Пахло горькой полынью и влажной древесной пылью, когда Семён Круглов, невысокий электрик с неизменной замасленной фуфаечкой, поднялся на угрюмый бетонный уступ старой плотины и прислушался к едва слышному журчанию меж щелей: вода просачивалась тонкими нитями, будто вспоминала, как бегала вольной рекой до того, как её загнали в каменный корсет. Посёлок Пихтовый Кордон жил от силы сорок домов, зато всех соседей за десяток вёрст кормил электричеством — маленькая ГЭС давала три десятка киловатт, и этого хватало на лампочки, насос в молокоприёмке и телевизор в клубе. Но в июле прошлый паводок разорвал турбину, и кордон погрузился в капризные миры керосиновых фонарей. Администрация кивнула: мол, починим, но сначала тендеры, бумаги, подтверждения. А бюрократия, как водяная крыса, любит долгие норы.
Семён, знавший беду каждой гайки на станции, ходил вечерами по избам, проверял временную проводку от дизель-генератора, который периодически приносила по реке баржа из райцентра. Генератор ел солярку жадно, а солярка в этих краях стоила песни с двумя припевами. Поэтому свет включали лишь на два-три часа вечером. В остальное время посёлок вспоминал довоенную тьму, из которой, правда, вырастали необычные разговоры: дети выслушивали сказки от дедов, а взрослые обнаруживали, что могут сидеть молча и не тянуться к экранам. Однако всему была мера: холодильники тлели без толку, а молокоприёмка чуть не сорвалась — пастухи грозились гнать стадо дальше, к электричеству.
И вот однажды Семён пришёл к Варваре Алексеевне, библиотекарю с ровной чёлкой и серебристой паутинкой у висков, и сказал: «Давайте сделаем аккумуляторную ночь. Зарядим батареи, расставим лампы, а люди пусть увидят, что темнота — не хозяин». Варвара удивилась: «Батареи? У нас что, завод?» — «Завод — нет, а руки — да». Он достал из-за пазухи схемный лист с кривыми стрелками: там была нарисована крошечная солнечная панель, скопированная с каталога, и слова «две старые батарейки от экскаватора, девять автомобильных, двести телефонных».
Новости в Пихтовом Кордоне летали по верёвкам для белья: утром Семён говорил с пастухом, а к полудню школьники уже знали, где искать списанные аккумуляторы. Петька Фомин притащил на санках две свинцовые коробки от списанного комбайна, Лиза Кузнецова обнаружила в сарае отца коробку с тридцатью пальчиковыми аккумуляторами — «всё равно выбросить». Вечером, когда кроны приближались к чёрной акварели, Семён развёл костёр у плотины, поставил железную бочку на кирпичи, чтобы греть воду и отмывать батареи от налёта.
Молоканка Анфиса Степановна принесла пачку лимонной кислоты: «Полирнём клеммы, чтобы ток шёл гладко». Шофёр местного леспромхоза, Илья Платонов, подвёз в кузове старый сварочный аппарат: «Из него диоды годные». Даже строгий егермейстер Григорий Хруст был замечен, как он тащил обломок алюминиевой мачты — на ней Семён рассчитывал закрепить пару китайских солнечных панельчиков, подаренных райцентровским энергетиком за литр малинового варенья.
Работали, не деля время на смены: днём дети чистили корпуса, а ночью, при свете керосинок, мужики свинчивали медные шины. Запахи кислоты, смазки и смолистой хвои смешались в один упорный пар, от которого глаза щипало, но никто не отходил. Варвара перетянула библиотечный удлинитель и выставила столик с чайником и булками. Она говорила: «Когда ты в беличьей темноте слушаешь треск канифоли, понимаешь, что история книжная и настоящая — рядом».
На четвёртый день у Семёна получилась чудная гроздь: восемь больших аккумуляторов сцепились проводами, как коровы у водопоя, над ними — малые, кавалерия из телефонных литий-ионов, а сверху, на крылатой мачте, солнце ловили две панельки, похожие на полузакрытые веки. Всё это хозяйство он поставил в старый уличный киоск, где раньше продавали семечки и газировку. Плиту киоска устилали дырки от шурупов, через которые просачивался воздух — аккумуляторам нужно дышать.
