Январское утро 41 года выдалось промозглым. Влажный туман стелился по мраморным ступеням криптопортика, где тридцать преторианцев переминались с ноги на ногу, пряча под тогами отточенные клинки. Их командир, Кассий Херея, то и дело прикладывал ладонь к рукояти меча – старая привычка, выдававшая крайнее напряжение.
Где-то наверху, в театре, гремели медные трубы и грохотали литавры, там шли Палатинские игры. Актёры в масках разыгрывали очередную трагедию, не подозревая, что настоящая драма вот-вот развернётся за кулисами.
— Идёт! – пронеслось по рядам заговорщиков.
Гулкое эхо шагов императора отражалось от сводчатого потолка. Калигула шёл неторопливо, на ходу обсуждая с актёрами утреннее представление. Его пурпурная тога мазнула по колонне, оставив влажный след на мраморе.
— Эй, Кассий! – император остановился, заметив своего трибуна. – Какой сегодня пароль?
— Свобода! – выкрикнул Херея, выхватывая меч.
Клинок вошёл точно между лопаток. Калигула рухнул на колени, но даже сейчас умудрился усмехнуться:
— Я ещё жив...
Тридцать мечей взметнулись и опустились, кромсая пурпурную ткань. Кровь растекалась по мраморному полу, смешиваясь с туманом.
Так закончилась жизнь императора, которого ещё четыре года назад весь Рим встречал ликованием. Молодой, щедрый, справедливый, он казался подарком богов измученной Тиберием империи. Как же случилось, что путь от всеобщего обожания до кровавой развязки занял всего четыре года?
Чтобы понять эту загадку, нам придётся вернуться на тридцать лет назад, когда в военном лагере на берегу Рейна маленький мальчик впервые примерил солдатские сапоги...
Мальчик в солдатских сапогах
Шкура медведя согревала пол командирского шатра, но от земли всё равно тянуло холодом. Маленький Гай сидел на коленях у отца, а легионеры, толпившиеся у входа, хохотали до слёз – трёхлетний карапуз пытался поднять настоящий гладиус.
— Смотрите-ка, — прогудел центурион Максим, — вылитый солдат! Только сапоги маловаты.
На следующий день весь лагерь гудел от новости – легат Германик заказал для сына миниатюрную военную форму. Особенно умилили всех крошечные калиги – солдатские сапоги с гвоздями на подошве. Именно они и дали мальчишке прозвище, которое потом войдёт в историю.
Утро начиналось с построения. Гай, едва научившись ходить, уже вышагивал вдоль строя, подражая отцу. Его детские команды вызывали улыбки у бывалых воинов, но никто не смел шутить открыто, слишком уважали Германика.
Вечерами в шатре звучали рассказы о битвах и походах. Отец водил пальцем по потёртой карте, показывая сыну земли империи. Масляная лампа отбрасывала причудливые тени на полотняные стены, а снаружи доносились звуки лагеря: лязг оружия, ржание лошадей, отрывистые команды часовых.
— Запомни, сын, — говорил Германик, — легионы, это сердце Рима. Простые солдаты важнее сенаторов в расшитых тогах.
Мальчик внимательно слушал отца. Он рос среди людей, привыкших решать споры мечом, а не словами. Здесь презирали интриги и ценили прямоту. Возможно, именно это и сыграло потом с ним злую шутку – император, воспитанный как солдат, оказался слишком прямолинеен для змеиного клубка римской политики.
В 14 году спокойной жизни пришёл конец. Весть о смерти императора Августа всколыхнула легионы. Солдаты, недовольные условиями службы, подняли мятеж. Германик метался между бунтующими когортами, пытаясь утихомирить разъярённую толпу.
Агриппина, мать Гая, схватила сына в охапку и бросилась к повозкам, они бежали из лагеря под покровом ночи. Колёса скрипели по гравию, а позади всё громче звучали пьяные крики мятежников. Эта ночь навсегда осталась в памяти будущего императора – первый урок того, как быстро толпа может превратиться из друга во врага.
