Серое февральское небо нависало над Заречьем тяжёлым одеялом. Посёлок, когда-то процветавший благодаря леспромхозу, теперь словно впал в спячку. Закрытое предприятие, обветшалые дома, пустые глазницы окон — всё говорило о медленном угасании некогда шумного места.
Николай Петрович Соколов, или просто Петрович, как его называли соседи, сидел на скамейке возле своего дома и щурился на блеклое зимнее солнце. В свои шестьдесят два он выглядел крепким, жилистым мужчиной с лицом, избороздённым морщинами, словно дерево годовыми кольцами. Каждая черта его лица рассказывала историю: глубокая складка между бровей — о годах работы бригадиром, косая морщина на лбу — о потере жены пять лет назад, сеточка возле глаз — о редких, но искренних улыбках.
— Эй, Петрович! — раздался хриплый голос. — Чего высиживаешь? Яйца, что ли, снести собрался?
Матвей Кузьмич, сосед и давний приятель, неторопливо приближался, опираясь на трость. Несмотря на возраст, он сохранил осанку и выправку бывшего военного, а в глазах цвета зимнего неба до сих пор мелькали озорные искры.
— Да вот, думаю о том, о сём, — ответил Петрович, подвигаясь на скамейке. — Тоска какая-то грызёт. Как будто время остановилось, а я вместе с ним...
— Э-э, брат, — протянул Матвей, опускаясь рядом и охая от прострелившей спину боли. — Это ты зря. Время не останавливается. Оно просто... меняет русло. Как река.
Они посидели молча, глядя на дорогу, где изредка проезжали машины.
— Сашка приезжает, — вдруг сказал Петрович. — Внучка моя.
— Да ну ты? — оживился Матвей. — Сколько ж её не было?
— Семь лет, — ответил Петрович, и в его голосе прозвучала смесь радости и тревоги. — С тех пор как Верка, дочка моя, с этим своим уехала. В Германию.
— И чего ж ей тут делать? — Матвей махнул рукой в сторону посёлка.
— Говорит, поступила в какой-то их университет, а на лето к деду решила. Практику, мол, проходить. Она теперь на этнографа учится, представляешь? Корни свои изучать будет.
— Ого! — присвистнул Матвей. — Этно... че?
— Графа, — буркнул Петрович. — Людей изучает. Как они живут, чего делают. Обычаи всякие.
— Так пусть сначала научится, как самой жить, — хмыкнул Матвей. — А то приедет, посмотрит на наше захолустье и сбежит быстрее, чем ты успеешь свои байки рассказать.
Петрович нахмурился, но промолчал. За последние годы он привык к одиночеству, к тишине в доме, нарушаемой только скрипом половиц да тиканьем старых часов. Мысль о том, что в его жизнь ворвётся молодость, одновременно пугала и волновала...
Александра Соколова, высокая девушка с короткой стрижкой и пронзительными зелёными глазами, стояла на платформе железнодорожной станции и озиралась по сторонам. Заречье встретило её неприветливо: моросящий дождь, серые здания и ни души вокруг.
«Куда я вляпалась?» — мелькнула мысль, но она тут же отогнала её. В конце концов, она сама настояла на этой поездке, несмотря на протесты матери.
— Что ты там забыла? — недоумевала Вера. — Твой дед — прекрасный человек, но он... застрял во времени. И место это застряло.
— Именно поэтому, мам, — объясняла Саша. — Такие места — золотая жила для моей работы. Неизменный уклад, традиции, люди, которые помнят, как всё было раньше...
— Это не музей, Саша, — вздохнула мать. — Это место, где я выросла и откуда мечтала сбежать.
Но Саша упрямо стояла на своём. В двадцать три года она знала, чего хочет: написать диссертацию о трансформации жизненного уклада в постсоветских сельских поселениях, собрать материал, который никто до неё не систематизировал.
И вот теперь она стояла под мелким дождём, и решимость медленно таяла, сменяясь неуверенностью. Телефон показывал отсутствие сети, а дед, который обещал встретить, нигде не виднелся.
— Александра? — окликнул её низкий голос.
Она обернулась и увидела высокого мужчину в потёртой куртке и кепке. В первый момент она не узнала деда — в памяти он сохранился другим, более молодым и крепким. Но эти глаза, чуть прищуренные, с искорками в глубине, были знакомы.
— Дедушка! — она шагнула навстречу.