Когда система выдала первые десять вольт, Петька Фомин подпрыгнул с таким визгом, будто увидел бенгальский тигр, а Лиза захлопала ладонями, и даже Григорий Хруст, обычно каменный, сказал: «Ну что, щёлкнуло». Семён лишь кивнул: знал, что до победы далеко. Надо было протянуть кабель в клуб, в молокоприёмку и главное — в дом на краю посёлка, где лежала Полина Андреевна, девяностолетняя учительница, едва дышавшая после инсульта; ей нужен был компрессор для кислородной маски.
Кабель тащили всем миром: Илья Платонов привёз бухту списанного провода, пастух Миша натянул его между столбами, школьники срывали обледеневшую кору с усталых осин, которые подогнали вместо промежуточных опор. Варвара читала цифры с мультиметра, объявляя каждые полвольта прироста, словно баллы на экзамене надежды.
На восьмую ночь — тогда ветер пах каменной радостью первых морозов — Семён, держа в руках резиновый рубильник, крикнул: «Тишина!» Электродвигатель компрессора в доме Полины Андреевны заурчал, как котёнок, и на подоконнике сделал круг ламповый ореол. Избы вдоль улицы вспыхивали одна за другой; неярко, но ровно — как будто звёзды спустились на оглобли и не спешили обратно.
Посёлок затаил дыхание. Тишина стояла густая, в ней слышался маленький щелчок контактора в клубе — Семён переключал линии. Потом вспыхнул прожектор у молокоприёмки; белый луч упал на снежный двор, где ведра парного молока дожидались электрического насоса. До того их таскали вручную, и доярки уже не чувствовали спины. Теперь насос загудел, и женщины в платках захохотали, как школьницы, забыв о руках в щёлочи.
Полина Андреевна приоткрыла глаза; дочь сказала ей: «Мы снова со светом, мамочка». И старая учительница, которая прежде бредила о потемках класса, вдруг шепнула: «Тогда поставьте букву “А” на доске — первая свеча знания».
Наутро, когда заря полыхнула мандаринным огнём за сопками, Семён сели на крыльце вместе с Варварой. Снег под ногами скрипел тонко, как свежая счётная лента. Варвара держала в руках книгу — «Рассказы Бунина» — и, не раскрывая, спросила:
— Скажи, зачем тебе это, если всё равно рано или поздно дадут турбину?
— Потому что электричество — это только половина. Другая — люди, которые захотят, чтобы оно жило. Турбину можно починить и опять забыть, а вот эту ночь, когда посёлок вспыхнул, не забудет никто.
На плотине вода журчала чуть посвободнее, словно услышала, что скоро ей опять крутить лопатки турбины. Но семёновский аккумуляторный улей уже гудел, напитываясь утренним светом: панели заглатывали розовые лучи, и электронные пчёлы внутри банок копили ток на грядущий вечер.
К обеду пришла комиссия из районного «Энерго». Мужчины в касках и лощёных куртках принесли папку: решили — дадут деньги на новую турбину и поставят стационарный солнечный массив. Один из инженеров удивился: «Пока строили документы, вы уже построили свет». Семён ответил: «Документы — птица важная, но у нас есть воробьи-упрямцы. Мы взлетели раньше».
Вечером у клуба накрыли длинный стол. Пекли картошку в золе, наливали мёдовый чай, а Варвара читала вслух короткий рассказ Бунина — про майский вечер в деревне. И каждый слушатель чувствовал: тот май, о котором писали сто лет назад, пришёл сегодня в январе, просто поменял запахи сирени на смолу, а теплый свет керосина — на скромную белую лампу, питаемую трудом восьмидесяти рук.
Семён взглянул на плотину: струя воды блестела в луне, как серебряный лезвие. Он подумал, что скоро турбина захохочет заново, и аккумуляторная ночь станет историей, но эта история будет жить в памяти, как буква «А» на черной школьной доске — первая и главная. Пока люди способны зажечь лампу вместе, никакая тьма не останется хозяйкой.
И где-то вдалеке, за лесом, собака ответила протяжным лаем, будто подтвердив: да, слышала, увидела. Свет идёт.