Когда в селе Полноверхнем зимнее небо наконец осело и превратилось из свинцовой громады в чистую стеклянную блюдце-лазурь, библиотекарша Анфиса Алексеевна Нещердякова, маленькая сухая женщина с обветренными руками и непостижимой жаждой аккуратности, первым делом вымыла тряпицей подоконники — словно думала, что весна непременно заглянет именно сюда и сделает строгое заключение о чистоте её владений. За окном тянулась дорога, расчерченная колеёй колхозного трактора, а дальше — обледенелый лог, где по утрам ветер гонял сухие снежные комки, будто проверял, все ли они честно отработали собственное кружение за долгие месяцы холодов.
Анфиса Алексеевна служила в крохотной полноверхненской библиотеке уже тридцать лет, и каждый сезон повторялся, как страница ветхого молитвенника: зимой — полки воздыхают, книги стонут под стужей, весной — пахнет мокрой бумагой и чуть-чуть сладким клеем, которым она чинила потрёпанные переплёты. Осенью на лакированных досках пола посёлочного клуба (там и размещалась библиотека) непременно оставались отпечатки грязных сапог — как подписи на письмах, что никогда не дойдут до адресата. А летом она вытаскивала сбоку циркуляционный столик, ставила самовар и, не спеша, записывала в тетрадку: кто взял «Пятнадцатилетнего капитана» детям на каникулы, а кто в который раз попросил «Иронические рассказы Чехова», чтобы читать их по вечерам жене вслух.
Библиотека пережила многое: закрытие школьного интерната, поджог клуба хулиганом, который хотел «посмотреть, как огонь ест книги», и даже кражу целого стеллажа букинистики (его однажды увезли колхозники, решив, будто это бесплатная доска для объявления цены на бычков). Но сейчас беда грозила куда серьезнее пепла, ржавчины и людской жадности: глава района, дородный человек с мягкой улыбкой и твёрдым пером, разослал по сельсоветам уведомление о «реорганизации сети культурных учреждений с целью оптимизации бюджета». На языке Анфисы Алексеевны это означало: библиотеку сведут в «литературный уголок при Доме быта» — на три полки и один стул, где любые книжки, не имеющие штрих-кода, пойдут в макулатуру. Районный методист честно посоветовала: «бейте тревогу, пока не поздно», — но тревогу в Полноверхнем было бить некому: клуб стоял облупленный, школьный автобус ходил три раза в неделю, молодёжь разбежалась, а старики едва таскали с колодца воду.
Анфиса Алексеевна сидела за столом и перебирала кончиками пальцев кожаный корешок словаря Даля — подарочного, с золотым тиснением, напечатанного ещё в тридцать седьмом, что чудом не попал ни под раскулачивание, ни под списание. Словарю требовался мелкий ремонт: страницы разошлись шёлковыми шрамиками, да и пружинный корешок просел. Она любовно подставляла под лучик света каждую букву, проверяя, не выпала ли случайно строка, и вдруг заметила: лампочка, что горела над столом, дрогнула, как вспугнутая птица, и потухла. Трюк не редкий в марте: провода к клубу по полуобвалившемуся столбу, сердечники рассохлись. Анфиса позвала на помощь завклубом Бориса Геннадича, но тот травмировал спину на февральских колодках — поднять лестницу не смог бы даже за обещанный самогон.
Она вздохнула: бросать словарь во тьме нельзя — мокрая погода вытянет чернила, буквы поблекнут навсегда. Мгновение — и в голове вспыхнула искра: «Вот оно, спасение библиотеки!» Нужно починить свет, показать чиновнику-оптимизатору, что здесь, в клубе, всё работает, всё живёт. И словарь, как символ литературы, обязан словить этот луч. Но одной лампочкой мало. Надо восстановить старый ручной динамо-прожектор, который стоял в клубном сарае со времён довоенных кинопоказов: длинный цилиндр, к которому подвязывался ремённый привод — крути, и свет горит.
