Я никогда не боялась одиночества. Ну, правда. Было время — оно даже нравилось. Тишина, никто не трогает, сама себе хозяйка. Но это — когда тишина снаружи. А вот когда она внутри... другая совсем. Она будто стеклянная. Не звенит — давит.
Мне 62. Когда-то была фельдшером — по вызовам, по уколам, по жизням. А теперь… всё тише. Пенсия. Квартира, хрущёвка старая, зато своя. Плита шипит, радио бормочет, кошка спит на тёплой батарее. Только внутри — как выжжено. Никого. Совсем.
Муж погиб двадцать лет назад. Авария. Я не сразу поняла, что осталась одна. Тогда — дочка была маленькая, шесть лет. Ради неё держалась. Всё ей. Жизнь под неё выстроила. Репетиторы, вещи, поездка в Лондон — помню, она так хотела. Поступила в Питер, уехала. Ну, думаю, теперь заживём: я — отдохну, она — зазвонит, расскажет, как там. Но нет. Сначала — "мам, давай потом", потом — "у меня тут всё горит", а потом…
Пусто.
Я терпела. Год. Потом ещё. Телефон молчал. Даже поздравления — реже, короче. В какой-то момент просто решилась. Написала:
"Ты жива?" — коротко, без упрёков.
Ответ пришёл через сутки:
"Жива. Но очень занята"
И всё. Без имени. Без точки. Без тепла.
Я тогда чайник забыла выключить. Просто сидела и смотрела на экран. Как в глаза. Потому что это был конец. Не отношений. А надежды.
Иногда я думаю — может, всё началось даже раньше. Не с того сообщения. А с первого моего выбора не в ту сторону.
Я влюбилась в музыку, а потом — в того, кто её играл. Громкий, свободный, смеялся, как будто жизнь — сцена. Он был с гитарой, с ветром в голове и с искрами в глазах. Все подруги говорили, что с такими трудно. Отговаривали. А мне казалось — зато не скучно.
Он мог исчезнуть на трое суток, потом вернуться с розой в пакете из “Дикси” и глазами, полными сожаления. А я? Я принимала. Потому что “любовь терпит всё”. Так говорила мама. А потом — я. Сама себе.
Аня появилась неожиданно. Я тогда уже чувствовала — что-то с ним не так. Не просто “творческий кризис”, как он говорил. Потом — таблетки, потом — “случайно”, потом — не проснулся. Ане было шесть. Он лежал на полу, и я впервые закричала так, что соседи стучали в стены.
Потом — всё быстро. Бюро, справки, похороны. Потом — работа. Сначала одна, потом вторая. Ночью подрабатывала на скорой. Днём — в поликлинике. В перерывах — бегала в садик, потом в школу, потом к репетитору. Готовила, гладила, лечила. Ни свиданий, ни отпусков. Даже волосы обрезала — чтобы быстрее сушить.
«Ты у меня одна. Я всё для тебя», — это было как обет. Не обещание — приговор.
И правда — всё. Англия — потому что мечтала. Айфон — потому что “у всех есть”. Даже когда денег не было — брала подработку. Главное — чтобы у неё не было комплекса, что мы “не такие”.
Она выросла. Красивая, уверенная. Поступила в Питер. Я помогла с квартирой — продала дачу. А потом — просто тишина. Как будто вместе с автобусом из Воронежа уехала и память.
Ни “спасибо”. Ни “как ты там, мам”. Только редкие фото в статусе: море, вино, дети. Без меня.
Я честно пыталась. Фиалки — вон уже третий подоконник заняли. Вяжу пледы, даже один подарила библиотекарше — она сказала, что “тепло от него как от человека”. Захожу туда часто. Читаю. Сижу. Делаю вид, что не жду звонка.
Иногда ловлю себя на том, что разговариваю с телевизором. Спрашиваю у ведущих, нравится ли им мой суп. Критикую актёров. Иногда даже смеюсь — чтобы хоть кто-то в комнате смеялся.
Однажды не выдержала — позвонила Ане. Просто так, без повода. Сказала, что скучаю. В ответ: “Мам, ну ты же понимаешь. У меня трое. Муж. Проекты. Ты душишь.”
Душу. Своим голосом, своим существованием, своими “как дела” и “может, я приеду”.
Она говорила, как будто объясняла прописные истины:
— Мам, у меня жизнь. Настоящая. А у тебя… ну ты же можешь чем-то заняться. Найди подруг. Вяжи. Пеки пироги. Заведи хобби. Ну, не знаю… не надо на меня всё вешать. Я не обязана быть твоей жизнью. Понимаешь?
