Иногда кажется, что вся моя жизнь для кого-то замерла на паузе. На этой паузе — старая кухня, чашка и голос диктора в телевизоре фоном для одиночества. Раньше тут гудело — маленькие босые пятки топали по линолеуму, кто-то стучал ложкой о стеклянную банку, капризничал, хохотал или гордо объявлял: «Мама, посмотри, я сам!»
Теперь тихо, как на сцене после финальных аплодисментов. Кому-то тишина — покой. Для меня — живая боль.
Сына я растила одна. Его отец ушёл ещё до рождения, оставив мне в наследство долг за старенький «Жигуль» и ворох комплексов. Первое время было страшно: я крутилась, как белка, мечтая только о том, чтобы сын не почувствовал себя обделённым. Работала, подрабатывала, ночами строчила на машинке какие-то швы — ради завтраков и ботинок на вырост.
Помню, как таскала его по врачам, стараясь никогда не говорить «нет» на глупые детские просьбы. Позволяла ему быть любым — застенчивым, веселым, упрямым. Да, порой срывалась: нервничала, кричала, а иногда просто сидела на кухне за стаканом чая и думала, как это сложно — быть мамой и папой в одном лице.
Не скрываю: иногда чувствовала себя самой счастливой — потому что у меня был он.
Потом началась взрослая жизнь: школа, первый класс, первые синяки и обиды, первые смешные тайны. Я старалась быть всегда рядом, чтобы не упустить ничего важного. Вечерами мы делали уроки под вой чайника — он хмурился над крылатыми выражениями, а я ругала себя за то, что не знаю ответов на все детские вопросы.
Он рос удивительно быстро, не по годам самостоятельный. В подростковом возрасте замкнулся, стал чаще уходить гулять «до темна». Иногда возвращался угрюмый. Я пыталась ему быть и другом, и наставником, но боялась перегнуть. Боялась, что однажды он закроется от меня совсем.
Помню, как он сдавал ЕГЭ и не мог уснуть всю ночь. Я пекла ему сырники, пыталась шутить — он молчал, нервничал, а потом просто дал мне руку: «Мама, спасибо, что не давишь». Он поступил, уехал учиться в другой город. Мы оба плакали на вокзале.
Первые месяцы звонил часто: хвастался оценками, жаловался на соседей по общаге, спрашивал рецепты моих тефтелей. Я жила этими звонками. Проверяла телефон, боясь пропустить гудок. Каждый раз, когда видела его имя на экране, вздрагивала от радости.
Потом звонки стали реже.
«Мама, сессия загружена, я потом набeру!»
«Мам, сейчас лекция, перезвоню позже.»
Позже — это когда? Завтра? Через неделю? Месяц?
Виделись теперь раз в год — на праздники или каникулы. Он приезжал, заглядывал в холодильник, рассказывал о работе, жизни, девушках, иногда просто молчал. Его вещи — рубашки, духи, зарядка для телефона — пахли другим городом, другой жизнью.
Я смотрела на него и думала: вырос. Отлучился от меня, стал самостоятельным, настоящим мужчиной. Радоваться же надо! И вроде радуюсь, а внутри мерзко скребёт страх: «А если он совсем уйдёт? Если не сможет вернуться?»
Теперь он совсем взрослый, работает, строит карьеру, часто уезжает в командировки. Говорит, что у него всё хорошо. Иногда я звоню сама — с беспокойством, с надеждой, будто веду переговоры с собственным счастьем: «Сынок, у тебя всё в порядке?»
Иногда он отвечает коротко: «Всё нормально, мам. Извини, некогда говорить».
Я хожу по квартире, заглядываю в его детскую комнату — там всё осталось, как раньше: пыльный глобус, сломанная машинка, книжки с закладками.
Иногда думаю: может, я что-то делала не так? Может, была слишком строгой или, наоборот, баловала? Может, надо было давать больше свободы, меньше опекать?
Вечерами мне бывает особенно тяжело. Я учусь не ждать звонка, но не получается. Телефон становится спутником одиночества — я ловлю себя на том, что перечитываю старые сообщения, слушаю голосовые, чтобы вспомнить его смех.
Стыдно, наверное, об этом говорить — кто-то скажет: радуйся, что жив-здоров, не пьет, не в беде. Но чем старше становишься, тем страшнее отпускать.
Я начинаю разговаривать сама с собой. Отчитываю себя за слёзы, уговариваю радоваться новым привычкам: тишине в доме, неспешным вечерам, книгам, вязанию. А потом беру телефон, набираю его номер — и с облегчением слышу в трубке: «Мам, ты звонила? У меня всё нормально, не переживай».
Этот короткий разговор — как глоток воздуха на большой глубине.
И я понимаю своё главное материнское открытие: любить — значит научиться ждать. Ждать звонка, ждать встречи, ждать двух слов по переписке. Ждать не потому, что обязаны, а потому, что любишь — просто так.
Я часто себя спрашиваю: а можно ли быть счастливой, когда тебя будто бы забывают? Наверное, да... ведь счастье — это не отсутствие одиночества. Счастье — в воспоминаниях, в маленьких радостях, в умении отпустить и гордиться этим взрослым ребёнком, который идёт своей дорогой.
Я больше не прошу его звонить каждый день. Я просто жду — пусть редко, но по-настоящему. И когда раздаётся долгожданный звонок, я улыбаюсь своим мыслям и жизни.
Потому что даже если дети не звонят — они всё равно навсегда остаются в нашем сердце.