Горькая ягода 158
Надя замолчала. Она не могла говорить, не могла о чем-то думать, все мысли были о маме Егора, которая и ей стала мамой.
Татьяна оставалась единственной связью с мужем. Единственная родня Васеньки, кроме самой Нади.
Надежда сидела в оцепенении до самого вечера. Она не плакала, не говорила, почти не двигалась. Только когда Васенька просыпался и требовал внимания, машинально брала его на руки, кормила, меняла пелёнки, но всё это делала словно во сне, словно не она, а кто-то другой управлял её телом.
Совсем плохо было и Вовке. Он забрался на сушила. Не откликался, когда Клавдия звала его, не отвечал на вопросы, просто сидел, обхватив колени руками, и смотрел в одну точку.
Вечером, когда Клавдия уже легла спать, а Надежда укачивала беспокойного Васеньку, брат подсел к ней, прошептал.
— Это я виноват. Я им рассказал про бочку с бензином. Я говорил, что хорошо бы их попугать.
Его глаза были сухими — ни слезинки, только безмерная, недетская боль.
— Я не думал, что так будет. Я виноват.
Надежда обняла его свободной рукой, прижала к себе.
— Ты не виноват, Вовка. Только оставь свои затеи. Подумай о нас.
Она видела, что он чувствует свою причастность к трагедии, и это чувство будет жить в нем долго, может быть, всю жизнь.
— Что мне теперь делать, Надя? — спросил он, и в его голосе было столько отчаяния, столько детской беспомощности, что сердце Надежды сжалось.
— Жить, Вовка, — ответила она тихо. — Просто жить. Беречь себя и близких. Помогать тем, кто слабее. Дождаться конца вой ны. А там... там видно будет.
Надя смотрела в тёмное окно, и по её лицу, впервые за весь этот страшный день, покатились слёзы — беззвучные, горькие.
Она вспоминала Егора. Где он сейчас? Жив ли? Он совсем ничего не знает – ни о сыне, ни о матери, ни о ней самой. Когда он вернётся, не застанет уже матери, не услышит её голоса, не обнимет её. И не только ее. Нет больше Кирьяна, единственного его брата.
Что-то дрогнуло в окаменевшем сердце Надежды. Сквозь скорбь, сквозь страх, сквозь оцепенение прорвалась новая мысль, новое чувство — решимость. Она не могла спасти Татьяну, не могла изменить прошлое. Но она всё ещё могла что-то сделать для живых — для Васеньки, для Вовки.
Васенька уснул у груди, сыто причмокивая во сне. Надя осторожно переложила его в колыбельку, накрыла лоскутным одеяльцем, которое когда-то сшила Татьяна. Постояла над сыном, вглядываясь в его лицо, ища и находя в нём черты Егора, черты свекрови.
"Я сохраню его, — поклялась она мысленно, обращаясь к Татьяне, словно та могла её слышать. — Клянусь тебе, я сделаю всё, чтобы он выжил, вырос, стал человеком. Чтобы помнил тебя, помнил отца. Чтобы вой на не сломала его, не отняла у него детство и будущее".
Это безмолвное обещание, эта клятва словно разбили оцепенение, стала возвращать к жизни. Не к прежней жизни — такой уже не будет никогда. Но к жизни, в которой есть место не только страху и скорби, но и решимости, и надежде.
За окном стояла ночь — тёмная, тревожная, полная неизвестности. В этой тьме уже мерцал слабый огонёк — надежда на то, что когда-нибудь всё это закончится, придёт освобождение, жизнь продолжится. И ради этого стоило держаться, стоило бороться, стоило жить дальше — наперекор всем ужасам, всем потерям, всей боли.
Утро принесло понимание, что горевать некогда. Привычная деревенская жизнь, даже в горе, требовала своего – скотина просила корма, поля ждали рук, оккупанты требовали подчинения.
С утра все опять пошли на работы. Надежда – в поле, к длинным, изнуряющим бороздам, что тянулись за деревней до самого леса. Васятку оставила с Вовкой – мальчишка теперь сидел тихий, нахохлившийся, будто воробей под дождем. Повзрослел за одну ночь, голос из звонкого стал глухим, взгляд – не по детски серьезным.
Женщины с поля опять вернулись совершенно без сил. Надежда едва переставляла ноги, спина гудела, руки словно чужие болтались плетьми. Села на лавку, не имея сил даже разуться. Тело просило отдыха, покоя, горячей воды, но ничего этого сейчас получить было нельзя.
Клавдия работала на коровнике. Скот, который остался неуничтоженным, сейчас использовали в своих интересах немцы. Заставляли доить коров три раза в день, молоко забирали для комендатуры, для солдат.
– Ну до чего же я умаялась, доченька, – выдохнула Клавдия, переступая порог. – Немец-надсмотрщик совсем озверел. Всё кричит, торопит. А мы же не железные.
Немолодая крестьянка опустилась на лавку рядом с дочерью, прижалась спиной к прохладной стене. Платок сбился, седые волосы выбились из-под него, лицо раскраснелось. Руки, натруженные, в синих прожилках, мелко подрагивали.
