Часть 1. «Тебя здесь никто не держит»
Говорят, дом - это место, где тебя ждут по-настоящему. А в этом доме всегда царила немногословная, строгая тишина. И в ней, между делами и взглядами, затерялась маленькая чужая жена - это я.
Лидия Петровна… Когда я первый раз увидела её - это была женщина с прямой осанкой, сурово стянутыми седыми волосами, вниманием, которое будто бы простукивает собеседника насквозь. Улыбки у неё были редкими, всегда уместными и строго дозированными. В доме царил порядок: растянутый по полочкам и аккуратным коробкам — и мне всё время казалось, что и люди для неё такие же вещицы, что должны стоять на положенном месте и не мешать. Вот только я — из другой коробки. Чужая.
У неё на лице вечная усталость, в жестах какая-то тревога, которую она сдерживает с годами и привычкой. Сын был для неё главным. Она вырастила его одна, после ранней смерти мужа, и всю свою жизнь вложила в этого единственного мальчика. Только теперь мальчику сорок, и рядом с ним - я. Мелкая, провинциальная, без приданого и статуса в этом мире. Может быть, изначально я просто не вписалась в её выкроенную судьбу для сына. А может, усталость от всего пережитого так и не отпустила Лидию Петровну: ей всю жизнь казалось, что сына у неё хотят отобрать: сначала работа, потом женщины, теперь вот эта, не своя, не родная, с гладкими пальцами и робким голосом.
В тот вечер, когда мы сидели за длинным столом, я всё время ловила на себе её взгляд нет, не злой, а настороженный, как у кошки, которая не доверяет гостю в квартире. Она молчала, покачивала чайной ложкой, не спеша разливала по кружкам себе и Андрею, я наливала себе молча, чтобы не ошибиться с сахаром.
— Ты опять сахар переставила, Вера, — спокойный голос, почти без эмоций, но я знала каждую интонацию. За ней, усталое раздражение, глубокое разочарование: столько лет, а она всё не так делает.
— Наверное, всё путаю, — пробую улыбнуться, — в следующий раз постараюсь.
— Ты бы хоть когда-нибудь действительно запомнила, — чуть пожимает плечами, сцепляет пальцы. — У нас тут всегда всё по полочкам. Не люблю, когда всё вперемешку, — и она уже не смотрит на меня, лишь разрезает хлеб такими точными движениями, будто и не хлеб вовсе, а обида, которую надо поделить на равные части.
Андрей тихо стучит ложкой, думая о чём-то своём. Я осторожно пытаюсь завести разговор за ужином, будто в окно приоткрываю, хочется хоть глоток тепла.
— Андрюш, сегодня такая погода хорошая была… Соседка Люба рассказала, как внуки её катаются на санках. Может, и мы как-нибудь погуляем, просто, втроём?
Он бросает короткий взгляд на мать, краем губ выдыхает:
— Погулять… Мам, может, ты хочешь в парк?
— Мне и дома хватает прогулок, — быстро отводит взгляд Лидия Петровна, не даёт повиснуть разговору. — Я и на улицу выйду, когда захочу, без советов.
Слова повисают в воздухе. Я собираю посуду, слышу, как Андрей включает телевизор, будто прячется.
— Вера, не забудь пол под шкафом вытереть, — вдруг звучит с порога. — Там пыль. Я не люблю, когда грязно.
Всё, что я делаю, в этом доме не имеет веса. Ни блинчиков, ни узоров на салфетках. Всё неправильно. Всё «не по-семейному». Но хуже всего — эта её нескрываемая холодность. Не закатит истерику, не скажет прямо, не крикнет… Просто взгляд как у прозрачного льда. Нет - и не будет, это не для меня.
Позже, когда я робко крадусь в коридор, надеясь ускользнуть в свою комнату, Лидия Петровна вдруг появляется из тени. Она задерживает меня у самой двери, перегородив путь. Выровняла плечи, вздохнула, всё лицо как камень:
— Знаешь, Вера… — тон голоса был тихим и усталым, но внутри горел лёд — тебя здесь всё равно никто не держит.
Я вздрагиваю, останавливаюсь.
— Лидия Петровна… Я… — сил мало, голос пропадает.
