Если честно, каждый раз возвращаясь домой на поезде, я чувствую — будто попадаю не просто в вагон, а в скупую летопись собственной жизни. Знаете это чувство? Когда свет лампочки в купе — нечто особенное, почти священное, щуплое отражение детства, юности, а потом и чуть горьких лет зрелости. Я, Лариса, 62 года, — сижу у окна и смотрю, как вбегает ночь, пока колёса дробят время на невидимые кусочки.
В этом поезде еду одна. Дочка осталась в своём большом, тёплом, но пока не очень родном для меня городе. Я же — домой, туда, где всё привычно и чуть тесно от одиночества. Командировка заканчивалась не так, как я надеялась: уезжала будто помогать, а получилось — лишний раз напомнить себе, что семья теперь живёт по своим законам. И хорошо, если хоть иногда зовут в гости.
В своём купе я перебираю сумку: платок, две газеты, вязаное сердечко из старых ниток — делала его ещё, когда руки не дрожали. Хочется лечь, закрыться от мира, но сердце тревожно давит. Как будто кто-то зовёт меня туда, на стык дверей, где сквозит холодком, и пахнет чаем.
Я выхожу в коридор. Поезд несётся в ночь, а слева — полузакрытая дверь соседнего купе. Из темноты едва-едва доносится голос. Сначала хотела пройти мимо, а потом словно приросла к полу…
— …Ну почему у меня не получается… Я устала, мама! Ты понимаешь? Даже квартира эта — не дом, а просто место, где можно спрятаться…
Дальше рыдания, еле слышный всхлип — и что-то в этой боли мне вдруг становится пугающе знакомым. Словно я сама когда-то шептала эти слова в покрывале, только телефон был другой, да и голос отвечающей принадлежал, увы, уже далёкой матери.
— Тебе всего двадцать девять. — Женщина делает вдох, с комочком в горле. — Неужели у меня не получится хоть раз в жизни сделать что-то по-настоящему?
«Может быть, не у неё одной», — думаю, отхожу, но потом снова возвращаюсь ближе. Эти фразы будто разрывают меня изнутри. Не в силах унять внезапную тревогу, решаюсь — сначала осторожно, а потом уже твёрдым движением стучу в дверь.
— Простите… Я случайно слышала… Но… может быть, вам просто надо… поговорить?
За дверью тишина. Сердце глупо, звонко стучит — как боязно, что понесут, что вмешалась. Но — «Девочка» на том конце всё же приоткрывает дверь. Свет из купе падает на кругловатое лицо, в глазах то ли растерянность, то ли благодарность.
— Вы… тут одна? — спрашивает, сжав платочек.
— Много лет, как одна, — не скрываю, и вдруг сама захочешь плакать, только со взрослыми это кажется не к лицу.
Мы садимся на нижнюю полку. Поезд дребезжит; кажется, ушли куда-то все страхи — и мои, и её. В её руках всё то же холодное сердце телефона. А у меня — вязаное сердечко, совсем детское, но вдруг очень хочется его подарить.
— Меня Лариса зовут. А тебя?
— Настя…
— Тоже иногда кажется, что всё самое важное уже случилось, да? Что не успела вовремя… — говорю, едва глядя ей в глаза.
Она кивает. И вдруг начинает рассказывать о работе в банке, о разочарованиях, о том, что из-за бешеного ритма друзья разбежались, а родной человек на другом конце города не слышит по-настоящему.
Я слушаю. Просто слушаю, и почему-то понимаю: её боль — и моя боль. Две незнакомые женщины в купе, чужие, а внутри — одинаковая тоска и стыд за непрожитые надежды.
Настя спрашивает меня, чем я теперь живу, о чём жалею. Я — про мечты о художнице, про альбомы с рисунками, давно забытые, про сына, который считает, что у мамы не должно быть забот… кроме его внуков.
— А почему вы бросили рисовать? — спрашивает вдруг Настя, аккуратно перебирая вязаное сердце.
И тут я слышу себя снаружи, будто чужой голос: «Да потому что всегда было некогда. Дом, работа, потом — чьи-то дела, заботы. А теперь — просто страшно начинать. Вдруг мне уже не надо?»
В окне — серебристое утро. Поезд петляет между сонными деревнями. Станция скоро.
— Я попробую… — вдруг произносит Настя, — попробую не бояться думать о себе. Ваша история… как будто мой чертёж… только старшими буквами.
Мы смеёмся. Делюсь вязаным сердцем — «пусть будет на счастье», говорю.
Поезд притормаживает. Обе смотрим друг другу в глаза — с благодарностью и той тёплой грустью, когда встреча короткая, а память — долгая.
Я выглядываю в окно — а там уже совсем светло.
Дома, вечером, достаю блокнот и карандаши. Беру трубку — звоню дочери, впервые не с отчётом, а просто так, потому что хочу рассказать, как хорошо рисовать жизнь снова — с нуля.