- Я помогу, мама. Схожу травы накошу для Ночки, накормлю ее, - откликнулся Вовка. Клавдия посмотрела на сына, сердце щемила жалость.
Казнь друзей и их матерей оставила в душе Вовки глубокий след. Подросток притих, осунулся, под глазами залегли синие тени. Улыбка исчезла с лица, словно кто стер ее невидимой тряпкой.
Вовка даже предположить не мог, чем всё может обернуться. Мальчишеская бравада, желание насолить врагу, почувствовать себя настоящим бойцом – всё обернулось страшной трагедией. Теперь он ходил будто в воду опущенный, избегал смотреть в глаза, вздрагивал от каждого резкого звука.
– Поешь, сынок, – Клавдия поставила перед ним миску с похлебкой. – Отощал совсем. Вон, глаза запали. Надо силы беречь.
Вовка мешал ложкой жидкое варево, не поднимая глаз. Губы его дрожали, но он сдерживался – не хотел показывать слабость.
После работы, управившись с домашними делами, Клавдия накинула платок и пошла в дом Татьяны. Не могла не пойти – сердце болело за осиротевшее хозяйство. Да и родственный долг никто не отменял – присмотреть, прибрать, позаботиться.
Дверь в Татьянин дом была не заперта. Клавдия вошла, перекрестилась на пустой угол, где раньше висели иконы. Немцы их сняли, выбросили – в первый же день, как заходили обыскивать деревню.
В доме было пусто, сиротливо. Половицы скрипели громче обычного, словно жаловались на одиночество. На столе – немытая посуда, на печи – скомканная постель. Всё, как было в то утро, когда Татьяну увели на каз нь.
Голодная скотина мычала на все голоса, жалобно смотрела на Клавдию. Корова-кормилица, пятнистая Зорька, любимица Татьяны, прямо-таки ревела от голода и переполненного вымени. Телок в загородке ткнулся мордой в руку вошедшей женщины, требуя ласки и внимания.
– Что мне с вами делать? – растерялась женщина, оглядывая брошенное хозяйство. – Как же вас бросить-то? А у меня самой дел невпроворот.
Но крестьянская душа не могла оставить скотину голодной, страдающей. Клавдия вздохнула, засучила рукава, принялась за дело.
Села доить корову, та благодарно отзывалась на умелые руки – молоко звонко било в подойник, пенилось. Зорька тихонько мычала, поворачивала голову.
Клавдия поила телка, который жадно тыкался мордой в ведро, захлебывался от нетерпения.
– Экий ты прожорливый, – ворчала женщина, но в голосе звучала теплота. – Всё норовишь мимо рта. Эх, хозяйка-то твоя как за тобой глядела, холила-лелеяла.
Глаза Клавдии защипало, она утерла их краем платка. Решила, что будет ходить утром и вечером – присматривать за скотиной, кормить-поить. Не бросать же животину на произвол судьбы. Да и память о Татьяне не позволяла.
Прибралась в избе. Убрала с глаз годные вещи и посуду – в сундук, в чулан, под кровать.
Закончив с уборкой, Клавдия присела на лавку, огляделась. Когда-то шумный и большой дом пугал сейчас давящей тишиной.
Клавдия не выдержала – заплакала, жалея Татьяну и Кирьяна. Слезы катились по щекам, капали на руки, на передник. Жалко было сватью и ее сына.
Вдоволь наплакавшись, Клавдия вытерла лицо, собралась с духом. Встала, поправила платок, окинула взглядом прибранный дом.
– Прости, подруженька, – сказала она в пустоту. – Пойду уж. Завтра опять приду, за скотиной пригляжу. И за домом тоже. Не переживай там, за облачками.
Закрыла за собой дверь, вышла на улицу. Солнце уже садилось, окрашивая деревню в красно-золотые тона. Где-то пел петух, лаяли собаки. Обычные звуки деревенского вечера, такие знакомые, родные. Но во всём этом теперь была фальшь – как может быть обычной жизнь под сапогом вра га?
***
Лето, словно тяжелая, пыльная завеса, опустилось на деревню, сотканное из страха и непосильного труда. Июльский зной, выжигавший душу, уступил место августовской прохладе, а дни, словно украденные, незаметно укорачивались. Но для жителей, измученных неволей, ничего не изменилось – всё та же работа от рассвета до заката, всё то же недоедание, всё тот же немецкий сапог, безжалостно давящий на горло.
Женщины, измотанные дневной работой в поле, вечерами, словно тени, брели на свои огороды. Каждая понимала: зимой будет голодно, нужно позаботится о запасах.
Надежда возвращалась почерневшая от солнца, с потрескавшимися губами, с волдырями на ладонях. Васятка, радостно тянул к ней ручки. Она прижимала его к груди, и усталость, казалось, отступала от прикосновения этих маленьких, теплых ладошек.
Продолжение сегодня в 12-00