— Ты починил дверь наконец или мне опять идти в 'Магнит' с ведром, как идиотка? — голос Ирины звенел натянутой струной, но только она сама знала, сколько в ней усталости за последние недели.
— Да я же говорил, надо новые петли, а не эти китайские, — буркнул Дмитрий из кухни, не отрываясь от кофемолки. Щёлк — и в тишине воскресного утра звук этот звучал почти как выстрел.
Ирина стояла в коридоре, опершись на стену плечом. Пальто в одной руке, в другой — сумка для продуктов, потрёпанная, с логотипом супермаркета и каким-то мазком кетчупа по боку. На ногах — её домашние тапки, старые, растоптанные, но такие родные. В новой квартире, где всё ещё пахло шпаклёвкой и «Леруа», это были первые по-настоящему уютные вещи. Остальное было с бирками — даже жизнь.
— Знаешь, — она медленно выдохнула, — я иногда думаю, что эта квартира — как провал. Мы столько мечтали, а теперь…
Она не договорила. С кухни донёсся тихий, чуть дребезжащий голос:
— Дмитрий, я уже сорок минут жду, пока ты мне вареники подогреешь. Или мне само́й идти к плите?
Ирина закрыла глаза. Голос был как туман — липкий, густой, повсюду. Ольга Петровна. Её величество. Свекровь. А в прошлом — отдельная пенсионерка с квартирой в Бирюлёво и плюшевым диваном с вышитыми салфетками. В настоящем — сожительница. Не в интимном смысле, упаси боже, а в смысле буквальном: жила теперь здесь, в их квартире, в их спальне, а Ирина с мужем ютились в бывшей детской, с кривым окном и звукоизоляцией уровня консервной банки.
— Я сейчас, мам, — выкрикнул Дмитрий. Голос его был неуверенным, как у ученика перед доской.
— Скажи, пожалуйста, — Ирина говорила тихо, но с нажимом, — ты серьёзно думал, что мы троём тут как-то уживёмся?
Он вздохнул. Повернулся к ней. В халате. Не в том, что она ему дарила, с вышивкой «Димон-батя», а в том, старом, в полоску. Словно время повернулось вспять — и он снова тот мальчик, который приносит маме чай, а не муж, у которого жена плачет ночами в ванной.
— Ир, она же мать. У неё никого больше нет. Ты хочешь, чтобы она осталась одна?
— Я хочу, чтобы у нас с тобой был наш дом. И чтобы в этом доме можно было снять лифчик и не бояться, что кто-то скажет: «Фу, что за вид!»
Он хмыкнул, но сразу осёкся. Потому что это было не смешно. Потому что этим утром Ирина действительно обернулась в ванной и застала Ольгу Петровну с выражением на лице, как у контролёра в маршрутке, когда у тебя нет сдачи.
— Я думал, это временно, — сказал он тихо. — Пока она не решит, что делать.
— Она уже решила. Ты просто не слушаешь. Она продала свою квартиру.
Эти слова повисли в воздухе.
— Чего? — глаза Дмитрия расширились.
— Я сама слышала. По телефону, вчера. «Да, Таня, продала. Пусть у детей побуду. Молодым надо помогать». Ты понимаешь, что это значит?
Он молчал. Вид у него был такой, как будто ему объявили, что операцию делают без наркоза.
— Значит, она не временно здесь, Дим. Она насмерть. До конца. До пенсии, твоей. До моей климактерической депрессии. До внуков, которых она сама и будет рожать, если надо.
На кухне щёлкнул газ. Вареники начинали вариться.
— Слушай, Ир… — Дмитрий говорил слабо, будто уговаривал не жену, а сам себя. — Ну… мама… она не со зла. Она ведь помочь хочет…
— Помочь? — она усмехнулась. — Я в пятницу сварила борщ — она его вылила. Сказала, «слишком кислый». Ты с ума сошёл — мой борщ, кислый? Я его пять лет варю, ты же сам…
Он потёр лоб. У него болела голова. У неё болело всё.
— Я поговорю с ней, — выдавил он наконец.