Мятеж удалось подавить, но жизнь уже не вернулась в прежнее русло. Череда походов, триумфов и интриг затягивала семью всё глубже в водоворот большой политики. А там, в глубине, уже шевелились щупальца заговора, который через пять лет оборвёт жизнь Германика и навсегда изменит его сына...
Триумф и трагедии семьи
Октябрьское солнце заливало мраморные колонны Антиохии, когда Германик почувствовал первые признаки недомогания. Желудок скрутило острой болью, во рту появился металлический привкус. К вечеру жар охватил всё тело.
— Отравили... — прошептал он семилетнему Гаю. — Пизон... и Планцина...
Агриппина металась по комнате, выкрикивая проклятия в адрес наместника. За дверью шептались слуги, одни винили местные травы, другие намекали на тайный приказ из Рима.
Германик угасал медленно, каждый день всё больше чернея лицом. Яд, подмешанный в еду или вино, действовал неумолимо. Гай не отходил от постели отца, впервые ощущая бессилие перед чем-то, что нельзя победить мечом.
— Помни... — сипел Германик в последние минуты, — никому... не верь...
Десятого октября девятнадцатого года сердце полководца остановилось. Рыдания Агриппины эхом разносились по дворцу. А Гай, забившись в угол, беззвучно кусал кулаки, давя рвущийся наружу крик.
Урна с прахом отца казалась невероятно лёгкой. Корабль нёс их обратно в Рим, где заговорщиков ждал суд. Гнев народа был страшен – толпы требовали крови Пизона. Но главный заказчик убийства, император Тиберий, остался в тени.
Агриппина не смирилась. Она открыто обвиняла Тиберия, требовала правосудия, собирала вокруг себя недовольных. За что и поплатилась – в двадцать девятом году её сослали на остров Пандатерия, где уморили голодом. Следом в подземельях Палатинского дворца сгинули старшие братья Гая.
Но сам он выжил. Под крылом бабки Антонии, в тени дворцовых интриг, среди шёпота и доносов, былой солдатский задор сменялся чем-то иным. Он учился улыбаться, скрывая ненависть. Учился льстить, затаив презрение. Учился ждать.
Тиберий приблизил его к себе, не замечая, как в глазах юноши временами вспыхивает отцовский взгляд. А может, просто не придавал этому значения – кто посмеет поднять руку на императора?
Но час расплаты приближался. В тридцать седьмом году престарелый Тиберий слёг с тяжёлой болезнью. И тут-то судьба наконец улыбнулась сыну Германика...
Восхождение к власти
Тиберий хрипел на своём ложе, хватая сухими губами воздух. Вокруг толпились придворные, каждый надеясь первым объявить благую весть. Двадцатипятилетний Гай стоял в тени колонны, сжимая в кармане тоги монету с профилем отца.
Внезапно император открыл глаза и попытался приподняться. По залу пронёсся разочарованный вздох. Но тут префект претория Макрон шагнул вперёд и набросил на лицо Тиберия подушку. Никто не шелохнулся. Только тяжёлое дыхание старика сменилось предсмертным хрипом.
— Виват Калигула! — первым крикнул Макрон.
К вечеру весть разлетелась по Риму. Толпы высыпали на улицы. Люди обнимались, как в праздник Сатурналий. Торговцы раздавали вино, женщины бросали цветы. Город, измученный годами террора, встречал нового императора как избавителя.
Сенат спешно собрался на внеочередное заседание. Сгорбленные старцы в пурпурных тогах наперебой предлагали почести молодому цезарю. Калигула слушал их льстивые речи, рассеянно поглаживая рукоять отцовского меча.
— Я отменяю закон об оскорблении величия, — его голос прозвучал неожиданно твёрдо. — Все осуждённые по этой статье будут освобождены.
По залу прокатился одобрительный гул. Первый шаг был сделан безупречно.
А дальше начался фейерверк щедрости. Он раздавал беднякам хлеб и деньги. Устраивал грандиозные игры. Строил акведуки и театры. Чеканил новую монету. Сенаторы аплодировали. Народ ликовал. Легионы присягали на верность.
Но однажды сентябрьским вечером тридцать седьмого года императора свалила жестокая лихорадка. Три дня Рим молился всем богам. Люди давали обеты, обещая отдать жизнь за его выздоровление.