Петрович неловко обнял внучку, удивляясь тому, какой она стала высокой и... чужой. От неё пахло чем-то незнакомым, заграничным, а короткие волосы и одежда делали её похожей на мальчишку.
— Ну, пошли, — сказал он, беря её чемодан. — Машина у соседского забора. Извини, опоздал маленько — Степаныч, местный механик, долго не мог карбюратор наладить.
Саша кивнула, пытаясь сдержать улыбку. Дед говорил так, будто они расстались вчера, а не семь лет назад. И это почему-то успокаивало.
Старенький «Москвич» кряхтел и подпрыгивал на ухабах, пока они ехали через посёлок к дому Петровича. Саша с интересом вглядывалась в мелькающие за окном постройки, в людей, которые, несмотря на дождь, стояли у магазина или шли по своим делам.
— Как тут всё... — она запнулась, подбирая слово.
— Убого? — хмыкнул Петрович. — Че уж. Говори как оно и есть. Так и правда. Леспромхоз закрыли пятнадцать лет назад, а с ним и жизнь отсюда потихоньку утекла. Молодёжь разъехалась, остались старики да те, кому деваться некуда.
— Я не это имела в виду, — возразила Саша. — Просто здесь всё... настоящее. Без прикрас.
Петрович бросил на неё быстрый взгляд, но промолчал...
Дом встретил их запахом сырости и застоявшегося воздуха. Несмотря на попытки Петровича прибраться перед приездом внучки, было видно, что здесь давно не было женской руки.
— Располагайся, — сказал он, ставя чемодан в комнате, которая когда-то принадлежала Вере. — Тут всё как было. Только бельё я свежее постелил.
Саша огляделась: узкая кровать, старый шкаф, пожелтевшие обои с цветочным узором. На стене — фотографии, среди которых она узнала себя — маленькую, с косичками, на руках у бабушки.
— Спасибо, дедуль, — она улыбнулась. — Мне очень нравится.
Петрович неловко переступил с ноги на ногу.
— Ну, ты тут... осваивайся. А я пойду чай поставлю. Или ты кофе теперь пьёшь, как городские?
— Чай отлично подойдёт, — ответила Саша. — Только дай мне пять минут умыться с дороги.
Когда она вышла на кухню, Петрович уже расставлял на столе чашки и нарезал хлеб.
— А это что? — спросила Саша, указывая на баночки с вареньем разных цветов.
— Как что? Варенье, — удивился Петрович. — Малиновое, смородиновое, крыжовенное. Сам варил.
— Ты? — изумилась Саша. — Но я думала...
— Что дед на пенсии питается консервами? — усмехнулся Петрович. — Я, между прочим, с твоей бабкой вона скока лет прожил. Кое-чему научился. Да и делать-то что? Сад большой, ягод много.
Они пили чай, осторожно нащупывая темы для разговора. Петрович расспрашивал о Германии, о матери Саши, о её учёбе. Она отвечала подробно, но чувствовала, что дед слушает вполуха, словно это всё происходит в каком-то параллельном мире, не имеющем отношения к его реальности.
— А что у тебя за работа такая будет? — спросил он наконец. — Этногра... как его?
— Этнографическое исследование, — объяснила Саша. — Я буду изучать, как изменилась жизнь в посёлках после распада Советского Союза. Как люди адаптировались, что сохранили из прежних традиций, какие новые практики появились.
— И как ты это делать будешь?
— Буду разговаривать с людьми, записывать их истории, наблюдать за повседневной жизнью, — она помолчала. — Если ты не против, я бы хотела начать с тебя.
Петрович отставил чашку.
— Со мной? А чего со мной разговаривать? Я человек простой. Всю жизнь в леспромхозе отработал, потом пенсия, огород...
— Именно поэтому, — мягко сказала Саша. — Ты видел, как менялась жизнь. И ты сам менялся вместе с ней.
Петрович хмыкнул и встал из-за стола.
— Вот что, — сказал он. — Поговорить мы ещё успеем. А сейчас, если не устала с дороги, пойдём, покажу тебе, где у меня что растёт. Заодно и к соседям зайдём — Матвею с Галиной. Они тебя ещё маленькой помнят.
Первая неделя пребывания Саши в Заречье пролетела незаметно. Она быстро вошла в ритм местной жизни: вставала рано, помогала деду по хозяйству, а потом отправлялась на «исследования» — так Петрович называл её прогулки по посёлку с диктофоном и блокнотом.