— Ты думаешь, я тебя когда-нибудь приму? — впервые за всё время прямо, жёстко, с какой-то болью в голосе. — Нет, Вера. Ты никогда не была моей. Андрей мой сын. А ты…
Тут она осекается, губы побелели ещё сильнее. Глаза уходит в сторону.
— Вот только мой дом не гостиница для чужих. Запомни.
Я вдруг поняла: этой женщине тоже больно. Страшно быть одной, страшно остаться забытой, страшно не удержать сына. Мне никогда не быть ей родной, потому что не я разделила с ней всё, что было «до», не я её утешала, не я её спасла. Она смотрела на меня, как на последнюю черту, после которой больше никого не останется.
Я прошептала только:
— Я всё понимаю, Лидия Петровна…
А она, отворачиваясь, сухо бросила:
— Не уверена.
В груди сжалось — будто от холода.
…Вы когда-нибудь ощущали, что всего одна чужая холодная фраза может навсегда выжечь из души долгую привычку ждать любви?
Часть 2. Всё равно чужая
Обида росла во мне, как невидимый сук в старом дереве. Ночами, когда дом наконец затихал — Андрей уже спал, Лидия Петровна со своим ромашковым чаем закрывалась в комнате, — я лежала в темноте и ловила себя на том, что считаю: сколько осталось до утра? Сколько до следующей колкости? До того дня, когда я решусь?
Однажды утром Андрей зашёл на кухню, уставился в телефон.
— Доброе утро, — осторожно улыбаюсь я.
— Ага, привет, — не глядя.
В этот момент входит Лидия Петровна — словно по расписанию: тарелка, чай, хлеб, каждое движение чеканит привычку.
— Андрей, картошку не забудь купить сегодня, — тут же командует она сыну.
— Хорошо, мама, только позже. Работа, — ворчит он, всё ещё не отрывая взгляда от экрана.
Я тянусь за полотенцем, случайно задеваю чашку.
— Господи, Вера, ну что ты вся косорукая! — с раздражением шипит Лидия Петровна. — Чашки да у нас в доме всегда целы были…
Меня словно укололи опаской в самое сердце.
— Простите, я… Сейчас уберу…
Она провожает меня взглядом — тяжёлым, оценивающим.
— Мне не за что извиняться, — выдавливаю я, но уже тихо.
— А ты попробуй для начала делать по-человечески, — отрезает она.
Андрей отнимает взгляд от телефона, бросает взгляд на мать, потом на меня, махнул рукой.
— Мама, ну чего ты опять…
— А ты бы поддержал жену делом, а не возгласами, — с колкостью отзывается Лидия Петровна.
— Я работаю, и так весь в делах!
Я силу набралась, всё равно спросила:
— Андрей, может, съездим в субботу просто вдвоём в город? Прогуляемся, кино посмотрим…
Его лицо вытянулось.
— Вдвоём? А почему мама должна дома сидеть? Она же теперь всегда одна.
Лидия Петровна молчит, чуть криво усмехается.
— Пусть идут, раз хотят, — будто бы разрешает, но насколько в этом разрешении холода — сразу чувствуешь.
Я словно нападаю на стену. Опускаю глаза, понимаю: опять ничего не вышло.
Вечером, когда я мыла посуду, за стеной слышу голос Лидии Петровны. Она разговаривает с соседкой Зинаидой, громко, чтобы слышали все:
— Всё не так, Зинаида, вот ни своего угла, ни характера у неё… Не хозяйка она, Андрюшке всё терпеть да терпеть, иной бы давно на её месте другое решил.
— Да уж, Лидия Петровна, нынче молодёжь не та… — сизо отзывается голос за стенкой.
Я стояла в коридоре, сжимала руки так, что побелели костяшки. Было ощущение, что я стою ногами не на полу, а на зыбком льду, который вот-вот треснет подо мною.
Позднее, уже за дверью своей комнатки, меня находит Андрей. Он сумрачен, устало трёт шею.
— Вера, чего ты сегодня такая сама не своя?
Я отвела взгляд, не зная, с чего начать.
— Ты ведь слышал, что мама говорит обо мне?
— Вера, да не слушай ты… Она старый человек, ей сложно. Терпи.
— Андрей, я устала… Я правда стараюсь. Я не железная. Я… будто здесь чужая.
Он хочет меня приобнять, но его руки будто обвисают.
— Ну а что я могу сделать? — хмуро. — Всё равно нам здесь жить.
