Звонок в дверь прозвучал неожиданно резко, будто кто-то нетерпеливо бил по кнопке кулаком. Я как раз перебирала старые фотографии – мамины, еще черно-белые, где она совсем молоденькая, с наивной улыбкой и огромными, полными надежд глазами. На душе было тихо и немного грустно, как это бывает осенними вечерами, когда за окном монотонно стучит дождь, а впереди – долгая зима.
Я знала, кто это. Зинаида Петровна, моя свекровь, никогда не отличалась деликатностью. Ее визиты всегда были как внезапный налет – без предупреждения, с порога начиная инспекцию моего скромного жилища. Эта квартира, моя двушка на окраине города, досталась мне от бабушки. Маленькая, но своя. Моя крепость, как я ее называла про себя. Или, по крайней мере, я хотела, чтобы она была таковой.
– Ну, открывай уже, Мария! Не на приеме у английской королевы! – раздался за дверью властный голос свекрови, и я невольно поморщилась. Вот так всегда.
Я медленно пошла к двери, пытаясь натянуть на лицо подобие приветливой улыбки. Получалось плохо. Внутри все сжималось от неприятного предчувствия. Каждый ее приход заканчивался моими слезами, тихими, незаметными, которые я глотала потом, уткнувшись в подушку, чтобы Лёша, мой муж, ничего не заметил. Он всегда был где-то посередине, между мной и матерью, вечно пытающийся "все уладить", но по факту лишь усугубляющий мое чувство одиночества в этой борьбе.
– Здравствуйте, Зинаида Петровна, – проговорила я, открывая дверь.
Свекровь, женщина крупная, с вечно недовольным выражением лица и цепким взглядом, которым она тут же обвела прихожую, решительно шагнула внутрь, едва не оттолкнув меня. От нее пахло дорогими духами и чем-то еще, неуловимо-тревожным, как предгрозовой воздух.
– Что это у тебя тут за пылища по углам? – вместо приветствия начала она, проводя пальцем по полочке для обуви. – Невестка называется! Дом содержать не умеешь. А Лёшенька мой работает, старается, а приходит в неуютное гнездо.
Я молча сняла с вешалки ее тяжелое кашемировое пальто. Слова застревали в горле. Что я могла ей ответить? Любая моя попытка оправдаться или объяснить воспринималась как пререкание. Годами я вырабатывала в себе эту тактику молчаливого принятия, надеясь, что когда-нибудь она увидит во мне не прислугу, а жену своего сына, человека со своими чувствами и правом на собственное пространство. Тщетно.
– А что это на тебе? – продолжала Зинаида Петровна, проходя в комнату и усаживаясь в мое любимое кресло, то самое, в котором я любила читать вечерами, укрывшись пледом. – Халат какой-то застиранный. Ты бы хоть перед приходом приличных людей переоделась. Стыдоба!
Я посмотрела на свой старенький, но такой уютный фланелевый халат в мелкий цветочек. Да, не брендовая вещь от кутюр, но мне в нем было тепло и комфортно в моей квартире.
– Я как раз уборку делала, Зинаида Петровна, – тихо ответила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Думала, попозже переоденусь.
– Уборку она делала! – фыркнула свекровь. – Да тут такой срач, что неделю разгребать. Полы когда мыла в последний раз? А окна? Мутные, как глаза у больной собаки.
Каждое ее слово было как маленький, но острый камушек, брошенный в мою сторону. Я чувствовала, как внутри нарастает глухое раздражение, смешанное с привычной уже обидой. Почему? Почему она так со мной? Что я ей сделала? Я любила ее сына, старалась быть хорошей женой, хозяйкой. Но для нее я всегда была чужой, неровней, той, что "охмурила ее мальчика".
– Лёша звонил, – продолжала она, не обращая внимания на мое состояние. – Жаловался, что ты ему опять котлеты пересолила. Бедный мой сыночек, как он с тобой мучается! Я ему всегда говорила: "Лёшенька, выбирай жену с умом, чтобы и хозяйка была, и мать хорошая будущая, из приличной семьи". А он что?
Она сделала выразительную паузу, обводя взглядом мою скромную обстановку, фотографии на стенах, стопку книг на журнальном столике. Этот взгляд был хуже любых слов. В нем читалось столько презрения, столько высокомерия…
И тут что-то во мне дрогнуло. Какая-то невидимая пружина, которую я годами сжимала внутри, кажется, начала распрямляться. Может быть, дело было в маминых фотографиях, которые я только что держала в руках, в ее чистом, любящем взгляде. Может быть, в накопившейся усталости от вечных унижений. А может, просто пришел предел.