…Весь остаток пути я смотрела на свои руки. Когда они последний раз держали карандаш не для того, чтобы что-то записать на бегу, а чтобы рисовать? О, старушка память, у тебя ведь ещё есть что-то доброе, пульсирующее в складках прошлого…
Дорога разматывалась под глухой стук вагонных колёс. Люди в поезде — такие разные: пожилые и молодые, матерящиеся и тихие, с тревогой за глазами и с усталым покоем. Я перехватываю взгляд Насти — она задержалась в коридоре, будто боялась уйти и отпустить разговор. И так же я сама не спешу вернуться в своё купе; если честно, уезжать в обыденность вдруг стало страшно.
— Можно я ещё пять минут посижу? — спросила она чуть виновато, заглядывая ко мне, будто в старый фотоальбом.
Улыбнулась ей:
— Конечно, садись. У меня есть чай в термосе, совсем некрепкий, правда, но вкус детства, знаешь ли… — наливаю в кружку, протягиваю.
Сидим вдвоём — две потёртые чашки, два полуистёртых лица в отражении стекла. Я вдруг поймала себя на ощущении, что за ночь перестала чувствовать дрожь в душе — и на время растворилась вся эта тоскливая серость, привычная мне тревога за завтрашний день.
— Знаете, Лариса, — вдруг выдохнула Настя. — Я так устала бояться. Всё кажется: скажу что-то не то, сделаю не так. Как будто не свою жизнь учу наизусть, а чужое сочинение, чтобы сдать экзамен «на хорошо»… Может, хватит?
Мы и рассмеялись, и почти прослезились. И я поймала себя: много ли мне надо для спокойствия? Наверное, одного мгновения, где кто-то другой услышит и не будет пытаться исправить.
Настя призналась: вот уже месяц ей не платят зарплату, а начальник обещает «терпеть ещё чуть-чуть». Квартиру, снятую напополам с подругой, могут отобрать, если хозяин решит поднять цену. Никаких гарантий, никакой надежды. Родители далеко. Парень — к слову, вспоминали его Настя как осколок грусти, — ушёл к той, «у которой всё слишком правильно».
Я слушала и вдруг поняла — в её голосе звучит то, чего мне давно не хватало: доверие. Такое простое, как обязательство быть рядом в трудную минуту. Стук колёс и ночная темнота делают нас почти родственниками…
Я рассказала ей, как когда-то мечтала учиться в художественном училище. Как однажды хотела поехать на море, а в последний момент осталась, потому что мама слегла с давлением. Как мечты откладывались на потом, а потом — будто исчезли вовсе. А сердце, оказывается, всё это время — помнило.
— А вдруг получится, если просто разрешить себе, — посоветовала Настя. — Вы обещаете начать рисовать? И хотя бы раз в день — просто так, для себя?
— Обещаю, — ответила я неожиданно твёрдо.
Поезд замедлялся у какой-то станции. Люди с сумками суетились, кто-то искал свои вещи. За окном светало, и казалось, день снова готов дать мне шанс перестать быть зрителем в своей жизни.
Я обняла Настю, как обнимают взрослых детей — осторожно, но по-настоящему. Мы не знали, встретимся ли когда-нибудь ещё. Но что-то внутри меня сдвинулось: там теперь не только усталость, но и обещание начать с чистого листа.
Настя сошла чуть раньше — махнула рукой с перрона, а я — долго ещё смотрела ей вслед, прижимая к сердцу своё вязаное сердечко.
И только теперь понимаю — иногда достаточно одной ночи и одного искреннего разговора, чтобы изменилась вся жизнь. Даже если тебе уже шестьдесят два.
…По радио заиграла тихая музыка, впереди — станция и дом, и я впервые за много лет почувствовала: хочу домой. К своим, к дочери — и к себе прежней.
Дальше многое вспоминается будто в тумане – обрывками фраз, запахом веников на полустанке, вкусом чуть остывшего чая в пластиковой кружке. Домой я ехала уже другой, хотя со стороны всё было как всегда: старенький рюкзак, пальто-с-тяжёлыми-кармашками, привычная прогулка от вокзала до дома. Люди не видят перемен, если они внутри. Но бывает — хочется самому себе улыбнуться: «Ну вот, Лариса, началось!»
На пороге я задержалась буквально на минуту. Покрутила в пальцах связку ключей, посмотрела на квартиру новыми глазами. Как будто впервые. Всё это пространство, мои потёртые стулья и вышивки на стенах, казалось вдруг уютным и нужным, а не складом давних вещей. Я зажгла свет, села на кухне и — самое удивительное! — села не к телевизору, как водится, а за письменный стол.
…Руки дрожали. Да — как первый раз, как тогда, в юности, когда я рисовала свой город на клочке ватмана у окна, а за стенкой мама журила за «мазню». Я аккуратно достала из коробки старые карандаши, потерянные, смешные, с остатками школьных обёрток.
