1. Понедельник, 07:42
Жена не проснулась. Точнее, её не было в кровати. Сначала я решил, что пошла в душ, потом в магазин за хлебом к завтраку, потом вспомнил: вчера вечером она сняла обручальное кольцо и положила в шкатулку. Сказала, натирает кожу. Я не придал значения — воняет кремом для рук, думая, окей, купим новое кольцо или расширим ободок.
Телефон Лены молчал. В мессенджере последний вход — вчера 23:14, «прочитан» мой мем с котом. Сообщение «Ты где?» синее, отметки «просмотрено» нет.
2. Понедельник, 13:30
Полиция принимает заявления о пропавших без вести только через трое суток, но звонить в дежурную часть можно сразу — «на всякий случай». Я назвал имя, приметы, сказала дежурному, что жена не появлялась дома восемь часов. Он посоветовал искать среди родственников: «Семейные ссоры — сто процентов добровольный уход».
Родственники? Мать её живёт в Анапе, отец умер. Подруга Вика не видела. Коллега-редактор Алёна сказала, что Лена просилась на выходной «перегореть».
Слово «перегореть» вспыхнуло, как предохранитель, и тут же расплавилось: ей случалось брать day-off после тяжёлой верстки, но всегда писала мне «не буди к ужину». Сейчас — тишина.
3. Понедельник, 20:05
Дочка Маша, пять лет, нарисовала маме «солнышко с косичками». Спросила: «Когда придёт?» Я ответил: «Задержалась на работе». Обман короткий и белый, как бинт на подушке.
Испек пиццу, съели по куску. Нас вдвоём слишком много в квартире, где каждый угол пахнет Лениными кремами, спонжами, пустой кружкой на подоконнике.
Ночью лежу, смотрю в потолок, а в голове список: травмопункты, диспетчеры такси (вдруг попадала в ДТП), дежурные КП-посты. По телевизору шёл фильм «Прерванная жизнь» — символичный бред: героиня сбежала из дома и нашла свободу.
4. Вторник: админ-ад
С утра — энергией паники погнал ноги: морг № 3, морг № 5. В офисе взял отгул. Дежурный патологоанатом с лицом, как заветренная рыба, листал журнал: «Нет такой». Я будто выдохнул — и сразу втянул новый страх: если не в морге, то где?
Полиция наконец приняла заявление, но намекнула: «Если сама вернётся, штраф за ложный вызов». Интонация — «жену не удержал, сам виноват».
Дома Маша вытащила из шкафа Ленины туфли: «Мне поиграть, пока мама не носит?» Я кивнул, кусая губы, чтобы не взвыть.
5. Среда, 23:57
Три ночи без сна. Телефон — продолжительная вибрация. На экране — «Лена». Не номер, а имя в любимом розовом. Спазм в животе: живa.
— Алё! Где ты? — кричу шёпотом, чтобы Маша не проснулась.
Пауза, тишина, чужой вздох.
— Я… не вернусь.
Голос промок, как фильтр в сигарете, помятый, но спокойный.
— Что случилось? Ты жива?
— Да. Просто… я больше не люблю.
Тишина, как хлопок мокрой простыни.
— Лена, это шутки?
— Нет. Хочу развода.
— Подожди. Дочка.
— Что дочка?
Каждое слово режет.
— Она спрашивает о тебе.
— Забирай.
Забирай.
Губы немеют:
— Ты… не хочешь увидеть Машу?
— Не вижу смысла. Я устала.
— От кого? От неё?
— От всего. Не ищи. Документы пришлю позже.
Гудки.
Телефон падает из рук. Мир — плоская доска, и я вылетаю за последнюю клетку.
Адвокат Васильев (коллега дал контакт) слушает мою историю, кивками отмечает важное: «Пропажа, возвращение, отказ. Ребёнок остаётся с вами — перспективно для ускоренного развода». Слова «перспективно» и «развод» вместе звучат, как «выгодный апокалипсис».
— Приготовьте документы, подтверждающие ваше участие в жизни дочери: садик, медкарта, чеки.