– Зинаида Петровна, это моя квартира, – сказала я, сама удивляясь твердости в своем голосе. – И я стараюсь содержать ее в чистоте, как умею. А котлеты… ну, бывает, не рассчитаю с солью. Лёша не жаловался, мы вчера вместе смеялись над этим.
Свекровь выпрямилась в кресле. Лицо ее побагровело. Такого отпора она явно не ожидала. Я всегда молчала, всегда опускала глаза.
– Что-о-о? – протянула она, и в голосе ее зазвучали стальные нотки. – Ты что себе позволяешь, девчонка? Ты кто такая, чтобы мне указывать? Да ты в нашей семье… – она сделала паузу, подбирая слова, которые ударили бы побольнее, – ты в нашей семье НИКТО! Пустое место! Приживалка! И обязана слушать, что тебе говорят старшие, те, кто жизнь прожил и поумнее тебя будет!
"Никто". Это слово прозвучало как выстрел. Оно ударило наотмашь, вышибая воздух из легких. Годы унижений, мелких придирок, ядовитых замечаний – все это вдруг сконцентрировалось в этом одном, беспощадном слове. "Никто". В своей собственной квартире, где каждая вещь была выбрана с любовью, где я чувствовала себя… до этого момента… почти счастливой.
Я стояла посреди комнаты, и мне казалось, что стены вокруг меня качнулись. В ушах звенело. Обида была такой острой, такой всепоглощающей, что на мгновение я перестала дышать. Слезы подступили к горлу горячим комом, но я с усилием их сдержала. Нет. Больше никаких слез. Хватит.
И в этот момент, сквозь пелену боли и унижения, ко мне пришла удивительная, ледяная ясность. Как будто кто-то щелкнул выключателем у меня в голове. Хватит быть "никем". Хватит позволять вытирать об себя ноги. Это МОЯ жизнь. Это МОЙ дом.
Я посмотрела на Зинаиду Петровну. Она все еще сидела в моем кресле, самодовольная, уверенная в своей правоте, в своей власти надо мной. И я вдруг увидела ее не как всесильного монстра, а как… просто не очень счастливую, озлобленную женщину, которая пытается самоутвердиться за чужой счет.
Не сказав ни слова, я развернулась и пошла в прихожую. Мои руки двигались сами, четко и быстро, как будто кто-то другой управлял ими. Я сняла с вешалки ее кашемировое пальто. Потом нагнулась, взяла ее дорогие кожаные сапоги, которые она небрежно скинула у порога. Открыла дверь в ее комнату – да, у нее была своя комната в моей квартире, которую она называла "мои апартаменты", когда приезжала "навестить сыночка". Хотя Лёша уже давно жил со мной, а не с ней.
Я вошла в комнату и открыла шкаф. Ее вещи – платья, кофточки, юбки – висели на лучших вешалках. На туалетном столике – батарея кремов и флаконов с духами. Я взяла первую попавшуюся дорожную сумку, которую она всегда привозила с собой, и начала быстро, но аккуратно складывать в нее вещи. Одну за другой. Без злости, без ненависти. С каким-то странным, отстраненным спокойствием.
Зинаида Петровна, услышав шум, поднялась с кресла и заглянула в комнату. Увидев, что я делаю, она на мгновение остолбенела.
– Ты… ты что делаешь? – в ее голосе впервые за все время нашего знакомства прозвучало недоумение, смешанное с тревогой. – Ты с ума сошла?
Я молча продолжала складывать вещи. Вот ее любимый шелковый халат, вот таблетки от давления, вот книга, которую она читала перед сном.
– А ну-ка прекрати! – взвизгнула она, подбегая ко мне. – Ты что себе возомнила? Это мои вещи!
Она попыталась вырвать сумку у меня из рук, но я крепко ее держала.
– Зинаида Петровна, – сказала я, и голос мой прозвучал на удивление ровно и твердо, – вы сказали, что я в вашей семье никто. Возможно, это так. Но это – моя квартира. И в моей квартире я решаю, кто здесь будет находиться, а кто – нет.
Я закрыла сумку и взяла еще одну. Она была побольше. Туда отправились ее тапочки, косметичка, еще какие-то мелочи. Свекровь стояла рядом, тяжело дыша. Ее лицо то бледнело, то снова наливалось краской. Она что-то кричала, сыпала угрозами, говорила, что позвонит Лёше, что он меня вышвырнет на улицу, что я еще пожалею об этом.
