Мама, не надо
Пролог
— Мама… не надо… — тихо шептал он, сжимая её руку своими маленькими, холодными пальцами.
На кровати лежал мальчик — шести с половиной лет. Лысый, с тонкой кожей, почти прозрачной от капельниц и уколов. Ему недавно исполнилось шесть. В палате больницы имени Рогачёва, в онкоотделении, он уже знал всё о боли. Боли физической, и боли души. Он знал, когда взрослые говорят «всё будет хорошо», они сами в это не верят. Он научился читать не слова — глаза. А в маминых глазах была бездна. Молча кричащая бездна страха.
— Мамочка, не плачь, — снова прошептал он. — Я не боюсь. А ты?
Женщина встала, отвернулась к окну. Закусила губу. Дрожал подбородок. Мир рушился на её глазах. Но она не имела права даже на слёзы. Потому что сын всё видел.
— Мамочка, не надо... не продавай дом. Не надо, я не хочу... чтоб ты потом одна жила в палатке…
Эти слова резали её по-живому. Он слышал, как ночью она разговаривала с врачом в коридоре. Слышал, как она сказала: «Я продам всё. Всё, только спасите…»
Он слышал. Он запомнил.
И он решил — ему нельзя позволить ей разрушить себя ради него. Потому что он уже знал правду.
Мальчика звали Тимофей. Тимка. Тима. Тимоша, как звала его бабушка, которой уже три года нет на свете. Его детство не пахло конфетами, не звенело весёлыми качелями. Оно пахло лекарствами и хлоркой, звенело капельницей и голыми стенами палат.
Но у него была мама. Самая тёплая мама на свете. Та, что держала его руку, когда было страшно. Та, что рисовала на ладошке смайлик, чтобы он не забыл улыбаться.
Теперь он держал её руку.
И говорил:
— Мам, не надо. Просто посиди со мной. Поиграем, как раньше? В облака?
Она села на край койки, вытирая слёзы, рисуя пальцем на потолке:
— Вот это — динозавр. А вон там — котик.
Он тихо хихикнул:
— А вон то — это ты, когда была молодая и красивая…
— Я и сейчас красивая, — фыркнула она.
— Сейчас — уставшая. Но всё равно… ты моя.
Он закрыл глаза. И улыбнулся.
— Мама… а ты помнишь, как мы ловили бабочек?
Она кивнула. Но он не видел. Он уже смотрел куда-то мимо, сквозь. Иногда она замечала — он будто перестаёт быть ребёнком. Становится взрослым. Даже не взрослым — мудрым. Старше её.
— Они тогда все были жёлтые. Помнишь? Мы шли по полю. Ты ещё сказала, что если поймаем пять — загадаем желание…
— Помню, Тим… — прошептала она. — Я загадала, чтобы ты всегда был со мной.
Он улыбнулся:
— А я загадал, чтобы ты больше не плакала.
Она отвернулась. Опять. Он не должен видеть. Он и так всё понимает.
— Мам… а можно... если я вдруг... если я не проснусь — ты всё равно будешь пить кофе по утрам? И смотреть в окно. Просто смотреть. Не думать обо мне. Просто смотреть.
— Не говори так, Тима. Не говори, слышишь?
— Но это правда. Ты же знаешь. А если правда, то пусть будет красиво. Ты выйдешь на балкон. А там небо. Синие облака. И чайки, как те бабочки.
Он замолчал. Подумал. И добавил:
— Мамочка, мне так нравится, когда ты смеёшься. Ты тогда настоящая.
Она зажала рот рукой. Плечи тряслись от беззвучных рыданий. Это невыносимо — когда ребёнок говорит тебе, как тебе жить без него. И говорит это так, чтобы тебе было легче.
— А ещё… если ты заведёшь потом собаку… можно, назови её Тима?
— Перестань, пожалуйста, — она опустилась на колени у кровати. — Не говори больше так. Я не смогу…
— Сможешь. Ты же сильная. Ты же у меня самая сильная. Ты смогла всё. И когда папа ушёл, и когда я заболел… И ты меня носила на руках, помнишь? А я был уже тяжёлый…
— Не надо, сынок. Пожалуйста.
— А я помню. Ты тогда сказала: «Летим, как самолётик». И я смеялся, потому что мне казалось, что я правда лечу. И было не больно.
Он прищурился. Солнечный луч падал на подоконник. Он еле дышал — будто каждая клеточка тела хотела остаться в этом свете.
— Мам… можно я просто сейчас усну… и ты пока тут побудь?
— Конечно, мой родной… я здесь. Я всегда здесь.
— А если я… ну вдруг… не проснусь — ты не кричи. Хорошо? Просто поцелуй меня. И скажи, что я был хороший.
Она закрыла глаза. Голос больше не слушался. Ни один мускул. Но она выдавила:
— Ты был самый лучший, Тимочка. Самый добрый, самый сильный. Мой мальчик. Моё сердце.
Он кивнул. Глаза уже были закрыты. Он улыбался.
— Тогда всё. Я пошёл в бабочек… Я… люблю тебя…
Он больше не открыл глаза.
А она… она сидела так до утра. Не рыдая. Не крича. Просто держала его маленькую, холодную ладошку. И всё повторяла:
— Мама здесь. Мама рядом.
И никто не смог увести её. До самого рассвета.
Прошёл месяц.
Она всё ещё ставила две чашки на стол. По утрам. Чёрный кофе — себе. Какао — ему. По привычке. Потому что сердце ещё не осознало.