Я кивала. Конечно, понимала. Я же взрослая. Разумная. Всё понимаю.
А потом просто выключила телефон. И три дня не выходила из дома. Даже мусор не выносила. Потому что зачем? Кому я там нужна с мусором и без?
Я пошла на собрание жильцов дома не потому что надо было, а потому что было невыносимо дома. Вечная тишина, фиалки, варенье из прошлогодней клубники. Захотелось хоть где-то быть среди голосов.
Захар сидел у окна, с прямой спиной и чуть прищуренными глазами. В серой, выглаженной до хруста рубашке. Я его раньше только мельком видела — он жил этажом выше, редко кого впускал в своё пространство. Всегда молча выносил мусор, гладил соседскую кошку на лавке. У него был этот... покой. Как у человека, который ничего никому не должен, но всё равно добр.
После собрания он догнал меня у подъезда. Протянул пакет:
— Черешня. Варите варенье. У вас вкуснее.
Я растерялась. Ни «здрасьте», ни «можно». Просто — черешня. И взгляд, будто уже знает, что откажусь, но всё равно предложил.
С того дня он иногда приносил мелочи. То черешню, то яблоки, то банку мёда. Ни намёков, ни ожиданий. Просто жест. Он не спрашивал, как у меня дела. Он просто появлялся. И уходил.
Я ловила себя на том, что жду этих молчаливых визитов. Пекла пироги, оставляла кусочек. Начала смеяться чаще. Даже телевизор стал казаться менее одиноким. Он будто приподнял меня из болота.
Я не влюбилась. Я ожила. Это было важнее.
Аня приехала неожиданно — без звонка, без предупреждения. С детьми и вечной усталостью на лице. Глядела по сторонам, как будто искала что-то подозрительное, и сразу сказала:
— Мам... это кто? Я случайно увидела — ты с каким-то мужчиной у подъезда. Ты что, совсем?
Соня молчала. Смотрела на дочку — такую же уставшую, как и раньше, только теперь ещё и раздражённую.
— У тебя мужчина? Ты серьёзно? Ты вообще себя со стороны видишь? В твоём возрасте? Это как минимум нелепо.
— Аня...
— Я просто в шоке. Мне казалось, ты адекватная. Ты всю жизнь прожила одна, ты никогда… — она споткнулась на словах, потому что дальше начиналась правда, которую не хотелось произносить. — Я думала, ты... ну, хотя бы подождала бы, пока дети вырастут.
— Я и подождала, — тихо сказала Соня. — Всю жизнь подождала. Пока ты вернёшься. Пока у тебя появится время. Пока мне можно будет хоть чуть-чуть пожить своей жизнью.
— Но ты же всегда была… ну, просто мамой. Без всего этого.
Соня подняла глаза:
— Я больше не буду жить на паузе. Не буду ждать, пока тебе будет удобно. У меня осталась только я. И я хочу попробовать жить. Хоть сейчас.
Она ушла. Даже не посмотрела назад. Только запах её духов остался в прихожей, и щелчок двери отдался внутри как выстрел. Я стояла молча, как будто кто-то нажал паузу. Не больно… Просто как будто воздух выдули из квартиры.
Захар пришёл вечером. Постучал тихо, без настояния. В руках — бумажный пакет, торчит краешек пирога. Я впустила. Он ничего не спрашивал, не сочувствовал. Только сказал:
— Поехали ко мне. Там тишина, сосны, глухари по утрам орут. И крыша не течёт.
Я засмеялась. Впервые за долгое время — по-настоящему. Но ничего не ответила.
А ночью… проснулась и поняла: да. Хочу. Убежать от себя, которой больше нет. От пыльных стен, в которых даже фотографии стали чужими.
Утром собрала фиалки, свитер с вытянутыми рукавами, любимую чашку. Не как беглец — как человек, который наконец-то выбирает.
На почте — как в аптеке: тихо, пахнет бумагой и чем-то пыльным. Я стою у окошка, ищу в сумке квитанцию. Всё, как обычно. Пока кто-то вдруг не тянет за рукав.
— Ба… это ты?
Поднимаю глаза — и как током. Алина. Выросла. Щёки те же, что в детстве, когда спала у меня под боком, только взгляд взрослый уже. Уверенный такой.
— Я… мама говорила, ты теперь как будто другая стала.
Молчу. Смотрю, как у неё на куртке болтается замок, а на ботинке — пыль. И вдруг она добавляет:
— Но это, может, и не плохо.