К удивлению Саши, местные жители относились к ней с интересом и охотно делились историями. Особенно разговорчивыми оказались пожилые женщины, которые собирались на лавочке у магазина и обсуждали все новости.
— Вы бы записали, как мы раньше праздники отмечали, — говорила Антонина Ивановна, бывшая учительница. — Вот Первомай — это же целое событие было! Колонны, флаги, а потом гуляния до утра. Песни пели, плясали...
— А свадьбы какие играли! — подхватывала Нина Степановна. — Не то что сейчас — расписались и в ресторан. У нас по три дня гуляли, с обрядами, с песнями...
Саша записывала всё, иногда удивляясь тому, как переплетались в рассказах старожилов языческие традиции с советскими праздниками, как органично уживались, казалось бы, противоречивые вещи.
Вечерами она систематизировала собранный материал и делилась с дедом впечатлениями. Петрович слушал внимательно, иногда поправлял или добавлял что-то от себя, но о своей жизни говорил неохотно.
— Да что там рассказывать? — отмахивался он. — Жил как все.
Но однажды вечером, когда они сидели на веранде и наблюдали за закатом, Петрович вдруг заговорил:
— Знаешь, что самое странное в жизни? То, как быстро всё меняется, а ты и не замечаешь. Вот, кажется, только вчера я молодой был, лес валил, с твоей бабкой познакомился... А потом — раз! — и уже дочка растёт. Ещё раз! — и ты родилась. А потом всё закрутилось так, что и опомниться не успел. Леспромхоз закрыли, народ разъехался, бабка твоя заболела... — он замолчал, глядя куда-то вдаль.
Саша тихо положила руку на его ладонь.
— И знаешь вот оно че самое обидное? — продолжил Петрович. — То, что не ценишь, пока имеешь. Мне всё казалось, что ещё успею — с женой поговорить по душам, с дочкой отношения наладить, тебя увидеть... А оно вон как вышло.
— Но я же здесь, — мягко сказала Саша. — И мы можем наверстать.
Петрович посмотрел на неё долгим взглядом, потом кивнул:
— Может, и так. Только времени-то не вернёшь. А у тебя своя жизнь, свои планы.
— Дед, — Саша повернулась к нему. — Расскажи мне про бабушку. Я её почти не помню.
И Петрович начал рассказывать. О том, как встретил Анну на танцах в клубе, как она не хотела с ним знакомиться, потому что он был «из лесорубов — грубый и необразованный». О том, как ухаживал за ней, принося букеты полевых цветов, пока она не сдалась. О их свадьбе, простой и весёлой, о рождении Веры, о трудностях и радостях их совместной жизни.
— Она умела видеть красоту во всём, — говорил Петрович, и его голос теплел. — В обычном камне, в коряге какой-нибудь, в облаках. Всё время говорила: «Коля, смотри, как чудесно!» А я не всегда смотрел. Дела, работа, заботы...
Саша слушала, затаив дыхание, и перед её глазами словно оживала история, которую она знала лишь фрагментарно, из редких упоминаний матери.
— А знаешь, что она любила больше всего? — вдруг спросил Петрович.
— Что?
— Собирать истории. Как ты сейчас, — он усмехнулся. — Только она не для науки это делала, а просто так. Говорила, что каждый человек — это целый мир, и если его не выслушать, то мир этот исчезнет без следа.
Саша почувствовала, как к горлу подкатывает ком.
— А где эти истории? Она их записывала?
Петрович покачал головой:
— Да нет, в голове всё держала. Хотя... — он задумался. — Постой-ка.
Он встал и ушёл в дом, а через несколько минут вернулся с потрёпанной тетрадью в коленкоровом переплёте.
— Вот, нашёл. Она последние годы стала записывать. Говорила, память уже не та. Я и забыл про эту тетрадь.
Саша осторожно взяла тетрадь и открыла её. На пожелтевших страницах аккуратным почерком были записаны истории — о соседях, о событиях в посёлке, о природе, о снах. Некоторые записи были короткими, на несколько строк, другие занимали страницы.
— Можно, я это почитаю? — спросила Саша.
— Бери, — кивнул Петрович. — Думаю, бабушка твоя была бы рада, что ты интересуешься.