Комната Тима осталась нетронутой. Игрушки на своих местах. Книжка с загнутой страницей — на подушке. Тот самый рисунок, где он нарисовал их вдвоём на облаке, лежал в рамке у изголовья. Она приходила туда каждый вечер. Просто посидеть. Просто… помолчать с ним.
Иногда, когда очень сильно молила — он снился ей. Всего на миг. Но этого хватало, чтобы не сойти с ума.
— Мама, я здесь, я рядом. Я же обещал — бабочкой стану…
И однажды он действительно стал.
Это было раннее утро. Весеннее. В окно вдруг влетела бабочка. Не яркая, не экзотическая. Простая. Жёлтая, как те, на поле из их игры. Она села на край чашки. Той самой, где раньше было какао. И она знала. Она знала — это он.
И тогда она впервые не заплакала. Улыбнулась. Настояще.
— Спасибо, малыш. Я всё поняла.
В тот день она открыла шкаф и достала старый плед. Завернулась в него. Вышла на балкон. В руке — чашка кофе. А небо было, как он описывал: синие облака и чайки-бабочки.
Она долго смотрела вперёд. Впервые — не в прошлое. И прошептала:
— Я заведу собаку. Обещаю. Назову Тимка. И буду смеяться. Обещаю. Ради тебя.
---
Собаку она взяла из приюта. Маленький двортерьер, грязный, дрожащий, но с глазами… точь-в-точь как у него. Карие, добрые, с какой-то невозможной мудростью. Её сердце сорвалось — она заплакала прямо у ворот приюта.
— Его зовут Бублик, — сказала работница.
— Нет, — шепнула она, опускаясь на колени. — Его зовут Тимка.
И Тимка залаял. Громко. Радостно. Словно он всегда её ждал.
---
С тех пор она стала выходить в парк. Не чтобы убежать от боли. А чтобы быть с ним — там, где всё началось. На той поляне, где ловили бабочек. Она села на траву, глядя, как Тимка носится в зарослях.
И вдруг услышала:
— Извините… вы не подскажете, где здесь выход к речке?
Женский голос. Молодой. Робкий.
Она обернулась — перед ней стояла девушка с коляской. Малышка в ней смеялась — звонко, как когда-то он. Внутри что-то перевернулось.
— Пойдёмте, я покажу. Тут недалеко.
Они шли, болтали. А Тимка бежал впереди. Листья кружились в воздухе. Бабочки. И снова — та самая жёлтая.
И вдруг женщина подумала: Может быть, я нужна не только ему. Может, я теперь могу… стать чьей-то опорой. Поделиться светом, что он мне оставил.
Она знала — боль не уйдёт. Никогда. Но и он — не ушёл. Он остался в каждом её шаге. В каждом вдохе. В каждом рассвете.
Она всё чаще говорила себе:
— Мама, не надо плакать. Живи. Ты умеешь.
Она долго искала в себе силы поставить точку.
Но однажды проснулась — и поняла: пора.
Это было обычное утро. Дождливое. Но внутри не было привычной серости. Внутри было… светло. Будто кто-то нежно коснулся её плеча и прошептал:
— Мама, ты готова. Можешь идти.
Она взяла коробку. В неё сложила всё, что осталось от него: его любимую пижаму с медвежонком, тот самый рисунок, мягкого льва, у которого не хватало уха, и письмо… своё письмо, которое писала всё это время, обрывками, слезами, ночью. Не для того, чтобы прочли. А чтобы не сойти с ума.
"Тимочка.
Я жила дальше, как ты просил.
Я пила кофе. И завела собаку. И даже научилась смеяться.
Но каждый вечер я всё равно разговаривала с тобой.
Ты не исчез. Ты стал моей совестью. Моей добротой. Моим светом.
Ты был мне сыном. А стал — частью сердца, которая никогда не умрёт.
Я так тебя люблю, что иногда забываю, что ты ушёл.
Потому что ты всюду.
Спасибо тебе. За то, что ты был.
Ты был не просто ребёнком.
Ты стал смыслом моей жизни.
И я продолжу. Обещаю. Пока не встретимся снова.
С любовью.
Мама."
Она отнесла коробку в детский хоспис. Подарила мальчику, который только что приехал — лысый, с капельницей, испуганный. Он держал медвежонка, которого она принесла, как будто это был щит от всей боли мира.
Она присела рядом. И сказала:
— Знаешь, у этого льва был один очень смелый друг. Его звали Тима. Он говорил: даже если страшно — не бойся. Потому что всегда есть мама. Всегда.
Мальчик кивнул. И впервые улыбнулся.
Она вышла на улицу. Лёгкий дождь падал на лицо. Где-то вдали снова закричала чайка. Или бабочка. Или он. Кто знает?
Она закрыла глаза и подняла лицо к небу.
И тихо, так, как только мама может сказать своему сыну сквозь вечность:
— Спасибо, что выбрал меня. Спасибо, что научил меня любить так глубоко, как никто никогда не любил. Я тебя чувствую. Я живу. И я иду дальше — ради тебя.
А небо молчало.
Но в этом молчании была вся нежность мира.
Потому что если прислушаться — в сердце всё равно звучал его голос. Светлый. Улыбчивый.
— Мама… не надо плакать. Всё хорошо. Я — рядом.
И она улыбнулась сквозь слёзы. Настояще. До самой глубины.
Конец.