— Конечно, поговори. Только сделай это, когда я буду не дома. Потому что я боюсь, что в этот раз крикну ей что-то, что не отмоется даже святой водой. А ты знаешь, я умею.
Ирина вышла в подъезд, хлопнула дверью, которая, кстати, опять перекосилась, и пошла по лестнице вниз. Медленно. Без лифта. Сумка гремела, как мешок с монетами, хотя в ней был только список покупок и скомканная маска.
Ольга Петровна сидела на кухне и размешивала сахар в чае. В комнате висел запах лаврового листа и дух «Красная Москва».
— Ну что, она опять на тебя наехала? — ласково спросила она сына.
— Мам, ну не начинай…
— А что? Я ж вижу. Она меня терпеть не может. А я, между прочим, дом свой продала, чтобы вам помочь.
— Мы не просили.
— Не просили… Конечно. Сейчас никто никого не просит. Все сами всё знают. И борщ у неё — шедевр. А то, что у тебя изжога два дня была — это, видимо, ты с улицы подцепил.
Он встал, резко, отодвинул табурет так, что тот заскрипел.
— Мам, я тебя прошу. Не надо так. Не делай нас врагами.
Она молчала. Только чай пила. Глядя на него, как на того мальчика, который в первом классе забыл сменку.
А он сел обратно. Потому что знал: уйти — значит, бросить. А он не из таких. Иначе зачем всё это?
Когда Ирина вернулась из магазина, в квартире было подозрительно тихо. Дмитрий ушёл — сказал, на автомойку, хотя машины у них не было. Ольга Петровна лежала в комнате и смотрела сериал, тихо, почти без звука. Ирина прошла мимо, не сказав ни слова.
Она вошла на кухню. Расставила продукты. Взяла телефон. Нажала на контакт.
— Мам?
— Да, дочка, всё хорошо?
— Мам… ты бы не хотела к нам на недельку? Пожить. Поболтать.
— Ой… А что случилось?
— Всё. Случилось всё, мам. Только ты — не спрашивай. Просто приезжай.
Ирина стояла, глядя в окно. Липа у подъезда уже выкинула жёлтые листья — и это было странно, ведь ещё июнь. Или нет? Может, просто внутри у неё осень.
***
На следующее утро Ольга Петровна появилась на кухне в розовом халате, с тщательно уложенными волосами и в туфлях на каблуке. На каблуке. На кухне. В девять утра.
Ирина чуть не уронила ложку в кастрюлю с овсянкой.
— Мам, вы куда? — спросила она, стараясь сохранить лицо нейтральным. Таким, каким его изображают в кино судебные заседания.
— А что, мне теперь и наряжаться нельзя? — вскинула брови Ольга Петровна. — Я, между прочим, женщина. А не табуретка на кухне.
— Я ж не против, — пробормотала Ирина, — просто… каша.
— А я не ем это. Это вы молодые всё себя мучаете. Я вон с утра два бутерброда с ветчиной съела — и прекрасно себя чувствую. И кофе нормальный сварите, а не этот растворимый кошмар. У меня давление, а вы меня тут “Нескафе” травите.
Ирина считала. Медленно, по слогам. Не калории — вдохи. До десяти. А потом снова.
Она налила себе кофе — именно «этот», растворимый — и села за стол. Сделала глоток. Потом ещё. И сказала как можно спокойнее:
— А вы надолго к нам, Ольга Петровна?
— А ты всё ждёшь, когда я съеду?
— Честно? Да.
Ольга Петровна уселась напротив. Руки сложила, взгляд прямой, как у прокурора на следствии.
— А ты думала, я с радостью свой дом продала? С пенсией в двадцать тысяч и коммуналкой под шесть? С тем, что у меня под окнами подростки курили траву, а на лестнице кто-то постоянно срал? Думаешь, я прямо мечтала к вам перебраться?
— Нет, не мечтали, — Ирина кивнула. — Вы просто не предупредили. А потом поставили нас перед фактом.
— А вы, между прочим, тоже не особо радушно встретили. Ни «спасибо», ни «мам, как хорошо, что вы теперь с нами».