Смешно: мне надо доказывать, что я отец, в то время как мать подобные доказательства бросила, как чек из пятёрочки.
Первое свидание 7 лет назад: Лена смеялась, когда я рассказывал историю про помидор, взорвавшийся на рабочем месте (я ветврач, дезинфицировал теплицу, банка кетчупа «хлопнула»). Она смеялась без оглядки, будто разрешала мне быть нелепым.
Свадьба — маленькая, без фаты. Лена тогда обещала: «Если внезапно сорвусь, пообещай строить меня». Я шутил: «У меня молоток в душе». Мы оба смеялись.
Теперь молоток ржавеет.
Через юриста Лена присылает проект соглашения: ребёнок — с отцом, алименты — «по договорённости». Сумма пустая. Я думаю: поставить цифру — значит признать, что мать покупается деньгами. Не ставлю.
Маша рисует семью: я, собака, бабушка. Мама — за облаком. Спрашиваю, почему облако? «Там живут люди, если они далеко».
Звонок с незнакомого. Хрип:
— Это я. Я пришлю вещи.
— Ты уверена?
— Да. Не хочу обсуждать.
— Маше шесть, скоро школа. Она спросит.
— Придумай что-нибудь.
Глаза жгёт:
— Лена, ты для неё Вселенная. Почему?
— Я пустота. Нельзя быть вселенной для кого-то, если внутри дыра.
— Давай вместе к психиатру, психологу, кому угодно.
— Я решила. Пока.
Гудки.
Я ретроспективно собираю моменты: её усталость, плаксивость, пропуски работы. Я винил стресс, не депрессию. Не лечил.
Утро. Плести косички — мой навык ноль; тренируюсь на кукле. Маша терпит. В садике воспитательница спрашивает: «Мама в командировке?» Киваю. Быт как военный госпиталь: быстро, без жалоб.
Ночью перечитываю статьи: «Материнская депривация у детей». Два абзаца — ком в горле. Психолог советует «правдиво, но мягко». Как объяснить правдиво, что мать спряталась в дыре?
Процесс идёт быстро: ответчик согласна, спора о ребёнке нет. Судья женщина, глаза как стекло: «Стороны согласны?». Лена смотрит в стол.
— Согласна, — тихо.
— Вопросы по алиментам?
— Нет, — отвечаю я.
— Решение будет через неделю.
У выхода она протягивает пакет: три футболочки Маши, мягкий кролик.
— Пусть будет.
Я берусь, пальцы леденеют: столько вещей, и ни капли тепла.
— Я надеюсь, ты найдёшь помощь, — говорю.
— Спасибо, — и уходит, даже не оглянется.
Пишу ей письмо:
«Маша имеет право знать, что мама её любит. Пожалуйста, хотя бы открытки день рождения».
Ответ приходит одним словом: «Извини».
Извинить? Как?
Прошло три месяца. Я уже плету косу быстрее, чем гугл ищет «быстрый завтрак». На холодильнике расписание: сад, кружок, витамины. Я заполняю пустоту расписанием, чтобы Маша видела структуру, а не дыру.
Иногда ночью просыпаюсь от мысли: вдруг вернётся? Не знаю, что страшнее: вернётся или нет.
Маша спрашивает:
— Папа, маме там хорошо?
Я отвечаю:
— Мамина любовь живёт внутри тебя. Она просто далеко.
Полуправда, но лучше, чем «забирай».
Правду говорю себе: мама ушла не потому, что мы плохие. Она утонула в себе и потянула шлюпку. Я поставил ребёнка на берег и теперь учу его строить маяки.
И каждый раз, когда телефон звонит ночью, я вздрагиваю. Но беру — вдруг это сообщение, что она нашла помощь, нашла свет.
Пока телефон молчит. А я продолжаю бить гвозди в доски нашей новой жизни: громко, но честно. Если любовь ушла, остаётся долг — и я держусь за него, как за спасательный круг, ведь Маша спит рядом, обнимая мягкого кролика из маминой последней передачи.
Конец.