Калигула выжил. Но из жара болезни он вышел другим человеком. Словно маска добродетельного правителя треснула, являя истинное лицо.
Империя под властью молодого цезаря
Запах краски и свежей штукатурки окутывал Рим. Стук молотков не смолкал ни днём, ни ночью – император торопил строителей. На Ватиканском холме рос новый ипподром, в порту кипела работа над молом, через Тибр тянулись нити акведуков.
Но за парадным фасадом империи то там, то здесь, уже проступали трещины. В тронном зале теперь было пусто – старых советников сменили греки-вольноотпущенники да египтянин Геликон. На столе императора лежали два свитка с говорящими названиями: "Меч" и "Кинжал".
— Протоген, — Калигула поманил пальцем своего секретаря, — зачитай-ка мне список должников казны.
Грек развернул папирус. С каждым именем желваки на скулах императора играли всё сильнее. К вечеру десяток сенаторов получил приглашение на пир. Никто не посмел отказаться.
Вино лилось рекой, но веселье было натянутым. Император возлежал на почётном ложе, лениво поигрывая кинжалом.
— А знаете, — вдруг произнёс он, разглядывая лезвие, — мой конь Инцитат умнее половины сената. Пожалуй, сделаю его консулом.
Гости натянуто засмеялись. Только Кассий Херея, командир преторианцев, побелел от ярости, его тонкий голос давно был предметом насмешек императора.
Казна пополнялась небывалыми налогами. Даже блудницы платили в казну цену одного соития. Недовольных быстро убеждал в правоте императора меч Геликона.
Но народ по-прежнему любил своего Калигулу. Он строил, воевал, раздавал зерно и устраивал зрелища. В сороковом году его армия дошла до берегов Британии – впервые со времён Цезаря.
Вернувшись в Рим, он привёз с собой раковины с океанского берега. "Это добыча, отвоёванная у самого Нептуна!" – объявил император. Сенаторы кривились, но молчали. Спорить с человеком, за спиной которого стояли двенадцать преторианских когорт, было неразумно.
А в январе сорок первого года грянул гром – в казне обнаружилась недостача. Император впал в ярость. Над Римом нависла тень новых репрессий.
Развязка: заговор теней
Зима сорок первого выдалась тревожной. По ночам над Палатином выли собаки, а днём над форумом кружили вороны. Кассий Херея собирал заговорщиков в термах, там, где шум воды глушил любой разговор.
— Он безумен, — шептал трибун, поглаживая рукоять меча. — Вчера приказал казнить торговца за то, что тот считал медяки во время его проезда по форуму. Завтра очередь может дойти до любого из нас.
Заговорщики кивали. Среди них были и сенаторы, и военные, и даже те, кто ещё недавно входил в ближний круг императора. Но страх перед его непредсказуемостью оказался сильнее клятвы верности.
На рассвете двадцать четвёртого января в театре началось представление. Калигула занял своё место, рассеянно наблюдая за актёрами. Его больше занимали мысли о предстоящем германском походе.
В полдень император направился в свои покои через крытый переход. Эхо шагов отражалось от сводчатого потолка. Тридцать клинков ждали своего часа.
— Свобода! — выкрикнул Херея.
Удар. Ещё удар. И ещё. Пурпурная тога превратилась в кровавые лохмотья.
— Я ещё жив... — прошептал император.
Это были его последние слова.
В тот же день преторианцы нашли за занавеской дрожащего Клавдия, дядю убитого императора. Его и провозгласили новым цезарем.
А тело Калигулы, истерзанное тридцатью ударами, тайком кремировал в садах его старый друг, иудейский царь Агриппа. Говорят, призрак императора ещё долго бродил по коридорам дворца, пугая припозднившихся рабов.
Так закончилась история человека, который за четыре года прошёл путь от всенародного любимца до ненавидимого тирана. У истории нет однозначного ответа, кем он был. Но его короткое правление навсегда изменило Рим, показав, как тонка грань между любовью и ненавистью, между величием и падением.
А может, он просто слишком рано понял главную тайну власти, которую много позже выразит другой император: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись"...