Тетрадь Анны стала для Саши настоящим откровением. Она читала её вечерами, поражаясь тому, как точно и тонко бабушка подмечала детали, как умела несколькими штрихами нарисовать портрет человека, передать атмосферу события.
«12 мая 1986 года. Сегодня видела, как Клавдия Семёновна разговаривает со своими цветами. Стоит над клумбой, наклонившись, и что-то шепчет. Говорит, они лучше растут, когда с ними по-доброму. А ведь верно — цветы у неё всегда самые пышные и яркие. Может, всё живое нуждается в добром слове?»
«3 сентября 1988 года. Виктор вернулся из армии. Весь посёлок гудит — привёз жену, узбечку. Такая красавица — глаза как маслины, коса до пояса. Говорит плохо по-русски, стесняется. А старухи уже судачат, мол, не приживётся она тут, сбежит. Зачем людям такую злость в душе держать? Не пойму...»
«20 января 1991 года. Страшное время настаёт. В магазинах пусто, очереди, талоны. Люди злые ходят, каждый за себя. Коля говорит, что всё наладится, но я вижу, как он сам тревожится. Вечером собрались у Матвея, слушали новости. Страна рушится на глазах. Что будет с нами со всеми?»
Саша открывала для себя не только жизнь посёлка, но и бабушку — женщину с острым умом и чутким сердцем, способную видеть то, что другие пропускали. И через эти записи она по-новому увидела и деда — каким он был в молодости, как заботился о семье, как любил жену, хоть и не всегда умел это показать.
Однажды, перелистывая страницы, Саша наткнулась на запись, которая заставила её сердце сжаться:
«15 апреля 2001 года. Вера уезжает. Говорит, что в посёлке нет будущего, что хочет другой жизни для Сашеньки. Коля злится, кричит, что она предаёт родину и родителей. А я понимаю её. Здесь правда всё умирает. И не хочу, чтобы внучка видела это угасание. Пусть лучше запомнит Заречье живым и цветущим, каким оно было в моём детстве. Коля не простит Веру, знаю. Он считает, что корни нельзя рубить. Но ведь и птенцы покидают гнездо, чтобы научиться летать. Надеюсь, когда-нибудь Сашенька вернётся сюда и увидит не только то, что исчезло, но и то, что осталось неизменным — нашу любовь».
Саша закрыла тетрадь и долго сидела, глядя в окно. За стеклом шумел дождь, а в доме было тихо — Петрович ушёл к Матвею играть в шахматы. Эта запись словно перекинула мост между прошлым и настоящим, между бабушкой, которую она едва помнила, и собой нынешней.
На следующий день Саша отправилась в дальнюю часть посёлка, где когда-то располагалась контора леспромхоза. Теперь здание стояло заброшенным, с выбитыми окнами и осыпавшейся штукатуркой. Но внутри сохранились кабинеты, старая мебель, доски почёта с выцветшими фотографиями ударников производства.
Среди фотографий Саша нашла деда — молодого, с густой шевелюрой и решительным взглядом. «Соколов Н.П., бригадир лесорубов, перевыполнение плана на 150%», — гласила подпись.
— Что, нашла своего старика? — раздался за спиной хриплый голос.
Саша обернулась и увидела пожилого мужчину с тростью — того самого Матвея, соседа Петровича.
— Здравствуйте, — улыбнулась она. — Да, вот, изучаю историю.
— Историю? — Матвей подошёл ближе, рассматривая доску почёта. — Да уж, было время... Тут вся жизнь посёлка на этих досках. Сейчас-то что? Ни работы, ни людей. Одни развалины.
— А почему всё так получилось? — спросила Саша. — Почему леспромхоз закрыли?
Матвей тяжело вздохнул:
— Времена изменились, девочка. Пришли новые хозяева, сказали, что предприятие нерентабельное. А потом и лес вокруг начали вырубать хищнически, без восстановления. Чужие люди пришли, им до посёлка дела не было. Выкачали что могли и ушли. А мы остались... доживать.
Они медленно шли по заброшенным коридорам, и Матвей рассказывал о том, как работал леспромхоз, как жили люди, как верили в будущее.
— И вот что странно — сказал он, останавливаясь у окна, выходящего на поляну, заросшую молодыми берёзками. — Мы думали, что строим что-то вечное. А оказалось — всё так хрупко. И дело не в политике даже, не в строе. А в людях. Пока людям есть дело друг до друга, до места, где они живут, — всё держится. А как только начинается «каждый за себя» — всё рушится.