— А что мне, плясать от счастья? Мы с Димой только переехали, только начали… А теперь я даже ночнушку боюсь надеть. Потому что всё время чувствую — вы где-то рядом. В воздухе. Как амбре от кошачьего туалета — не видно, но ощущается.
— Ты мне прямо это говоришь?
— Я вам это говорю, потому что у меня уже три недели, как тикает нерв.
Ольга Петровна замолчала. Поджала губы. Помешала чай. Не пила, просто мешала.
— Ты думаешь, я ради удовольствия здесь? Думаешь, мне легко? Я, между прочим, сына растила одна. Отец его сбежал, когда Диме три года было. Я на трёх работах вкалывала. А теперь — сижу, как будто меня под дверь подбросили.
— Мам, — Ирина вздохнула, — никто вас не выбрасывает. Просто вы у нас дома. А дом — это не просто стены. Это воздух, личное пространство. Вот я, например, по утрам люблю сидеть в трусах на кухне. А теперь не могу.
— Ну извините, что нарушила вашу полуголую медитацию, — ядовито бросила свекровь. — Я-то думала, вы, молодежь, прогрессивные. А вы, оказывается, просто в нижнем белье любите варить кашу.
Ирина встала. Спокойно. Даже слишком.
— Вот именно. Я люблю. У себя дома. А теперь не могу. Понимаете?
Ольга Петровна посмотрела на неё, как будто впервые. Долго. Потом тихо сказала:
— А ты ведь и правда меня ненавидишь.
— Я вас не ненавижу, — сказала Ирина, подбирая с пола ложку. — Я просто не хочу жить вечно с человеком, у которого своё мнение есть на всё — от температуры воды до того, сколько раз мне мыть пол.
— Я хочу помочь вам! — вдруг повысила голос Ольга Петровна. — Вы всё тащите на себе, я же вижу. Деньги, быт, работа… А Димка — ну он такой. Мягкий. А я что? Я просто хотела, чтобы вы были вместе. Счастливы.
— Мам, вы вмешиваетесь. Это не помощь. Это как если бы я вас на фитнес записала без вашего согласия. Или подстригла бы. Из лучших побуждений.
Ольга Петровна отвела взгляд. У неё на глазах блеснули слёзы, но она смахнула их быстро, почти незаметно.
— Я просто… не хочу остаться одна. Я всё отдала. Дом, жизнь. Всё. А теперь чувствую себя лишней.
Ирина замолчала. Потому что это уже не было спектаклем. И не было манипуляцией. Это было правдой.
— Мам, — она села обратно. — Вы не лишняя. Просто вы теперь не можете быть у нас главной.
— А я и не хочу быть. Я просто хочу, чтобы у моего сына всё было хорошо. А вы всё время ссоритесь.
— А вы никогда не думали, что мы начали ссориться после того, как вы к нам переехали?
Тишина. Молчание. Варёная тишина, как студень.
Через минуту Ольга Петровна тихо сказала:
— Может, мне тогда на дачу? У Тани есть. В Электроуглях.
Ирина кивнула.
— Может.
— Там туалет на улице. И крыша течёт.
— Но зато там вы будете хозяйкой. И я к вам приеду. И даже борщ сварю. Тот самый, кислый.
Обе женщины улыбнулись. Натянуто, но всё же. Это был первый шаг.
А потом в дверь влетел Дмитрий. Запыхавшийся, с двумя пакетами и лицом, как у героя после побега из тюрьмы.
— А что вы тут? — спросил он, озираясь.
— Да так… — ответила Ирина, — решаем, кто тут главнее.
Ольга Петровна усмехнулась:
— И кто выиграл?
— В этот раз — ничья.
***
Ирина смотрела на чемодан. Тот самый, старенький, с облупленной ручкой и наклейкой «Анапа-2003». Чемодан стоял в коридоре, как памятник внезапно наступившей тишине.
Ольга Петровна уехала на дачу. Не просто на день — насовсем. Вернее, как она сама выразилась, «на неопределённый срок». Ирина не знала, что чувствует — облегчение или тревогу. Было и то, и другое, сдобренное усталостью и глухим внутренним эхом: «А вдруг зря?..»
