папиной могиле.) Беженцы жили как-то компактно и дети общались друг с другом, а не с узбекскими детьми. Нет, я помню какой-то чуть не соседний двор, в котором было два чуда и куда я редко заходил. Одно чудо была та темень, даже в полдень, какая была в этом дворе из-за растущего на решётке, поднятой на палках, винограда. Второе чудо была девочка моих лет или чуть старше. У неё на голове были заплетены десятки тонких косичек. Но я не помню, чтоб я с нею говорил. Других узбекских детей я вообще не помню. – Так откуда я мог говорить по-узбекски?
Я узбеков вообще почти не видел. Но одного помню. Он показал мне чудо.
Мимо нас как-то гнали большое стало баранов. Этот чудесник заранее положил поперёк дороги откуда-то им взятое бревно. И бараны стали по очереди, подходя к бревну, через него перепрыгивать. Это выглядело красиво – волна такая стоячая на поверхности из словно текущих бараньих спин. Потом он бревно осторожно вытащил. – Со стоячей волной ничего не изменилось. Бараны по-прежнему перепрыгивали через то место, где раньше лежало бревно. Чудестник с торжеством смотрел на меня, благодарного зрителя.
Есть воспоминания, которые совсем не надо знать Германии.
Мой папа, будучи главбухом на хлебном заводе, видно очень много зарабатывал. Сужу по двум эпизодам с мамой. Её материнское сердце не могло остановить меня, когда я два раза объелся, прося ещё и ещё. Один раз – она жарила котлеты. И сколько она их ни жарила, ни одна не отправлялась на тарелку, а сразу, очень горячая, попадала мне в рот и съедалась мною. Другой раз то же самое было с кубиками сала. Я открывал рот, мама мне в него всовывала очередной кубик, и я его съедал. И так – бесконечно. Пока я одни раз уже не смог проглотить очередной кубик. – Стыдно писать, вспомниая про соседа по кибитке (глинобитному дому с плоской крышей). Его звали Ёйна. И он всё с наслаждением грыз так называемую макуху. Это спрессованный жмых из семечек. Он образовывается, мне сказали, когда из неочищенных семечек пресс выжимает подсолнечное масло. Что-то от масла и мякоти семечек в жмыхе остаётся. Поэтому, собственно, он имеет какую-то минимальную калорийность. Но консистенция жмыха – камень. Его можно только грызть, но почти безуспешно. Я раз попросил Ёйну дать попробовать. Грызть не смог и вкуса никакого не было. Я отдал жмых обратно. И хватило такта спросить не у него, а у моей мамы, почему Ёйна всё грызёт такую ерунду, будто это конфета. – Мама мне тихим голосом ответила, что это от голода. Что это только мы так хорошо едим, потому что папа работает на хлебном заводе. А все остальные голодают. И чтоб я молчал. – Ну я молчал.
И как-то я ни с кем не дружил. Ёйна был единственный ребёнок на нашем дворе. Мы оба как бы не знали, что есть дружба. А вот что есть вражда я по крайней мере знал. В соседнем дворе было полно русских пацанов разного возраста, но они вели себя враждебно к чужим. Просто били, если заставали у себя. Пришлось к ним не ходить.
Хуже того… Я раз был очень зол, схлопотав подзатыльник от отца. (Я сделал опыт: что будет, если смешать соль и сахар и положить это в солонку.) Папа принялся за борщ, начав с того, что запустил пальцы в солонку и крепко «посолил» борщ. Потом съел одну ложку. Посмотрел на меня. Всё понял. И дал мне затрещину. Я выскочил из-за стола и – на двор. А там на проёме калитки в соседний двор чужие пацаны устроили качели и катаются. (А я гораздо младше их.) Будучи в большой злости от затрещины, я заорал, чтоб они убирались с нашего двора. – Они чихать на меня хотели. – Тогда я влял кусок кирпича и швырнул в них. Попал одному в голову. Полилась кровь. И они убежали его перевязывать. Он уже ходил в какой-нибудь четвёртый класс. Большой. Раз, проходя мимо, поймал меня за ухо и спросил, надо ли меня бить в отместку, что я ему голову пробил. Я, понурясь, сказал: «Надо». Он меня оттолкнул и велел больше не драться кирпичами.
Я только недавно узнал, что папа мой, белобилетчик из-за порока сердца, убит был всё-таки фашистами. И время сходится – 1944 год. – Дело в том, что, когда немцы стали повсеместно отступать, они развязали против СССР бактериологическую войну. Заражали тифом советских людей на своей территории. А когда отступали, тифозные разносили тиф по всей стране. Вот такой тифозный район и образовался где-то недалеко от нашего Кермине. И отца послали туда в командировку. Он поехал. Заразился, вернулся и умер.
Меня оградили от его смерти и похорон.
Бабушка умерла у меня на глазах, когда никого не было дома, сидя в кресле с подлокотниками. Поэтому не упала. И я подумал, что она заснула. Это было с самого начала. И от её похорон меня оградили. И я ничего не почувствовал в обоих случаях. – Германия относительно меня с бабушкой может не терзаться совестью.
Более того, в силу её фашизации слева (ибо Альтернатива для Германии имеет-таки нацистские штрихи, но и запрет её тоже пахнет фашизмом) Германия может ухмыльнуться. – Меня вообще не били в качестве метода воспитания. Так, иногда срывались. Раз я схлопотал подзатыльик от мамы. – Под кроватью лежал чемодан. Его верхняя крышка покрылась пылью. Я залез под кровать и по этой пыли нарисовал фашистскую свастику. И вот раз мама чемодан вытащила, увидела свастику и молча дала мне затрещину. И я не обиделся.
До меня вдруг дошло, что мама не от предвидения победы после смерти папы и освобождения нашего города, Ромны, от фашистов сразу туда вернулась. Просто в этом Кермине нечем было зарабатывать. А чем кормить меня и дедушку. А дома… У неё была специальность – ретушёр негативов в фотографии. Её немедленно взяли на работу на прежнее место, и даже наградили после войны медалью «За победу над Германией».
27 мая 2025 г.