— И нет никакой надежды? — тихо спросила Саша.
Матвей посмотрел на неё долгим взглядом:
— Надежда всегда есть, девочка. Вот ты приехала — и уже что-то изменилось. Петрович ожил, глаза блестят. А там, глядишь, и ещё кто вернётся.
— Но ведь это капля в море, — возразила Саша. — Что могу сделать я одна?
— А ты знаешь, как лес восстанавливается после пожара? — спросил Матвей. — Сначала кажется, что всё погибло. А потом появляется один росток, второй, третий... И через десять лет уже не узнать это место.
Он помолчал, а потом добавил:
— Ты записываешь истории, верно? Как Анна когда-то. Это важно. Пока жива память — живо всё.
Вечером Саша сидела на веранде, перечитывая свои записи и размышляя над словами Матвея. Из дома доносился запах жареной картошки — Петрович готовил ужин, насвистывая какую-то мелодию.
За две недели в Заречье Саша собрала богатый материал для своей работы. Она записала десятки историй, сделала сотни фотографий, составила подробные описания быта, традиций, изменений в жизни посёлка. Но чем больше она узнавала, тем сильнее чувствовала, что за всеми этими фактами скрывается что-то большее — то, что трудно уместить в рамки научного исследования.
— Ужин готов! — крикнул из кухни Петрович. — Иди, пока не остыло!
За ужином они говорили о разных мелочах, а потом Саша спросила:
— Дед, а ты никогда не хотел уехать отсюда? Когда всё начало разваливаться?
Петрович отложил вилку и посмотрел на внучку:
— Хотел, — неожиданно признался он. — Был момент, когда всё рушилось, работы не было, перспектив никаких. Вера уже уехала, Анна болела... Думал: а что меня здесь держит? Матвей тогда мне сказал одну вещь, которая запала в душу.
— Какую? — заинтересовалась Саша.
— Он сказал: «Петрович, земля — она как женщина. Если её бросить в трудную минуту, она этого не простит. И будешь ты потом мыкаться по свету, нигде корня не пуская». И знаешь, он прав оказался. Я остался, и теперь понимаю, что не смог бы жить в другом месте. Здесь всё моё — и хорошее, и плохое.
Он помолчал, а потом добавил:
— Но я не осуждаю тех, кто уехал. У каждого своя дорога. Вот Верка, дочка моя... я долго на неё злился. А потом понял: она правильно сделала, что увезла тебя. Здесь будущего не было, а ты должна была получить свой шанс.
— Но ты же говорил... — начала Саша.
— Много чего говорил, — махнул рукой Петрович. — Со зла, с обиды. А потом подумал: ведь не для того мы детей растим, чтобы они нашу жизнь повторяли. Они должны идти дальше.
Саша смотрела на деда и видела в нём не просто пожилого человека, доживающего свой век в забытом богом месте, а человека с богатым внутренним миром, с мудростью, приобретённой через потери и ошибки.
— Знаешь, что я поняла за эти недели? — сказала она вдруг. — Что история — это не только факты и даты. Это прежде всего люди. Их выборы, их боль, их радости. И нельзя понять место, не поняв людей, которые в нём живут.
Петрович кивнул:
— Анна то же самое говорила. Только другими словами.
Лето пролетело незаметно. Саша так погрузилась в жизнь Заречья, что почти забыла о своём исследовании — теперь она записывала истории не столько для диссертации, сколько для себя, чтобы сохранить этот уходящий мир, его уникальную атмосферу, его людей.
Она подружилась с местной молодёжью — немногочисленной, но удивительно стойкой. Познакомилась с Андреем, парнем, который после техникума вернулся в посёлок и пытался наладить небольшое производство экологически чистой мебели из местной древесины. С Мариной, которая организовала в бывшем клубе кружок для детей, где учила их традиционным ремёслам. С семьёй Прохоровых, которые разводили пчёл и поставляли мёд даже в областной центр.
Эти люди не сдавались, несмотря на трудности. Они искали новые пути, чтобы вдохнуть жизнь в умирающий посёлок. И в их глазах Саша видела ту же решимость, что и у своего деда — не бросать родную землю в трудную минуту.
В последний день перед отъездом Саша сидела на веранде с дедом, и они молча смотрели на закат. В воздухе уже чувствовалось приближение осени — ночи стали прохладнее, а листья на деревьях начали желтеть.