— Уехала, — сказал Дмитрий вечером, в дверях кухни, растерянный, будто потерял направление.
— Да, — кивнула Ирина, открывая духовку. — Там, говорят, уже тёплая вода. Почти.
Он сел за стол. Снял носки. Положил ноги на табурет.
— Ты не думаешь, что мы её выгнали?
— Думаю, — честно ответила Ирина. — И знаешь что? Может, и правильно сделали.
— Она ведь хорошая.
— Ты — тоже хороший. Но иногда — никакой. Молчащий. Отходящий в сторону.
— Я не хотел конфликтов.
— А я не хотела жить втроём на 52 квадратных метрах. Я хотела тебя. А не семейный набор с бонусом в виде советов про прокладку труб и посуду «из сервиза, который ты разбила».
Они замолчали. Молчание пахло жареной курицей и нерешёнными вопросами.
— Она мне вчера позвонила, — сказал Дмитрий. — Спросила, есть ли в аптеке подорожник в таблетках. Говорит, укусила оса.
— Ну, хоть не я, — бросила Ирина. — Или уже похоже?
Он усмехнулся. Неловко. Словно боялся этой новой, свободной Ирины, которую сам же и отпустил.
— А если она не вернётся?
— Дим, — Ирина обернулась. — А если она вернётся?
Он не ответил. Потому что не знал.
Через неделю к ним приехала Марина Сергеевна. Мать Ирины. Женщина в твёрдой прическе и с выражением лица, будто только что выиграла в лотерею и не намерена делиться.
— Ну и как? — с порога спросила. — Дышится-то полегче?
— Как в санатории, — хмыкнула Ирина.
— Правильно. Женщина в доме — одна. Мать — это святое, но жить — не с иконой. А то с иконой — молишься, а тебе в ответ — «трубы не так положили».
Дмитрий вздохнул.
— Вы все такие… сильные. Говорите, как надо, как правильно. А я что? Я просто хотел, чтобы было спокойно.
Марина Сергеевна посмотрела на него поверх очков.
—Мужчина не должен хотеть «спокойно». Мужчина должен хотеть быть мужем. А если не может — значит, просто жилец.
Ирина опустила глаза. Не вмешалась. Это был их разговор.
— Я не жилец, — сказал Дмитрий тихо. — Просто мне тяжело между вами двумя. Между мамой и женой. Я... не выбирал.
— Так выбери. Хоть раз. По-настоящему, — сказала Ирина. — А не «пусть будет, как будет».
Он смотрел на неё долго. Потом встал. Подошёл. Взял за руку. Молча. Сильно.
— Я выбираю тебя. И всегда выбирал. Просто теперь — по-настоящему.
Ирина почувствовала, как с плеч уходит что-то тяжёлое. Не обида — целый шкаф с прошлогодними зимними пальто, натянутыми улыбками и ужинами втроём, когда никто не ел.
Через два месяца они уехали в Пермь. Не навсегда — «по работе», как говорил Дмитрий. На год. На два. Как пойдёт.
Ольга Петровна не сопротивлялась. Даже вещи собирать не приехала. Прислала посылку с шарфом для Ирины, тёплым, смешным, с оленями. И запиской: «Если будет холодно — знай, что я рядом. Только не лезу.»
Ирина расплакалась. Первый раз за всё это время — искренне. Потому что это была любовь. Странная, со скрипом, но настоящая. Без навязчивости. С уважением. Поздняя, как бабье лето — но такая тёплая.
Когда они вернулись через год, у Ольги Петровны был сосед. Виктор. Пенсионер, бывший инженер. Смеялся громко, жарил шашлыки в любую погоду и называл её «Оленька».
— Я тебя ждала, — сказала она, когда Ирина с мужем приехали проведать её. — А ты знаешь, я теперь понимаю — нельзя быть везде. Даже если ты мать.
Ирина улыбнулась.
— А я теперь понимаю — нельзя молчать, если ты женщина.
Обе засмеялись. Без напряжения. По-настоящему. Это было не перемирие. Это было взросление. С обеих сторон.
Конец рассказа