Вышла Лизавета за вдовца одного. Приличный он мужчина был. Привычек вредных не имел. Доход стабильный. Звали вдовца Гурием. Высокий такой вдовец - будто жердь. Лицо рябое. Но с лица воду не пьют.
- Я уж думал, - Гурий Лизавету за ручку брал, - что удел мой такой - в одиночестве сидеть. А тут вы, Лизонька, счастливо подвернулись. Я и вас возлюбил, и вашего Тимошку. Хозяйство мое нуждается в женской руке. А лично я - в доброй ласке. Заезжайте же ко мне с Тимошкой. Станем проживать совместно. Мирком да ладком. Я ссор и шума не приемлю.
Ранее за такого Гурия Лизавета бы никогда не пошла. А тут - выскочила.
“А не надо, - подумала, - мне более любовной чепухи. Лучше выйти замуж по расчету. Чтобы, значит, уважала я супруга и заботилась о нем по-женски. А он мне защитой и опорой сделался. Опять же, Тимошке мужское воспитание. Выйду. И пусть рябой он.”
Расписались и живут под одной крышей. Жилплощадь у Гурия небольшая, но все необходимое имеется. И кровать, и стол, и помывочная. Для Тимошки угол выделился. На стене в комнате большой - портрет почившей супруги. Строгий у нее такой лик. Даже немного сердитый. Усики над верхней губой будто немного колышутся. Брови в единую линию. А глаза острые. И в какой угол квартиры не спрячься - всюду на тебя портрет глядит.
Лизавета сидеть под портретом прямо опасалась. Все ей мнилось, что супруга эта не сильно переменам в жизни Гурия радуется. И ходила Лизавета по дому на цыпочках. И уборку делала аккуратно - чтобы супруги прежней чувств не задеть.
А Гурий все прежнюю эту жену вспоминал. Какая она хозяйственная была и экономная. Замрет у портрета и беседы ведет. “Нынче, - шелестит, - сэкономил я, Аида Петровна, половину оклада. В позапрошлый месяц - почти весь. Живу скромно, по средствам. Коплю на пенсионный период жизни. Жаль только, что без вашего общества он пройдет. Подвели вы меня, Аида Петровна, бросили”.
Лизавете такие беседы не нравились ужасно. Прямо страх ее брал. Но, с другой стороны, чего бояться? Муж - тихий человек и почтительный. С батей Тимошкиным в сравнение не идет. Претензий не высказывает. Мирком да ладком живут. А что с портретом разговаривает, так это дело личное. Сама Лизавета в дневник себе пишет откровения всякие. И кто ее осудит за дневник?
Гурий по квартире бесшумно ходит. И все время из-за спины Лизаветиной появляется внезапно.
- А вы знаете, - скажет шепотом вдруг, - что запасы водицы на планете исчерпаемы? Читали ли вы, Лизонька, о таком явлении?
А Лизавета сначала всерьез вопрос принимала. И в голове знания поднимала из школьного курса: чего там с водицей?
- Не хмурьте лобика, - Гурий заботливо произнесет, - а то морщинки вылезут. Станете некрасивой старушкой. А мне красота женская очень симпатизирует. Просто приметил я, что Тимошка ваш в уборную часто ходит. И в душе плещется каждый вечер. Я прислушаюсь, бывалоча, а он мочалом себя мочалит. А водица-то хлещет! И какой в этом толк? Я вот лично всегда водоснабжение прерываю, ежели зубы чищу или с мочалом процедуры делаю. Водица-то конечна своими запасами.
Лизавета глазами захлопает: какое мочало?
- А, - Гурий хихикнет, - не забивайте головки. На наш век водицы хватит - верно вы про нее подумали. Плещется дитя - и пусть плещется. Если позволите, сам я вопросик решу по водице. Перекрою ее совершенно. И в общественную баню раз в неделю водить вас стану. Готовьте-ка свежее нам бельишко. И шайку мне захватите. Я со своей привыкший ходить.
И такой вот этот Гурий - ни одного слова не скажет прямо. Все окольными путями выражается.
- А вы знаете, - подползет под локоток, - был у нас такой случай. Дитя одного не воспитывали совершенно. Тоже он на стуле качался, тоже на гуляния с ребятами бегал - вместо того, чтобы гряды полоть. Сейчас в каталажечке сидит. И матушка его плачет все время о горькой судьбе потомка.
А Лизавета только руками разведет. Мол, жалко эту мать несчастную, но, как говорится, не зарекайся.
А Тимошка, на стуле качаясь, Лизавете объявит: “Побегу я, маменька, завтра с ребятами на весь день. Детство у меня, золотая пора. Побегу в игры подвижные играть и баклуши бить”.
Гурий на портрет взор кинет - и скорбно в спальню отправится. Лизавета за ним двинется. Может, тоскует муж по прежней супруге. И нужно его отвлечь своими прелестями. А как иначе? Все же законный он супруг.
А Гурий на Лизоньку с прелестями не смотрит.
- Самая страшная проблема, - с ложа супружеского прошепчет только, - это ожирение населения. Весь мир над проблемой бьется. И читал я, что дитя питаться должно скромно. Чтобы, значит, не ожиреть. То есть, такой рацион правильный: на завтрак одно яйцо ему куриное. А на обед - картошину небольшую. От ужина приучить отказываться. Вредно это - на ночь пузо набивать. По праздникам - стакан молока нежирного.
А потом натянет одеяло на голову и храпит в подушку с тонким присвистом.
Поначалу Лизавета не сильно слушала. Бормочет Гурий - и пусть его. Хотя надоел, конечно. Не супруг, а шептун какой-то. Говорит, говорит - и ничего не понятно.
А однажды сидит она на диванчике - носки Гурию штопает. Много там носков - целая корзина аж. Штопает, штопает. Да и надоело ей. Выбросила она те носки в ведро помойное. И уселась книгу читать про сохранение красоты женской. А портрет супруги усатой вдруг возьми да сверху на нее шмякнись. Хорошо так приложил.
Испугалась Лизавета ужасно. Похватала свои вещицы, Тимошку за руку дернула - и сбежала. Так бежала, что валенки у Гурия в жилище оставила. Просит вернуть - отправить с первой оказией на адрес. А Гурий в ответ счет ей отправил. И всякие там статьи указаны: и по питанию, и по воде, и по пользованию квартирной площадью. И расходы на баню прописаны. Даже носки в счете указаны. “Носочки, - указано, - в количестве пятнадцати парочек были вопиюще выброшены. Носочкам тем не более пяти лет с момента производства. И коли штопать их, то еще пятилетие бы они послужили. К возмещению такая-то суммочка”.
Три ночи Лизавета прорыдала о несчастной личной жизни. А потом успокоилась. Не сложился брак - так и леший с ним. Пусть Гурий с портретом общается.
А Тимошка данному развитию событий больше всех обрадовался.