— Когда вернёшься? — вдруг спросил Петрович.
Саша повернулась к нему:
— Ты хочешь, чтобы я вернулась?
— А ты сама как думаешь? — хмыкнул он.
Она улыбнулась:
— На следующее лето. А может, и раньше, на зимние каникулы. Мне нужно ещё много историй записать.
Петрович кивнул, пряча улыбку:
— Дел у нас и правда много. Вон, крышу перекрыть надо, забор поправить. А ещё я думаю теплицу поставить — Андрей обещал помочь с материалами.
— Теплицу? — удивилась Саша. — Зачем?
— Как зачем? — удивился в свою очередь Петрович. — Урожай повышать. Матвей говорит, спрос на экологически чистые продукты растёт. Может, получится что-то организовать. Не только для себя выращивать, но и на продажу.
Саша смотрела на деда с изумлением. За эти месяцы он словно помолодел, в глазах появился блеск, а в голосе — энергия, которой она не замечала в начале лета.
— А что? — продолжал Петрович. — Земля у нас хорошая, чистая. Без химии всякой. И руки пока работают, и голова соображает.
Он замолчал, глядя на заходящее солнце, а потом добавил тише:
— Только одному-то скучно. То ли дело, когда есть с кем поговорить, посоветоваться.
Саша положила руку на его плечо:
— Я приеду, дед. Обязательно приеду.
Через месяц после возвращения в Германию Саша получила письмо. Настоящее, бумажное, с маркой и штемпелем. Почерк на конверте был угловатым, с сильным нажимом — дед явно не часто брался за ручку.
Внутри был лист бумаги, исписанный тем же почерком, и фотография — Петрович стоял возле недостроенной теплицы вместе с Андреем и Матвеем, все трое улыбались.
«Здравствуй, внучка!
Пишу тебе, потому что по телефону много не скажешь, а эти ваши интернеты у нас работают через пень-колоду.
У нас тут много изменений. Андрей с ребятами затеяли кооператив — будут делать мебель и всякие поделки из дерева. Меня пригласили консультантом, представляешь? Говорят, мой опыт пригодится. А я-то думал, что старые знания никому не нужны.
Теплицу почти достроили, по весне буду сажать. Матвей со своими пчёлами всю округу облетел, говорит, медоносов в этом году много будет.
А ещё к нам комиссия приезжала из области. Говорят, хотят развивать туризм. Места у нас красивые, озеро рядом, лес. Может, и правда что-то получится.
Ты там пиши свою работу, не забрасывай. Только помни, что за каждой историей — живой человек. Как бабка твоя говорила: "Слушай сердцем, а не только ушами".
А я тут решил сам записывать кое-что. В тетрадь, как Анна. Чтобы не пропало. Думаю, тебе пригодится, когда приедешь.
Приезжай скорее. Тут без тебя как-то пусто стало. Да и дел много — одному не справиться.
Твой дед.
P.S. Варенье малиновое закончилось. Надо будет новое сварить к твоему приезду».
Саша перечитала письмо несколько раз, а потом достала из ящика стола тетрадь бабушки, которую дед разрешил ей взять с собой. Открыла на последней странице и аккуратно вложила туда фотографию.
В комнате было тихо, только за окном шумел осенний дождь. Саша села за компьютер и открыла файл со своей диссертацией. «Время собирать», — напечатала она название и задумалась.
В её голове звучали голоса людей из Заречья — живые, настоящие. Истории, которые она собрала, были не просто материалом для научной работы. Они были мостом между прошлым и будущим, между уходящим и нарождающимся.
«В мире, где всё стремительно меняется, есть места, которые словно застыли во времени, — начала писать Саша. — Но это только на первый взгляд. На самом деле там тоже идёт жизнь — со своим ритмом, со своими законами. И люди, живущие в этих местах, не просто доживают свой век, как может показаться стороннему наблюдателю. Они хранят нечто важное, что нельзя измерить экономическими показателями, — связь с землёй, память о прошлом, умение видеть красоту в простых вещах. И, возможно, именно эти люди и эти места помогут нам не потерять себя в меняющемся мире».
Она остановилась, перечитала написанное и улыбнулась. Потом открыла календарь и отметила дату в декабре — зимние каникулы, когда она вернётся в Заречье. Вернётся домой.