Я не нахожу ответа. Только спрашиваю:
— А если бы у нас был свой угол? Маленькая квартира, чтобы было спокойно… Ты бы пошёл со мной?
Он отворачивается, медленно, нарочито долго:
— Я не могу бросить маму. Пока не могу.
И вот снова, я одна, как будто и не было наших пятнадцати лет.
На кухне слышится шаг Лидии Петровны. Она шуршит бумагами, роняет пару слов:
— Только и умеет — дуться. Вот если бы характер был, жили бы веселее.
У меня внутри что-то щёлкнуло.
Может, и правда "терпеть — женская доля"? Только вот... сколько ещё терпеть?
Часть 3. Последний разговор
Казалось бы, за пятнадцать лет я должна была закалиться, стать частью этого дома, а не превращаться в призрака, но жизнью по-прежнему правили их взгляды и обиды. Я решила, с меня хватит. Вот оно, мое дно, мой предел. Была тихая суббота. Андрей весь день был дома, работал за ноутбуком, а Лидия Петровна складывала свои зимние вещи в шкафу и довольно громко звякала плечиками вешалок.
Я зашла на кухню к Андрею. Сердце прыгало, ладони — ледяные. Я знала: этот разговор не получится простым.
— Андрей… — начала я с дрожью в голосе, — нам всё-таки надо поговорить. Не уходи, пожалуйста.
— Что такое, Вер? — он вздохнул, не отрываясь от экрана.
— Ты слышишь, как мы с тобой живём? Видишь вообще, что происходит?
Он устало потёр переносицу.
— Ну что опять случилось? Мама что ли сказала что-то?
— Андрей, дело давно не только в этом! Я не могу больше… Я тут словно тень. Твоя мама не принимает меня. А я больше не хочу терпеть в надежде, что однажды всё изменится.
Он молча повернулся на стуле:
— Ну а как быть? Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Я замолчала на секунду, чтобы выбрать слова, которые не ранят, но иначе нельзя.
— Я хочу отдельную жизнь. С тобой. Или хотя бы чтобы ты поддержал мой шаг к самостоятельности… Мне нужна маленькая квартира, хоть самая обычная. Я хочу работать, шить… Хочу снова что-то чувствовать внутри, кроме этой пустоты.
Он заледенел прямо на глазах.
— Ты серьёзно? Моя мама одна. Ей семьдесят. Я не могу её бросить. Ты же знаешь её характер - напугается, обвинит нас… Не могу я так…
Тут в коридоре появился силуэт Лидии Петровны. Она слушала, и голос её прозвенел неожиданно остро:
— Конечно, сынок, не бросишь! Я - мать, а не чужой человек! А кто не хочет пускай идёт… Надолго ли там счастья хватит…
Я выдохнула и посмотрела ей прямо в глаза — впервые за все годы без страха.
— Спасибо, Лидия Петровна, за вашу откровенность, — тихо сказала я. — Вы меня никогда не полюбите. Я тоже вас не обижу больше своим присутствием. Ни к вам, ни к себе.
Андрей сжал кулаки:
— Вера, ты с ума сошла?! Ты куда собралась-то?!
— Я ухожу, Андрей. Не ради протеста - ради тишины внутри…
— Не драматизируй, давай просто переждём…
— Нет, Андрей, я больше ждать не могу.
Лидия Петровна хмыкнула, отвела глаза:
— Вот и славно. А то я думала, всю жизнь мне терпеть это.
Слёзы сами катились по щекам, но в первый раз мне было всё равно.
— Я ухожу, Андрей. Я сниму жильё, найду работу. А ты… решай сам.
Он сел — как поникший мальчик, выдохнул:
— Может, всё-таки останешься?..
— Нет.
Ты когда-нибудь слышал, как ломается твой собственный голос?
Я собрала вещи - всё, что было моё, оказалось в одной старой сумке. Кое-какие нитки, блокнот с эскизами; фото с нашей свадьбы я положила обратно в шкатулку Лидии Петровны, не хотела забирать, не хотела оставлять ни одну рану.
Перед дверью я обернулась. Андрей смотрел, как чужой. Лидия Петровна прямо не посмотрела, но тоже замерла.
— Спасибо за всё, — сказала я.
— Давай, Вера… — тихо проговорил Андрей.
