Он тридцать лет служил верой и правдой, получил награду за безупречную службу… а потом за одно письмо угодил в тюрьму. Как обычная просьба благодетеля обернулась скандалом? Читайте в фельетоне "Петербургской газеты". 1868 год.
Безобразие!
Безобразие! Безобразие! До шестидесяти лет дожил, тридцать лет верою и правдой прослужил, за беспорочную службу пряжку получил! И вдруг — безобразие. И за безобразие на две недели в тюрьму.
Отодрать бы меня хорошенько, глупого! Экий случай ведь безобразный вышел, скандалёзный какой!
Пришел я на днях домой и, по обыкновению, стал заниматься разными делишками. По управлению двумя домами — работы пропасть. Одних контрактов сколько надо было написать, паспортов сколько отправить в полицию. Вот сижу и пишу.
Глядь — ан входит сам Сила Матвеевич.
— Здравствуй, Гунявин, — говорит.
Я поклонился.
— Ну, возьми листок почтовой бумаги, — говорит, — и пиши, что я тебе продиктую.
— Слушаюсь.
Взял я лист почтовой бумаги, транспорантик в серединку положил, пёрышко приготовил и уставил глаза на Силу Матвеевича.
— Пиши, — говорит, и стал диктовать.
Как кончил он диктовочку, я и говорю:
— Сила Матвеевич, фамилию благоугодно вам подписать?
— Не надо, — говорит, — а в конвертик положи письмо и запечатай.
Положил я письмо в конвертик и запечатал.
— Надпись на конверте прикажете сделать? — говорю я.
— Сделай, — говорит, — напиши: «Софье Николаевне».
И больше ничего. Снеси вот это письмо туда-то, — говорит, — в такую-то улицу, в такой-то дом и отдай Софье Николаевне Точкиной.
— Слушаюсь.
И пошел. И вышло безобразие. Самое омерзительное безобразие — и за это в тюрьму на две недели. Эк угодил! А угодить хотелось Силе Матвеевичу. Для него я нарочно в отставку вышел. Велел выйти!
— Ты, — говорит, — двумя домами управлять будешь. Дам тебе квартирку, — говорит, — и 25 рублей в месяц жалованье.
И даёт. Чего же мне больше? Я, если можно так выразиться, осыпан его благодеяниями. В большие праздники подарки еще делает: то сукна подарит, то материи на жилетик. Как же не угодить такому благодетелю? Да и какой чёрт мог подумать, что из любострастного письма выйдет безобразие? Написал же он не гадость какую, а просто-напросто уверял эту Софью Николаевну в беспредельном чувстве любви своей и просил, чтобы она приехала к нему вечерком. Вот и всё, а вышло безобразие. Беспримерное безобразие.
Пошёл я к дому, где живет Софья Николаевна. Домина — огромнейший. Не видя у ворот дворника, я наудачу шаркнул на парадную лестницу.
— Кого вам нужно? — спрашивает швейцар.
— Софию Николаевну, — говорю, — нужно видеть.
— Пожалуйте, — говорит, — выше, первая дверь налево.
Поднимаюсь, звоню. Рослый детина отворяет мне дверь.
— Кого вам? — говорит.
— Софии Николаевне письмецо принёс, — говорю я.
— Сейчас, — говорит, — доложу. Как об вас доложить?
— Коллежский секретарь Гунявин, — говорю.
Погодя немножко, велел войти. Вошёл я и остолбенел. Роскошь-то какая! Роскошь! Не в пример лучше, чем у нас. Взглянул я мимоходом в одно зеркало и ахнул.
«Гунявин!» — подумал я. — «Тебе ли, такому жалкому человеку, болтаться в подобной квартире? Ведь это безобразие!»
А человек ведёт меня дальше и дальше. Наконец-то я увидел Софью Николаевну. Молоденькая, хорошенькая, свеженькая, нарядненькая. Сидит она на диване и улыбается. Трое молодых людей, как пчелы, вьются около неё.