«Попробуй, ну что ты теряешь?» — Настя ведь не знает, но она будто подталкивает меня из своей новой, какой бы она ни была, жизни.
Я нарисовала в окне поезда — ночь, лампу, чужую тень. Мне стало легче. Даже когда не выходит ровно — это не страшно, а как будто даже весело. А потом вдруг захотелось взять телефон — не по привычке, не «отчитаться», а просто поговорить. С дочкой.
— Алло! — В голосе всё та же смесь заботы и усталости. — Ну как ты добралась?
— Знаешь, доченька, хорошо добралась! Представляешь, встретила в поезде одну очень славную девушку… Мы так разговаривали… Ты её совсем не знаешь, а будто бы все мои слова нашлись. Я решила заняться рисунками! Для себя, просто так. Может, прислать тебе что-нибудь потом?
— Мама?! — в голосе удивление. С ноткой удивления и тихой радости. — Обязательно! Только обещай, что не бросишь?
— Обещаю, — отвечаю спокойно. — Спасибо, что есть у меня. Просто слушай меня иногда, ладно?
Меня не покидало ощущение, что ещё вчера я торопилась прожить чужой, навязанный кем-то день, а сейчас у меня свой — пусть витиеватый, грустный порой, но собственный.
Той ночью я заснула поздно: так сладко, как не бывало много лет. Снилось что-то светлое, простое, будто бы сменился прозрачный занавес между прошлым и настоящим.
И утром я впервые за не знаю сколько лет порадовалась новому дню, привычному чаю, неряшливому рисунку и тому, что могу — просто быть собой.
…А где-то там, в другом городе, возможно, Настя тоже проснулась, улыбнулась и решила не сдаваться. Навстречу жизни, с чистого листа.
Дальше многое вспоминается будто в тумане – обрывками фраз, запахом веников на полустанке, вкусом чуть остывшего чая в пластиковой кружке. Домой я ехала уже другой, хотя со стороны всё было как всегда: старенький рюкзак, пальто-с-тяжёлыми-кармашками, привычная прогулка от вокзала до дома. Люди не видят перемен, если они внутри. Но бывает — хочется самому себе улыбнуться: «Ну вот, Лариса, началось!»
На следующее утро за окном тоненько моросил дождик—точно этот вчерашний разговор вымыл из меня что-то давнее, лишнее, оставил только простое: проснулась — и хорошо, руки тёплые, сердце ноет, но не от тоски, а будто от чего-то долгожданного. Забавно: еще вчера боялась одиночества, а теперь оно кажется родным—тихим и мирным.
Встала пораньше. На столе — мой первый ночной рисунок. Бледно-синие окна вагона, кусочек пути, две фигуры в коридоре. Кривовато… но ведь живое! Я так долго этого боялась—что рука забудет, что взгляд не найдёт главного. Но нет. Помнит душа, оказывается…
Заварила кофе, устроилась у окна. Пусть не Париж, пусть скверик под домом, но всё по-настоящему. Глядя на влажные акации, захотелось позвонить Насте. Долго крутила телефон, сомневалась: вдруг неудобно? Может, ей не до меня? Но решилась — и вот набираю её короткое сообщение:
«Спасибо тебе за ту ночь. Ты даже не представляешь, как мне это помогло.»
Не прошло и десяти минут — приходит ответ:
«Спасибо вам, Лариса. Я сегодня впервые не испугалась своего утра. Будто снова что-то начинается. Держим кулачки друг за друга?»
Я улыбаюсь. Да, держим.
— Мама, а ты чего так сияешь? — дочка вечером заходит в гости, словно и не было нас друг для друга далекими, занятыми, усталыми.
— Просто у меня хорошее настроение, — отвечаю честно. — И знаешь, доченька, я решила пожить для себя хотя бы немного. И рисовать. Можно я нарисую тебя, когда ты захочешь?
— Вот это да, — смеётся. — Конечно! Нарисуй.
В этот момент я поняла: до настоящего счастья нужно всего ничего. Иногда всего одна ночь… Один разговор в поезде. Один незнакомый человек по другую сторону тонкой стенки.
С тех пор прошло ещё несколько недель. Я рисую, Настя иногда пишет мне: «Сдала отчёт! Посмеялась над собой. Спасибо!» Мы обе как будто держимся в темноте за этот невидимый тонкий лучик, не даём друг другу вновь скатиться в привычную грусть.
…А один раз вечером я поймала себя на мысли: не важно, сколько тебе лет, если сердце ещё умеет — слушать, плакать и верить, что завтра будет по-новому.
Ставьте лайки! 👍 Подписывайтесь на канал!👇
Впереди много интересного!
А вот здесь рассказ женщины почему она путешествует. Переходите по ссылке и читайте!