Анфиса Алексеевна вспомнила, что у сторожа станции три года назад оставался велосипед «Украина» с оборванной цепью. Наварить звёздочку к валу генератора — дело пяти минут, если сыскать сварку. Но сварка в деревне была одна — у инвалида войны Пантелеймона Прохоровича, упрямого до черноты ногтей: «Не дам, пока совесть не попросит честно».
К вечеру она, съежившись в пальтеце, дошла до ограды, наглухо закрытой, где жил Пантелеймон. Тот сидел на крыльце, курил самокрутку: глаза прищуренные, как у степной рыси. Анфиса коротко объяснила беду. Старик слушал, молча бросая под ноги огненные крошки. Когда она закончила, выкинул окурок и буркнул:
— Не против я книгу спасать. Вот что, мать: зашью сварку — да если день свет забрезжит в окне, станешь читать по субботам моим ребятам сказки. Они — правнуки, с городом познакомились слишком рано, забыли, как почву нюхать. Вернёшь им сказку — я верну свет.
Анфиса Алексеевна кивнула. «По рукам».
Следующие три дня место, называвшееся сараем-кино, ожило. С самой зари сюда тянулись люди, которых нельзя было представить добровольцами: кузнец Опанас, одноглазый, но цепкий — принес горелку, чтоб подравнять вал; тракторист Назар притащил из моторного отсека «Беларуса» пол-метра цепи; школьники взломали педали велосипеда и смазывали их нутряной смазкой, кованой из гусиного жира. Анфиса строчила списки: кто дал гайку, кто — болт. В словаре Даля закладкой служила репсовая лента — чтобы держать страницу «П» на слове «пламень».
На четвёртый день лопасти генератора пробудились: дежурная лампочка загорелась непривычно мягко, будто стеснялась показать на всю мощь, а потом вспыхнула так ярко, что клубный занавес полыхнул алой вспышкой. Народ ахнул: сначала от света, затем от голосов — ехал по деревне районный ревизор. Глава поселения суетился, но когда шагнул в клуб, увидел: на сцене, залитой живительным светом, стоит на треноге словарь Даля, раскрывшийся крыльями, а вокруг десятка два жителей, читающих вслух: «Пламя — стихийный огнь, горение, жар». Хористы, словно невольные актёры, проговаривали слова, прокатывая их по стенам. Ревизор застыл.
— Что это у вас? — он не поверил собственным глазам: вместо груды хлама — маленький зал с работающей подсветкой и круглым прожектором, чей луч с причудливым дребезгом шёл от старого велосипеда — его крутила Лиза, восьмиклассница, обрызганная чернильными каплями, но улыбающаяся.
— Это наш переносной свет. — Анфиса Алексеевна подошла, отряхивая подол. — Пока нет денег на электричество, мы крутим сами. А книги до конца света читать будем. У нас для каждой лампы в словаре объяснение есть.
Ревизор, покраснев, выдавил: «Бюджет пересмотрим. Оптимизация отложена». В голосе была чистая растерянность: статистике такого не объяснишь.
Светление неба совпало с решением бумажным — библиотеку оставили. В клубе ещё долго пахло палёной эмалью, но прожектор работал. По субботам Анфиса садилась на высокую табуретку, а вокруг её плеч разворачивался шорох страниц. Пантелеймоновы правнуки сидели на полу: закрыв глаза, они слышали, как в слове «пламень» трепыхаются сразу и кузнечные горны, и старые лучины, и бесконечная дорога в свет, которую можно прокатить на колёсах велосипеда — стоит только захотеть удержать язык книги и нажать педаль своим сердцем.
Так Полноверхнее лето, бодрёное полузабытой лексикой, оплело клуб землюной зеленью. Словарь Даля снова стал весами для времени: на одной чаше — грозная оптимизация, на другой — одна-единственная лампочка, чей накал измерялся кружащимися буквами и скрипом велосипедной цепи, и именно это оказалось тяжелее всех бумажных аргументов. Потому что там, где слово «пламя» удержали не цифрой, а дыханием, даже старуха-ночь, распластавшись на степи, не решалась погасить свет.