Отвесив низкий-принизкий поклон, я подал письмо.
— От кого это? — спрашивает она.
— Тут всё написано, — отвечаю я.
Она распечатала и прочла. Прочла и побледнела.
— Хорошо, — сказала она. — Ваше желание будет исполнено. Теперь же можете идти.
Я вышел и побрёл обратно. Придя домой, доложил САМОМУ об исполнении возложенного им на меня поручения и принялся за свою обычную работу.
В один прекрасный день подали мне обед, и пообедал я отлично. Пообедав, хотел уснуть на часочек, но не тут-то было. Дверь настежь — и является какой-то старый дробант с повесткой от мирового судьи.
— Извольте расписаться, — говорит.
— Хорошо-с, — отвечаю и расписываюсь.
«Что значит эта повестка?» — подумал я. — «Ничего худого я не сделал, никого не обидел, а вызывать даром не станут. Верно, дал же я какой-нибудь повод к вызову».
Сильно сокрушился я духом. Не сказав ни слова об этой неприятности САМОМУ, ушёл в свою квартиришку и завалился спать. Но уснуть не мог. Безобразные сны мучили меня всю ночь. Чудилось мне, что меня жгут, режут, топят в поганой луже.
Утром, в часу в одиннадцатом, я появился в камере мирового судьи. Камера была битком набита посетителями. Я прижался к стене и тревожно посматривал на лица, меня окружавшие.
Вдруг раздался голос судьи:
— Господин Гунявин и господин Ананасов!
Уж не помню, как я очутился перед судейским столом.
— Вот, господин Ананасов принес на вас жалобу, господин Гунявин, — сказал судья, — что вы такого-то числа подали супруге его письмо безнравственного содержания. Что вы можете сказать против этого?
— Что сказать? — ответил я. — Виноват-с. Действительно, я подал письмо.
— Кто же вас понудил к этому?
— Никто-с. Собственная глупость понудила.
— Не посылал ли вас кто с письмом?
— Никак нет-с.
— Да ведь это безобразие! — говорит господин Ананасов.
— Не желаете ли вы помириться? — спрашивает судья.
— Нет, господин судья, — ответил Ананасов. — Подобные поступки не прощаются.
Судья взглянул на меня, покачал головой и стал писать решение. Как написал, объявил, что за оскорбление, нанесенное мной госпоже Ананасовой, подвергаюсь я тюремному заключению на две недели.
Я выслушал, поклонился, расписался на решении.
— Вам предоставляется двухнедельный срок, — промолвил судья, — на обжалование моего решения. Теперь же можете идти.
Вышел я на улицу в самом безобразном виде. Лицо мое горело, ноги подкашивались. Безобразие так и торчало у меня в глазах.
У нашего дома встретил я Силу Матвеевича и, разумеется, рассказал ему всё с достодолжной подробностью. А он смеётся.
— Ничего, — говорит, — посидишь ты за своё безобразие!
— Да ведь вы же велели! — говорю я.
— Да, — говорит, — я велел дать письмо Софье Николаевне Точкиной, модистке. Она живет на дворе, в шестом этаже. А ты затесался, — говорит, — на парадную лестницу, к Софье Николаевне Ананасовой.
Боже мой, боже мой, экое безобразие совершил! Ведь это скандал, скандал ужаснейший! Ну, не дурак ли я, что не мог спросить у дворника? Не глупое ли я животное, что не сказал швейцару фамилию нашей Софьи Николаевны?
Вот и садись в тюрьму на две недели за безобразие. Ох, безобразие, безобразие!
Отставной коллежский секретарь Гунявин.
Как вы думаете, кто виноват в этой истории: сам Гунявин, его благодетель или просто нелепое стечение обстоятельств?
#история_позора #случай_из_жизни #скандал_ХIХ_века #тюрьма_за_письмо #фельетон