А Лидия Петровна прошептала уже почти себе под нос:
— Тебя всё равно никто не держит…
И шагнула вглубь своей комнаты, будто пригвоздила за собой пятьдесят лет одиночества.
Впервые за много лет я закрыла дверь за собой сама.
Часть 4. Первый вдох
Я никогда не думала, что одиночество может пахнуть яблоками. Первый вечер в новой квартире - сырой, маленькой, почти голой - я открыла окно, вдохнула воздух, и запах яблок с рынка вдруг согрел больше, чем любое слово в доме Лидии Петровны. Страх, конечно, был такой, что ночью дрожишь, вслушиваешься в каждый звук. Но просыпалась я уже без гнева. Без угрызений, без чужих голосов на кухне. Только мои вещи на стуле, только мои мысли за швейной машинкой.
Через какое-то время, дней шесть или семь, ко мне зашла Валентина Ивановна, соседка, усмехнулась:
— Привыкаешь, Верочка?
— Пока ещё тяжело… — не скрывая, отвечаю.
— Ничего, — машет рукой. — Тебе ещё и швеи прибегут! Знаешь, когда женщина повторно учится жить, то каждый стежок только крепче.
Я усмехнулась:
— Вы тоже когда-то уходили вот так?
Она медленно кивнула:
— Только у меня не хватило силы тогда сделать шаг дальше. Ты не бойся, Вер… Самое страшное, когда никто не держит. Потом к этому привыкаешь. И чувствуешь, что ты сама себя держишь.
Пошли первые заказы - скромные, соседские, но я на каждый смотрела с гордостью и трепетом. По ночам всё равно снились старые страхи: взгляд свекрови, голос Андрея… Иногда казалось, что дверь вот-вот откроется, и я опять окажусь там, где меня "всё равно никто не держит".
А потом, всё по-настоящему изменилось. Я возвращалась от почты, и вдруг прямо у двора меня окликнул Андрей. Он стоял чуть ссутулившись, в обычной куртке, но выглядел как-то опустошённо. На дворе хлюпали мартовские лужи, а у меня сердце ухнуло: не хотелось плакать, хотелось просто закончить этот разговор быстрее.
Он шагнул ближе:
— Вера...
— Здравствуй, — я ответила спокойно, хотя внутри всё дрожало.
Он смотрел, как будто хотел удержать взглядом.
— Ты… смотришь на меня, как на чужого.
— А мы и есть чужие, Андрей. Я для вас - всегда была.
Повисла тишина. Я свернула пальцы в замок.
— Как ты живёшь… Правда?
— Живу. Не легко, но… Знаешь, легче.
Он опустил голову.
— Мама… Она стала другая с тех пор. Тише. Я вижу ей даже легче стало, хоть она этого не скажет.
— А тебе? — зацепила взглядом.
— Пусто. Я сначала думал - привычка, дом... А когда ты ушла, понял, что потерял не что-то, а кого-то. Я даже не пытался бороться. Наверное, плохой из меня муж вышел.
Он поправил воротник, казалось вот-вот заплачет, но взял себя в руки:
— Вера, ты думаешь… Может, я... мы... Может быть, хотя бы попробовать всё начать заново? Снять квартиру, как ты хотела?
Я молчу. Сердце стучит где-то в горле.
— Поздно, Андрей, — сказала я. — Теперь мне важно быть честной перед собой. Я тебя простила, но назад не вернусь. Я… только здесь поняла, кто я сама.
Он выдохнул, и в этот выдох ушли годы: обиды, слова, недосказанности.
— Спасибо, что говоришь прямо… Ты всегда была сильнее, чем я думал.
Я взяла его руку, на секунду, почти по-родственному:
— Не жалей, Андрей. Иногда надо отпускать, чтобы не потерять себя окончательно. Я желаю тебе покоя и чтобы тебе хватило смелости не жить только привычкой, а немножко по сердцу.
Он покивал и шел прочь медленно, как будто дорога уходила у него из-под ног.
Вернувшись домой, я наложила новое полотно на машинку. В окошке вечерний свет ласкал одеяло.
Валентина Ивановна позже постучала:
— Верочка, заходи попить чай!
Мы сидели вдвоём, согревая ладони о чай.
Впервые за много лет улыбаясь себе по-настоящему.
Свобода - это когда не боишься идти туда, где тебя никто не держит, потому что знаешь: главное быть самой собой.