Но я ее почти не слышала. Я была сосредоточена на своей задаче. Я собирала ее вещи, методично, одну за другой, как будто выкорчевывала из своей жизни ядовитый сорняк, который годами отравлял мне существование.
В какой-то момент она схватила меня за руку. Ее пальцы впились в мою кожу, как когти.
– Да как ты смеешь, негодяйка! Я мать твоего мужа! Ты обязана меня уважать!
Я посмотрела ей прямо в глаза. И в моем взгляде, наверное, было что-то такое, отчего она отдернула руку.
– Уважение нужно заслужить, Зинаида Петровна, – тихо, но отчетливо сказала я. – А вы все эти годы только унижали меня. Вы приходили в мой дом как хозяйка, не считаясь с моими чувствами, с моим мнением. Вы называли меня "никем". Что ж, этому "никто" надоело терпеть.
Я взяла обе сумки – они были довольно тяжелыми – и направилась к входной двери. Свекровь семенила за мной, продолжая выкрикивать проклятия и угрозы. "Я тебе этого не прощу!", "Лёшка с тобой разведется!", "Ты останешься одна, никому не нужная!".
Я открыла входную дверь. Поставила сумки на лестничную площадку. Затем обернулась к ней.
– Вот ваши вещи, Зинаида Петровна. Прошу вас покинуть мою квартиру.
Она замерла на пороге, глядя на меня расширенными от ярости и… да, кажется, от страха глазами. Она, видимо, до последнего не верила, что я смогу это сделать. Что я, тихая, забитая Маша, которую можно безнаказанно шпынять и унижать, вдруг осмелюсь на такое.
– Ты… ты меня выгоняешь? – прохрипела она.
– Да, – твердо ответила я. – В моей квартире правила устанавливаю я. И таким гостям, как вы, здесь не место.
Она еще что-то пыталась сказать, но слова застревали у нее в горле. Она смотрела на меня, потом на свои сумки, потом снова на меня. В ее взгляде была буря эмоций: гнев, обида, недоумение и, кажется, впервые за все время – растерянность. Властная, всесильная Зинаида Петровна вдруг оказалась в положении, когда от нее ничего не зависело.
Не говоря больше ни слова, она взяла свои сумки, бросила на меня последний испепеляющий взгляд и, тяжело ступая, начала спускаться по лестнице. Я смотрела ей вслед, пока ее фигура не скрылась за поворотом.
Потом я медленно закрыла дверь. Повернула ключ в замке. Еще один. И еще. Прислонилась спиной к холодной двери и сползла на пол.
Тишина. Какая оглушительная, какая невероятная тишина наступила в квартире! Впервые за долгие годы я почувствовала, что могу дышать полной грудью. Воздух был чистым, свежим, свободным.
Я сидела на полу в прихожей, и по щекам моим текли слезы. Но это были не слезы обиды или унижения. Это были слезы освобождения. Слезы облегчения. И, может быть, немного… гордости. Да, гордости за себя. За то, что я смогла. Нашла в себе силы. Перестала быть "никем".
Я не знала, что будет дальше. Позвонит ли Лёша, устроит ли скандал, примет ли мою сторону или сторону матери. В тот момент мне было все равно. Главное – я отстояла себя. Свое право на уважение. Свое право на собственную жизнь в собственном доме.
Я поднялась, подошла к окну. Дождь все так же стучал по стеклу, но теперь он не казался мне таким уж тоскливым. Он смывал что-то старое, ненужное, отжившее. А впереди… впереди была моя жизнь. И я знала, что теперь все будет по-другому. Потому что я сама стала другой. Я больше не была "никем". Я была Марией. Хозяйкой своей квартиры. И хозяйкой своей судьбы.
Телефон на тумбочке завибрировал. Лёша. Сердце екнуло, но потом забилось ровно. Я возьму трубку. Я все ему объясню. И будь что будет. Я готова.
Я посмотрела на свое отражение в темном стекле окна. Уставшая, немного растрепанная, со следами слез на щеках… но с прямой спиной. И с какой-то новой, незнакомой мне доселе искоркой в глазах. Искоркой самоуважения.
Наверное, это и есть то самое взросление, о котором пишут в книгах. Когда ты перестаешь бояться и начинаешь жить. По-настоящему.