Наутро, когда Дарья поняла, что Бог – это просто баг в прошивке сознания, она по-прежнему чистила медный алтарный крест до блеска в церкви Успения в тихом подмосковном Зарёченске. Металлический холодок и отблески напоминали ей детство, когда отец, протоиерей Волков, учил её, как правильно молиться, чтобы «установить соединение» с Абсолютом. Он и не подозревал, конечно, что Абсолют – это стартап из Сколково, а не из Пало-Альто.
В Зарёченске время текло густо, как остывший чай из самовара после воскресной трапезы. Будущее здесь было смутной абстракцией, а настоящее – плотной кашей из прошлого, замешанной на дрожжах постсоветской набожности и советской инерции. Дарья двигалась по жизни, как NPC в провинциальной симуляции, отрабатывая скрипт «благочестивой дочери батюшки». Она вставала затемно, читала Псалтырь, раздавала милостыню у церковной ограды (иногда ела сама – если оставалось), а вечерами штопала чьи-то ватники или брюки, будто латая дыры в самой ткани своей реальности.
Снаружи – тишина подмосковного городка, сонного под одеялом из снега или пыльной летней листвы. Внутри – гулкая пустота, эхо в бетонном колодце души.
Отец Волков был похож на ИИ, обученный на дореволюционных «Житиях святых» и советских патриотических брошюрах: вещал гладко, не задумываясь. Его мозг работал на автопилоте проповедей и треб. Дочь он считал естественным продолжением своей рясы и был бы крайне удивлен, узнав, что Дарья все чаще смотрит в потолок своей комнатенки в церковном доме с мыслью: «А если я – не я? А если я – ноль без палочки? Просто пустое место?»
Но пока она была просто «дочерью батюшки». Как товар на полке церковной лавки, с четкой этикеткой. Беда была в том, что срок годности подходил к концу, а покупателя не было видно.
Когда Дарья очнулась в ночлежке у Павелецкого вокзала, её разум был чист, как отформатированный диск. Прошлое стёрлось, как спам в переполненном ящике. Она не знала ни имени, ни веры, ни места в этой московской круговерти. Она была пустым файлом с только что установленной, неизвестной ОС. Вокруг – такой же сброд столичного дна: отчаявшиеся, спившиеся, торгующие собой, вечные студенты-недоучки магических факультетов выживания. Она растворилась в их потоке.
Погружение в «дно» Москвы было резким, как выдергивание шлема VR посреди игры.
Мистер Топольников – анархист-экспериментатор с глазами безумного доцента кафедры подпольной философии – взял её под крыло своей коммуналки-сквота. Вместо молитв – листовки и томики Достоевского, переосмысленные как манифесты. Вместо благословения – едкий дым «Примы» и жаркие, до хрипоты, споры о том, кто же дергает за нитки этой «матрицы». Он клялся, что Церковь – это устаревшая прошивка Империи, будь то царской, советской или нынешней, и её давно пора снести, как хрущёвку.
Дарья слушала, и в ней что-то щёлкало, загружалось. Какие-то драйверы подлинности. Возможно – ощущение настоящего, а не симулякра.
Они скитались по задворкам Садового кольца, «заимствовали» еду у недоглядевших продавцов, обсуждали, где же находится серверная Бога-админа. Дарья начала верить, что истина – не под позолотой церковных куполов, а в гулком, пропитанном запахом пота и дешёвой колбасы зале ожидания Курского вокзала, где толпы людей ищут не Бога, а билет к себе настоящим.
Когда ОМОН разогнал их сходку у памятника какому-то революционеру, и Топольников растворился в московской подземке, словно баг, ускользнувший в код, Дарья оказалась в ином измерении – деревенском. Баба Нюра из глухой рязанской деревеньки приютила её, как сбежавший фрагмент системы, ошибку милосердия.
Там всё было по-простому. Бескрайние поля под низким небом, тяжелая, понятная работа, простая еда с дымком печи. Дарья вкалывала на скотном дворе и в огороде, как алгоритм, перемалывающий данные для добычи крипты. Утром – навоз и сено, днём – доение коров, вечером – липкий пот и ноющая спина. Никакой метафизики. Только труд, только хардкор выживания.
Она жила, как живет рожь или картошка: без претензий на сложную идентичность. Становилась почти прозрачной, частью пейзажа. Возможно, впервые за долгое время – по-крестьянски свободной от рефлексии.
Но баг, особенно системный, всегда даёт о себе знать. Память всплыла внезапно, как критическая ошибка в коде, заставив экран посинеть. Дарья снова стала «собой». Той самой – с медным крестом, отцом-протоиереем, утренними и вечерними молитвами и вечным, липким чувством вины.
Вернулась в Зарёченск, как потерянный скрипт, который нашли и вставили обратно в программу. Отец Волков встретил её без радости и без упрёков, как возвращение сломанного утюга из ремонта – функционально, но без лишних эмоций. Он лишь поправил наперсный крест и пробормотал, глядя куда-то мимо:
— Добро пожаловать, дитя моё. На место.
Она снова запевала на клиросе. Снова слушала службу, как обязательную радиопередачу, которую нельзя выключить. Снова штопала дыры в чужой одежде и, мысленно, в трещинах чужих – и своей – реальностей.
Но теперь она знала твёрдо: мир – это бесконечный фрактал. И каждая его точка – потенциальная точка входа в иное «я», в альтернативный сценарий.
Баба Клава, как призрак старого уклада, сыпала едкими замечаниями, будто солью на не зажившую рану. А дьякон Вячеслав, как и прежде, заигрывал с ней с той слащаво-мерзкой вежливостью, будто предлагал не свидание, а заражение вирусом пошлости.
Она смотрела на них, улыбалась тонкими губами, наливала чай из потемневшего от времени самовара и думала: «А что, если вся эта жизнь – один большой глюк? И Бог – просто сисадмин, который давно не чистил сервера и не ставил заплатки?»
Иногда по ночам Дарья стояла у окна своего тесного мирка в церковном доме. За стеклом свет уличного фонаря растворялся в подмосковной мгле или снежной круговерти. И ей казалось, что где-то – за пределами этих стен, за гранью этого тела, за пределами всей этой симуляции – она всё ещё топчется на холодном перроне Курского вокзала. Или чувствует запах навоза и свежего сена на рязанском ветру. Или вообще существует лишь как чья-то навязчивая мысль.
Она больше не верила в «одну единственную истину». Её новая религия – это бесконечный цикл перезапуска. Поиск точки входа.
И крест, который она чистила каждое утро до зеркального блеска, уже не был символом страдания или веры. Это был курсор. Мигающий указатель в интерфейсе реальности. И она знала: если однажды нажмёт на него с нужной силой и правильным намерением – что-то внутри щёлкнет. И всё перезагрузится. Снова.